Философ Дьёрдь Лукач - Нет такого времени, когда нельзя было бы что-то сделать
У человека, который хочет действовать, нет безграничных условий для действия. Но нет такого времени, когда нельзя было бы что-то сделать
философ Дьёрдь Лукач
ВСТРЕЧА С ИЗВЕСТНЫМ ВЕНГЕРСКИМ ФИЛОСОФОМ Д. ЛУКАЧЕМ МИХАИЛА ЛИФШИЦА
http://www.hrono.ru/statii/2007/liphshiz_auto.html
- Не могли бы вы рассказать подробнее о встрече с Г. Лукачем, о вашем сотрудничестве?
- Это была для меня очень значительная встреча.
В 1930 г. в Институте Маркса и Энгельса мне была поручена организация нового научного кабинета - кабинета философии истории. Для него была отведена большая сводчатая комната в нижнем этаже старого барского дома, где располагался институт. Я занимался своими делами, окруженный книгами, когда в один прекрасный день дверь кабинета отворилась и вошел директор института Рязанов в сопровождении человека небольшого роста, явного иностранца, судя по непривычным нашему глазу бриджам и гетрам. Рязанов своим густым басом представил нас друг другу. "Это товарищ Лукач, он будет работать с вами в кабинете философии истории".
В первый же день нашей встречи мы начали разговаривать, сначала осторожно, потом все более увлекаясь и не заметили, как прошел целый день. Мы скоро поняли, что во многом сходимся или дополняем друг друга. Об этой нашей первой встрече Лукач рассказывал друзьям: "Я возвращаюсь из института домой, в номер гостиницы, и говорю Гертруд: Какой удивительный народ! Подумай только - в первый же день моего пребывания в этой стране встречаю совсем молодого человека, с которым я могу разговаривать о самых сложных вопросах философии и современной жизни как равный с равным".
Действительно, когда мы познакомились с "дядей Юри", как его называли венгры, он был почти вдвое старше меня, но разницы возраста между нами как бы не существовало. Мы быстро почувствовали друг к другу большую симпатию, и начался период "московских разговоров", тянувшихся целое десятилетие. О чем только мы с ним не говорили! Я не буду перечислять темы наших разговоров. Они касались не только философии, были среди них и относившиеся к истории далекой и близкой, были и другие - общественно-политические. Жаль, что эти диалоги остались не записанными. Мы оба жалели об этом и оба вспоминали о них с чувством грусти об ушедшем времени. Впоследствии Лукач мне говорил, что в сводчатом "погребе Рязанова" он провел лучшие дни своей жизни.
К тому времени он уже в значительной степени освободился от пережитков своей промежуточной позиции на пути к марксизму. Думаю, что он нашел во мне как раз то, что могла ему дать в этот момент московская среда, и я, видимо, помог его философской и не только философской эволюции. По существу, его эволюция была органической, она была подготовлена его предшествующим опытом (работа в Коминтерне, участие в венгерской Коммуне, а еще раньше - интернационалистическая позиция в эпоху первой мировой войны). Обо мне же можно сказать, что я в известном смысле "заразил" Лукача интересом к эстетике Маркса, приобщил его к занятиям теорией отражения Ленина. В те годы были впервые опубликованы "Философские тетради" Ленина, его конспекты сочинений Гегеля, позволившие глубже понять связь классической философской традиции с ленинизмом. Понятие отражения в ленинском смысле, связь этой диалектической теории познания с политикой, опытом большевизма было постоянным предметом наших бесед.
Я был свидетелем того, как глубоко Лукач усвоил диалектику относительной и абсолютной истины в применении к литературе и искусству и тем оплодотворил свое научное творчество. Перелом в его мировоззрении сказался уже в 1930 г., когда он впервые приехал к нам. Но, после возвращения в 1933 г. из поездки в Германию, где он окончательно порвал с франкфуртской школой и критически переоценил свои прежние философские позиции, он стал вполне "московским Лукачем".
Для меня, разумеется, знакомство с Лукачем играло большую роль. Его появление в Москве помогло мне сделать некоторые новые шаги, еще раз найти себя в изменившихся к этому времени обстоятельствах. Мне трудно было бы найти слова, лучше выражающие мое отношение к Лукачу, чем следующий отрывок из моего письма к нему (16 ноября 1970 г.):
"Все, что Вы пишете о нашей совместной работе в тридцатых годах, вызывает у меня, конечно, острое чувство ностальгии по тем временам. Эти нелегкие времена были, возможно, самыми счастливыми в моей жизни. Ведь и солдат, вернувшийся с фронта, вспоминает иногда не без удовольствия кусок обожженной земли, на котором ему приходилось лежать, зная, что уйти никуда нельзя.
К сказанному Вами о наших отношениях я мог бы прибавить, что многому научился у Вас. Мне повезло - в течение почти десяти лет я имел такого собеседника, который был для меня лучшей книгой. Ваше громадное знание всей мировой жизни, особенно жизни духа, заменило мне до некоторой степени те источники развития, которых я был лишен. Надеюсь, что и соприкосновение с моим малым опытом не прошло для Вас бесследно. Был ли этот обмен эквивалентным, я не знаю, но самолюбие мое в этом отношении не играет для меня никакой роли".
философ Дьёрдь Лукач
ВСТРЕЧА С ИЗВЕСТНЫМ ВЕНГЕРСКИМ ФИЛОСОФОМ Д. ЛУКАЧЕМ МИХАИЛА ЛИФШИЦА
http://www.hrono.ru/statii/2007/liphshiz_auto.html
- Не могли бы вы рассказать подробнее о встрече с Г. Лукачем, о вашем сотрудничестве?
- Это была для меня очень значительная встреча.
В 1930 г. в Институте Маркса и Энгельса мне была поручена организация нового научного кабинета - кабинета философии истории. Для него была отведена большая сводчатая комната в нижнем этаже старого барского дома, где располагался институт. Я занимался своими делами, окруженный книгами, когда в один прекрасный день дверь кабинета отворилась и вошел директор института Рязанов в сопровождении человека небольшого роста, явного иностранца, судя по непривычным нашему глазу бриджам и гетрам. Рязанов своим густым басом представил нас друг другу. "Это товарищ Лукач, он будет работать с вами в кабинете философии истории".
В первый же день нашей встречи мы начали разговаривать, сначала осторожно, потом все более увлекаясь и не заметили, как прошел целый день. Мы скоро поняли, что во многом сходимся или дополняем друг друга. Об этой нашей первой встрече Лукач рассказывал друзьям: "Я возвращаюсь из института домой, в номер гостиницы, и говорю Гертруд: Какой удивительный народ! Подумай только - в первый же день моего пребывания в этой стране встречаю совсем молодого человека, с которым я могу разговаривать о самых сложных вопросах философии и современной жизни как равный с равным".
Действительно, когда мы познакомились с "дядей Юри", как его называли венгры, он был почти вдвое старше меня, но разницы возраста между нами как бы не существовало. Мы быстро почувствовали друг к другу большую симпатию, и начался период "московских разговоров", тянувшихся целое десятилетие. О чем только мы с ним не говорили! Я не буду перечислять темы наших разговоров. Они касались не только философии, были среди них и относившиеся к истории далекой и близкой, были и другие - общественно-политические. Жаль, что эти диалоги остались не записанными. Мы оба жалели об этом и оба вспоминали о них с чувством грусти об ушедшем времени. Впоследствии Лукач мне говорил, что в сводчатом "погребе Рязанова" он провел лучшие дни своей жизни.
К тому времени он уже в значительной степени освободился от пережитков своей промежуточной позиции на пути к марксизму. Думаю, что он нашел во мне как раз то, что могла ему дать в этот момент московская среда, и я, видимо, помог его философской и не только философской эволюции. По существу, его эволюция была органической, она была подготовлена его предшествующим опытом (работа в Коминтерне, участие в венгерской Коммуне, а еще раньше - интернационалистическая позиция в эпоху первой мировой войны). Обо мне же можно сказать, что я в известном смысле "заразил" Лукача интересом к эстетике Маркса, приобщил его к занятиям теорией отражения Ленина. В те годы были впервые опубликованы "Философские тетради" Ленина, его конспекты сочинений Гегеля, позволившие глубже понять связь классической философской традиции с ленинизмом. Понятие отражения в ленинском смысле, связь этой диалектической теории познания с политикой, опытом большевизма было постоянным предметом наших бесед.
Я был свидетелем того, как глубоко Лукач усвоил диалектику относительной и абсолютной истины в применении к литературе и искусству и тем оплодотворил свое научное творчество. Перелом в его мировоззрении сказался уже в 1930 г., когда он впервые приехал к нам. Но, после возвращения в 1933 г. из поездки в Германию, где он окончательно порвал с франкфуртской школой и критически переоценил свои прежние философские позиции, он стал вполне "московским Лукачем".
Для меня, разумеется, знакомство с Лукачем играло большую роль. Его появление в Москве помогло мне сделать некоторые новые шаги, еще раз найти себя в изменившихся к этому времени обстоятельствах. Мне трудно было бы найти слова, лучше выражающие мое отношение к Лукачу, чем следующий отрывок из моего письма к нему (16 ноября 1970 г.):
"Все, что Вы пишете о нашей совместной работе в тридцатых годах, вызывает у меня, конечно, острое чувство ностальгии по тем временам. Эти нелегкие времена были, возможно, самыми счастливыми в моей жизни. Ведь и солдат, вернувшийся с фронта, вспоминает иногда не без удовольствия кусок обожженной земли, на котором ему приходилось лежать, зная, что уйти никуда нельзя.
К сказанному Вами о наших отношениях я мог бы прибавить, что многому научился у Вас. Мне повезло - в течение почти десяти лет я имел такого собеседника, который был для меня лучшей книгой. Ваше громадное знание всей мировой жизни, особенно жизни духа, заменило мне до некоторой степени те источники развития, которых я был лишен. Надеюсь, что и соприкосновение с моим малым опытом не прошло для Вас бесследно. Был ли этот обмен эквивалентным, я не знаю, но самолюбие мое в этом отношении не играет для меня никакой роли".