Как-то оно все не так, как надо...
Глянешь вокруг - лепота. Европа же!
Так и представляется, как какой-нибудь прозаик либерального духа, не выдержав переполняющего мочевой пузырь душу вдохновения, - сядет прямо на тротуар и начнет строчить на своем огрызко-яблочном планшетнике новое, высоколитературное, но невысокодуховное, повествование.
С почтенным придыханием, подавляя щенячий восторг свой и неумело скрывая преклонение, станет он описывать явления , людей и события, словно бы глядя на них сквозь радужную призму завистливого всеприятия. Для пущей драматичности, ибо все познается в сравнении, будет живописать прилагательным унылую безысходность просторов, где раскинулись осколки «совка», и жечь глаголом порицания нравы, живущих там пост-совков.
Не дано мне дара, чтобы сочинить за этого воображаемого мастера прозы полноценную новеллу, а тем более повесть. Ну хоть несколько предложений попробую прозреть из его вероятного сочинения. Естественно, сквозь замутненный прорицательский шар, сквозь пелену тумана, отделяющую мою приземленную реальность от его сверкающих миров, - мне не удасться протащить контрабандой ни изысканности слога, ни филигранности фраз, ни безупречности метафор и сравнений. А, была-не была, рискну. Поехали.
«Красочными узорами, затейливо вытканного из нитей, переплетающихся в завораживающем танце, древних культур, - ковра парит и пронизывает все социальные слои этой яви радость бытия.
Вот седая старушка в чистых и когда-то элегантных одежках, немножко обветшалых от времени, своей щуплой птичьей лапкой пытается нащупать пустую бутылку или жестянку из под пива в мусорке-урне. Столько смиренного достоинства в этом ее незамысловатом, вроде бы, действе, что невольно залюбуешься.
Уловив взгляд, она смотрит в ответ и слегка виновато улыбается. Мол неловкая какая , не могу так быстро отделить зерна от плевел. А ведь была когда-то проворной работницей. Сорок лет пчелкой над конвеерной лентой порхала, сортировала и отбраковывала...
Стеклянная бутылка стоит 8 евро-центов, а жестянка 25. Девять бутылок - это уже на литр молока хватит, а пять жестянок - булка хлеба.
Невольно вспоминаю и сравниваю нашего вонючего бомжа в драной майке и трениках с этим божьим одуванчиком. Уиляюсь и почти плачу от мучительного понимания и осознания пропасти, в которую спихнула нас, так называемая, отчизна. Долго, мучительно долго придется еще смывать с себя совковую коросту. Только через боль можно ускорить процес оцивилизовывания - тереть по заскорузлости наждаком, кислотой смывать наросты, обжигать свиную щетину паяльной лампой. Только так, мучительно, со слезами...
Даже урны здесь продуманы. Заботится правительство о бедных своих подопечных. Прорезь, куда мусор суют, узкая, так, чтоб всякий пухлый вор не пролез своей лапой, не стащил у худого добычу. Все по уму сделано. Это вам не там!
А вот джигит - невысок ростом, но горд, как орел, вышагивает гордо. И пусть не велик, но все расступаются, ибо в движениях размашист. Трехдневная щетина а-ля мачо, а следом женщин гусиная стайка. Джигит сверкает глазами, стреляет по сторонам цепким взглядом - бережет своих красавиц. Те, словно из сказок Шахерезады, в своих длинных, до земли платьях, кажется не шагают, а плывут за своим господином. О эти женщины Востока! Видны лишь черные ваши очи, а воображение рисует прекрасные лица и стройные смуглые тела, скрытые бесфоменными платьями. Манящая тайна. Таковы новые европейки. Но чу, суров мужчина восточный. Ощутив инстинктом хищника чужой взгляд, хмурится, руку за пазухой держит - не иначе кинжал лелеет. Тут уж лучше отвести глаза и глядеть в землю. Зачем дразнить, будоражить горячую кровь?
И снова лезет в голову назойливое, неистребимо-совковое воспоминание о родине: вульгарные бабы, разрисованные, как индейки на тропе войны. Бестыжеглазые, красногубые, на каблучищах ляжко-сверкающие. Бррр, отсталость и пошлость.
Старо-европейские дамы блюдут себя иначе. В джинсах, мокасинах , ветровках и с лицами, не задрапированными косметикой, они в первую очередь люди, а не сексуальные игрушки. В их взглядах достоинство и хладнокровная независимость. Самые могучие из этих белокурых валькирий настолько свободны от всяческих неврозов, присущих всяким достоевско-чеховско-толстовским засаморефлексированным анемичкам, что не страдают болемиями и не терзают свою пышнотелость диетами и спортом. Их гордое кредо: не желаем мучить себя на потребу мужичонков-шовинистов.
Даа, вот это женщины! Не чета колхозницам, варящим борщи и утирающим сопли орущим детлахам где-нибудь в Вологде или Караганде, а по вечерам мечтающим о жизни другой, светлой, свободной. Потому они даже мусор выносят накрашенные и приодетые фарсно. Но приходит домой пьяный муж - сын пролетариев, или спившихся интеллигентов и, суррогатом мечт - кроет матерно и свою никчемную жизнь, и чужую, а эрзатцем любви - тащит свою бабу в постель, кишащую клопами, чтобы уснуть там, не сняв вонючих портянок.
Европейская женщина не даст соблазнить себя ужимками клоунскими - комплиментами лживыми, джентельменскими штучками (Ladies first, for example), пошленькими ухаживаниями и прочей мишурой, за которой скрывается голая похоть.
Зато дети природы - темнокожие, мускулистые, грубоватые, чистые духом и не покрытые ржавчиной устарелой уже культуры, новые европейцы из Африки и с Ближнего Востока, очаровывают их своей непосредственностью и уводят даже не в альковы, а вближайшие кусты... Но не всего прекрасного следует касаться словом...»
Вот как-то так. Это, конечно, - жалкая пародия, хлипкая тень того искусства, на которое намекать только могу. Ведь через замочную скважину каземата собственной ограниченности не получится разглядеть все великолепие текста. Все, что получилось скоммуниздить из пространства вариантов у имагинерного лауреата всех литературных премий имени Шнобеля, изложил тута.
Узколобая зацикленность на старых нравственных скрепах и дефицит толерантности не дали возможности медиумическому магнетизму украсть текст в полноцветии его изначальном. Так что, кому этого мало, пусть алкает оригинала.