Юных лет забавы…
Click to viewМоя карьера рифового и сологитариста, а по совместительству, мастера разочарования,- началась, пожалуй, именно с этой песни «Черного кофе».
Уже вовсю пахала деструктивная программа по развалу СССР, Меченый вещал о свободе, гласности и плюрализме…
Но мне было все равно. Я учился в школе, занимался спортом и «фанател» от музыки.
В мыслях моих не было места для всякой белиберды политической. Меня больше интересовало, где надыбать свежей музыки потяжелее, хороших струн на гитару и педаль овердрайва, которая бы не «фонила», а давала хэви-метальный саунд…
Еще мне зверски требовались запчасти на мою старушку-Яву, которая была на 10 лет старше меня… Но сейчас не об этом.
Воспитанные в суровых реалиях октябрятства и пионерии, готовящиеся вступить в ряды комсомола, а после - партии, - люди моего поколения были далеки от религиозных идей.
Вспоминаю себя 10-ти лет от роду, мучающего свою добрую прабабушку диспутами о Боге.
«Бога нет!» - заявлял я безапелляционно, наученный этому в школе. - «Если бы он был, то он бы меня сейчас разразил молнией.»
Она же, избегая дискуссии, просила меня не говорить на эту тему… Да.
И вот, пару лет спустя, - «Черный кофе» со своими «деревянными церквями». Дилетантски подбирая рифы и записывая текст на бумажку, невольно задумались мы, подростки, - а может не так оно все?
Ах незабвенная Нина Михайловна с украинской фамилией, директор школы моей, если бы знала ты, чем занимался ученик школы твоей, находясь вне зоны твоего строгого внимания. Убежден, что распустились бы кудряшки сурово-химические на твоей голове, затопорщившись дыбом. А погоны капитанского милицейского мундира в твоем платяном шкафу осыпались бы с горя, как осенние листья. А может оформила бы ты меня незамедлительно в отделе по делам несовершеннолетних, который находился удачно прямо во дворе нашей школы, и в котором ты и числилась инспектором по делам оных недорослей…
Чем не паинька?
Но не ведала ты многого.
Помнишь ли, как заменяя, приболевшую училку истории, величала меня «лучом света в темном царстве», ибо не знала, что Алик - это не уменьшительное от Александр, а вовсе даже от буржуйского Алан. Что течет в моих жилах, помимо прочего, кровь, ненавидимой тобой, немецкой нации. Что родители мои, которые ни разу не были на родительских собраниях, куда ходила добронравная моя бабушка, - вовсе не вписывались ни образом жизни, ни видом, ни воззреньями в твою узкорамочную жизнь.
Басист Боб дышит брагой. Я отмеряю время
Не ведала, да…
А потому отделывался я легко - ежемесячными выволочками перед строем общешкольной «линейки» за неправильную прическу - брови были закрыты челкой…
Дорогоая Нина Михайловна, ты даже желала подленько уклеймить меня кликухой Монах - глупая женщина, в отличие от тебя, сверстники мои прекрасно были осведомлены о другой грани моей личности: моей извечной тяге к боевым искусствам, оружию, тяжелому року и рискованным гонкам на мотоциклах без прав и номеров… Не прилипло твоё прозвище, ибо ни капли монашеского не было во мне.
Было мне неприятно стоять пред строем, так называемой линейки, ведь не была это линейка, а буквой «П» построены были классы. И я - меж ног этой гигантской буквы в центре зала и вниманья, потупя взор, краем глаза наблюдая, как слабые падают в строю, и их выносят во двор, на свежий воздух.
Но я утешал себя отвлеченными размышленьями, что может и не П это вовсе, а руна Urus?
Вот так всегда - линия сюжета не желает прямоты. Её мотает пьяным дурнем по закоулкам - ведь нет ни исходной точки, ни цели.
Ходя сквозь Дорсы, взбираясь лестницами в небеса, озверевая в музыке; теряя друзей и знакомых в битвах асфальтовых до калеченья или насмерть; ища себя в нигилизме, абсолютизме, кастанедовщине, раджнишизме, шриауробиндизме и прочих измах… - деревянные церкви.
Басист Боб, накушавшись браги, сбивался с ритма и фальцетя фальшивовато, безжалостно корежа текст, напевал, терзая грубые четыре струны, - «…перекошаны древнии стены, падайди и а многам спраси, в этих трупах есть серце и вены, и вееееныыыыы!…»
А я решил проверить, что там за сердце и каковы там вены.
Весенним вечером, когда тьма уже расползлась по проулкам и боролась с фонарным освещеньем на широких улицах, я подъехал на своей старушке к церкви православной в городе Фрунзе.
Привыкши бесчинствовать перед культовыми зданиями КПСС, гоняя по мраморным ступеням, куда не решались въехать менты на бобике, - к церкви я проявил уваженье и бросил Яву свою (рискуя ею) за воротами.
Вошел в церковный двор пешком и присел на скамейке у самого входа, стесняясь даже приблизиться. Любовался издалека, напевая про себя «подойди и о многом спроси…».
Пусть, была церковь не деревянная. Пусть не на Руси, а в Средней Азии - мне это все казалось второстепенным. Я пришел, чтоб понять, что имел в виду поэт, о чем пытался спеть Варшавский и отчего меня так цепляла музыка…
Ко мне подкатил какой-то мужик в рясе. Подкатил буквально, поскольку был кругл, как колоб гигантский. Воздвигся грозно надо мной и как давай наезжать: «А не ты ли разбил витрину и украл Дары Божьи прошлым вечером? Опять пришел? Высматриваешь, чего бы еще умыкнуть, гад? А ну пошел отсюдова, пока я тебя не сдал в милицию!»
Тихим, ни разу не хэви-метальным голосом, я пытался ему объяснить, что впервые подошел к Церкви так близко. Что не бандитские помыслы привели меня сюда, а стремление постичь…
Но бесполезно - я встал и ушел.
После того случая я лет 8 не подходил к церквям. Подозреваемым в краже даров, мне неведомых, быть - не моя роль.
Церковь ношу в себе с тех пор, а в мишуре разочарован.
Доводилось мне с тех пор давних с разными шаманами, колдунами, жрецами, ведунами и прочими посредниками дело иметь. Даже сатанисты были гостеприимнее…
Вандал и грабитель
Мой подарок благородному Дону, моему другу Дядюшке Совычу, да продлятся его дни эпикурейскими наслаждениями.