Игнатий Платонович. По «делу»
В Ренне с 7 августа по 9 сентября 1899 г. проходил повторный процесс по делу Альфреда Дрейфуса, на котором он вновь был признан виновным. У нас, к сожалению, нет возможности погрузиться в рассмотрение этого отдельного вопроса, тем более, что он не имеет прямого отношения к предмету нашего изучения. Но косвенно, реакция Игнатия Платоновича на это дело и последующие за тем события, раскрывают нам с интересной стороны личность последнего.
21 сентября 1899 годы в английской газете “Times” появляется статья за подписью русского сенатора Закревского.Статья написана в виде письма. В письме этом Игнатий Платонович высказывается по делу Дрейфуса и всячески высмеивает Францию. Мимоходом достается и России. Приведем письмо полностью:
«Милостивый Государь,
Так как я был между иностранцами, - несмотря на все внимание, оказываемое французами в течение известного числа лет моим соотечественникам, - одним из тех, которые поспешили выразить на первых порах все отвращение, которое в них возбудили фанатизм и жестокость, проявившиеся во Франции в связи с делом Дрейфуса, да позволено мне будет сказать еще несколько слов в ту минуту, когда это дело дошло до развязки.
К какому-же выводу приводит нас невероятное зрелище, при котором нам суждено было присутствовать? Вывод этот, по мнению моему, вот какой: современное французское общество окончательно спустилось с того положения, которое оно занимало среди народов наиболее просвещенных.
Там, где чувство справедливости замерло от разгула политических и религиозных страстей, слившихся с чудовищным национальным тщеславием, которое выдает себя за патриотизм, там естественно глохнут и прочие нравственные начала, без которых немыслимо благоустроенное общество.
И пусть не говорят, что только пять офицеров в городе Ренне с начальниками своими, внушениям которых они последовали, - что они единственные виновники вопиющего неправосудия, возбудившего негодование всего мира. Нет, нужно признать по правде, что огромное большинство французского народа, что те из его среды, которые знают, читают, судят, выбирают, - что они были настоящими вдохновителями, что их дух сказался в знаменитом реннском приговоре.
Против меня, конечно, возопиют. “А интеллигенция?” скажут. “А те, которые так мужественно борятся за справедливость и за правду?”…
Но они-то, - отвечу я, - составляют незначительное меньшинство, всплывающее над целым морем глупости, тщеславия и грубости.
Прислушайтесь - останавливаясь на одном примере из тысячи других, - что говорят эти Казимир Перье, эти Фрейсинэ, когда их допрашивают в качестве свидетелей для установления истины. А однако господа эти - государственные мужи, принадлежащие к сливкам общества. Вместо того, чтобы проливать свет на обстоятельства величайшей важности, они виляют, они вещают загадочным языком, а помышления их направлены к тому только, чтобы не уронить своих фондов перед многочисленною аудиториею, представляемою страною, внимающею их словам.
Что за чудные личности, что за истые римляне эти французские государственные люди и что за великолепная аудитория та, неодобрения которой они стараются избежать!
Да, действительно, сильно опустился великий народ, мнивший, что держит в руках факел цивилизации и что освещает им пути мира!
Не будучи в силах, из тщеславия, из страсти к блеску, сознаться в том, насколько были неизбежны и справедливы поражения и расчленение, постигшие его в 1870-1871 годах, провозглашая, что он никогда не признает за окончательное положение, созданное для него франкфуртским договором, болтая и не шевеля при этом пальцем, о “требованиях возврата”, о “надеждах” своих, - этот народ, после постепенного ослабления, под влиянием содействовавшей тому политической неурядицы, вековых связей своих с западными народами и их великими либеральными традициями, страстно бросился в объятия России, страны, которая олицетворяет собою и применяет на деле более чем когда-либо начала диаметрально противоположные тем, которыми чванится Франция. За русским союзом последовали неизбежно, логически, антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых, усиление бурбонства и, наконец, - дело Дрейфуса, увенчанное реннским производством.
Оставим же эту милую Францию с ее великими военными вождями, столь же славными одержанными над ними победами, сколько подлогами и другими гнусностями, ими совершенными, - с ее духовенством, разжигающим перед ее ослепленными взорами огни Варфоломейской ночи, - с ее грязною прессой, проносящей волны брани и лжи, - с ее величественными патриотами, - с ее славными националистами, которые изрыгают вопли ненависти против иноземцев и ревут о возмездии, не двигаясь с места.
Скажем ей откровенно, по-дружески, крепко пожимая ей руку, что происходящее в ней возбуждает за ее границами - тошноту.
Предоставим ее на некоторое время самой себе. Пусть она сосредоточится, пусть лучше устроит свои собственные дела, пусть станет более пристойною. В особенности не станем слишком торопиться в будущем году поездкою на ее славную выставку, так как мы можем оказаться там в крайне щекотливом положении. Нам придется услышать, по обыкновению, трескучие фразы о прогрессе, о свободе, о справедливости и о роли Франции во всем этом. Как же мы тогда поступим? В высшей степени невежливо хохотать в лицо хозяевам своим. А уверены ли мы в том, что будем в состоянии удержаться от сильного припадка смеха, хотя бы к нему и примешалось чувство горечи?
Примите уверение и т.д.»
Гуманизм Игнатия Платоновича и желание всячески противодействовать нарастающему в те годы во Франции антисемитизму - мы, конечно же, не можем не приветствовать. Но более прочего нас в этом письме привлекает тот абзац, где европейские либеральные ценности противопоставляются России, олицетворяющей, по мнению Закревского, «начала диаметрально противоположные»:
«… этот народ, после постепенного ослабления, под влиянием содействовавшей тому политической неурядицы, вековых связей своих с западными народами и их великими либеральными традициями, страстно бросился в объятия России, страны, которая олицетворяет собою и применяет на деле более чем когда-либо начала диаметрально противоположные тем, которыми чванится Франция. За русским союзом последовали неизбежно, логически, антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых, усиление бурбонства и, наконец, - дело Дрейфуса, увенчанное реннским производством».
"Антисемитизм", "антипротестантизм", "притеснение слабых" здесь как-бы "неизбежно", "логически" проистекают из союза с Россией. Всё это очень даже напоминает русских либералов наших дней, готовых запросто оплевать родную страну, ради мелкого желания угодить иностранным коллегам. А если мы помним, что годами ранее Закревский по поводу событий Парижской коммуны высказывался следующим образом: «я … присутствовал Версале на некоторых заседаниях военных судов, судивших коммунаров, как мне показалось, очень гуманно», то совпадение это будет, что называется, один в один.
Этот же абзац привлек внимание императора Николая II, которому было доложено об этой статье в связи с разразившимся скандалом ею же порожденным. Обведя этот самый абзац карандашом, Николай II делает рядом запись следующего содержания:
« Только сумасшедший или изменник способен написать подобную мерзость про свою родину!»
Здесь мы на редкость единодушны с последним российским монархом. И далее:
«Объявить сенатору Закревскому выговор от моего имени и уволить его от службы без прошения.
Я возмущен его поступком!»
И тут мы тоже никак не можем не согласиться.
Резолюция Николая II на докладе министра юстиции по делу И.П.Закревского
Как развивались события дальше, мы рассмотрим в следующий раз.
Здесь же, будет не лишим еще раз обратить внимание на какую-то весьма особую франкофобию Игнатия Платоновича. Вряд ли что-то подобное было типично для сугубо русского человека, или даже для немца. А вот для жителя туманного Альбиона, где собственно и была напечатана эта статья - вполне. Так какое же духовное родство связывало Игнатия Платоновича Закревского с Великобританией, что он так глубоко воспринял ее культурные коды?
Вопрос пока без ответа. Но мы продолжим искать.