Опять о старом
В самом начале 90-х, резанули меня слова Булата Окуджавы, сказанные в одной из передач на центральном канале. Репортер, узнав, что Булат Шалвович часто бывает на самых высоких приемах в правительстве, и всегда желанный гость в домах тогдашних министров, типа Чубайса, Касьянова, Немцова и прочих, наивно спросил: «А о чем вы говорите с ними? Спрашиваете ли, что они думают делать, осознают ли они бедствия народные, к которым их действия приводят»? Привожу не дословно, как в памяти осталось.
Кашлянул загадочно Окуджава и проговорил, щурясь: «Нет, мы однажды договорились, что в частных встречах политику обсуждать не будем».
Как гром среди ясного неба, прозвучали для меня тогда эти слова. Поэт, певец, держащий своей скрипучей гитаркой многотысячные залы, имея «доступ к телу» вершителей судеб, договорился не задать им вопрос о своем народе?
Это все равно, что он бы, договорился бы со шпаной своего арбатского двора, насилующей девушку в подворотне, или грабящей какого-нибудь очкарика, не просто не вступаться за них, но и не «обсуждать» таких вопросов вообще. Настолько такой ответ поэта, фронтовика, гражданина, в конце концов, звучал дикостью.
Напомню, что Окуджава конца 80-х, начала 90-х считался рупором эпохи и совестью нации. Тогда еще не были известны его письма со словами ненависти к «этому огромному дикому государству» и интервью с оправданием басаевских террористов. Три его большие пластинки «Мелодии» были у меня, что называется, настольными.
Автор «Чудного вальса», «Песенки о Моцарте», «Маленького оркестра», «До свидания мальчики», человек, который ввел во всенародный обиход формулу: «нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим»… договорился с нуворишами не обсуждать вопросы ограбления своего народа.
Разгадка антисоветских настроений нашей творческой интеллигенции, мне кажется, состоит в том, что именно советский строй, в лице ли Сталина, творческих ли Союзов, цензуры ли, худсоветов - не позволяли творцу опускаться до уровня скота. Художникам, если они хотели выйти к народу, было запрещено носить иное звание, кроме высокого звания Человека. Им не позволяли быть мелкими, жадными, тщеславными, глупыми, трусливыми. Этого они и не простили Советской власти. Такое не прощается. Строй рухнул, и все они (ну не все, а многие, прошу прощения у Станислава Куняева, Надежды Поляковой, Даниила Аля, Юнны Мориц и других, не дрогнувших) получили возможность стать собой. А сами по себе, они из себя, как ни странно, ничего не представляли. Представляли лишь их гигантские усилия по прохождению тех самых худсоветов, которые они так яростно ругают сегодня. Человеком быть очень трудно. Быть выше своих низменных потребностей - это все равно что на высоких каблуках ходить. Не удобно, не практично. Но красиво!
Этими каблуками и была цензура. Сейчас они обувь поснимали вообще, и залезли грязными ногами к читателю, слушателю и зрителю в душу. Может потому и достойных произведений за последние четверть века не появилось… уровня того же Окуджавы ни в театре, ни в кинематографе, ни в балете, ни в литературе, ни, ни, ни.
Теперь у нас вскрывает социальные язвы поэт Орлуша, и оправдывает расчеловечивание в любой форме прозаик Быков. Теперь разрешено все. Как там звучало у Давида Самойлова:
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Кашлянул загадочно Окуджава и проговорил, щурясь: «Нет, мы однажды договорились, что в частных встречах политику обсуждать не будем».
Как гром среди ясного неба, прозвучали для меня тогда эти слова. Поэт, певец, держащий своей скрипучей гитаркой многотысячные залы, имея «доступ к телу» вершителей судеб, договорился не задать им вопрос о своем народе?
Это все равно, что он бы, договорился бы со шпаной своего арбатского двора, насилующей девушку в подворотне, или грабящей какого-нибудь очкарика, не просто не вступаться за них, но и не «обсуждать» таких вопросов вообще. Настолько такой ответ поэта, фронтовика, гражданина, в конце концов, звучал дикостью.
Напомню, что Окуджава конца 80-х, начала 90-х считался рупором эпохи и совестью нации. Тогда еще не были известны его письма со словами ненависти к «этому огромному дикому государству» и интервью с оправданием басаевских террористов. Три его большие пластинки «Мелодии» были у меня, что называется, настольными.
Автор «Чудного вальса», «Песенки о Моцарте», «Маленького оркестра», «До свидания мальчики», человек, который ввел во всенародный обиход формулу: «нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим»… договорился с нуворишами не обсуждать вопросы ограбления своего народа.
Разгадка антисоветских настроений нашей творческой интеллигенции, мне кажется, состоит в том, что именно советский строй, в лице ли Сталина, творческих ли Союзов, цензуры ли, худсоветов - не позволяли творцу опускаться до уровня скота. Художникам, если они хотели выйти к народу, было запрещено носить иное звание, кроме высокого звания Человека. Им не позволяли быть мелкими, жадными, тщеславными, глупыми, трусливыми. Этого они и не простили Советской власти. Такое не прощается. Строй рухнул, и все они (ну не все, а многие, прошу прощения у Станислава Куняева, Надежды Поляковой, Даниила Аля, Юнны Мориц и других, не дрогнувших) получили возможность стать собой. А сами по себе, они из себя, как ни странно, ничего не представляли. Представляли лишь их гигантские усилия по прохождению тех самых худсоветов, которые они так яростно ругают сегодня. Человеком быть очень трудно. Быть выше своих низменных потребностей - это все равно что на высоких каблуках ходить. Не удобно, не практично. Но красиво!
Этими каблуками и была цензура. Сейчас они обувь поснимали вообще, и залезли грязными ногами к читателю, слушателю и зрителю в душу. Может потому и достойных произведений за последние четверть века не появилось… уровня того же Окуджавы ни в театре, ни в кинематографе, ни в балете, ни в литературе, ни, ни, ни.
Теперь у нас вскрывает социальные язвы поэт Орлуша, и оправдывает расчеловечивание в любой форме прозаик Быков. Теперь разрешено все. Как там звучало у Давида Самойлова:
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.