* * *
У Харона плохая ночь, неудачный день.
Вот бы лечь, отдохнуть, да когда? Накопилось дел.
Он стоит по колено в недоброй, густой воде.
На другом берегу, у причала, толпятся тени.
Кто-то бродит растерянно, кто-то глядит в глаза.
Он бы вывез обратно их, только нельзя, нельзя.
Вдоль бортов маслянистые волны, скользят, скользят.
А ещё, говорят, хорошо умирать в постели.
Нынче вышел указ сто один ноль двенадцать семь:
«До указа ноль восемь в Аид не пускать. Совсем.
Олимпийский совет созывает на завтра всех.
Обсудить…предложить...» Ох, да как же вы надоели!
Остается лишь молча терпеть, да грести, грести.
У Харонова века полвека как нервный тик.
На ладонях мозоли. В плечах и спине хрустит.
Заглянуть бы к Асклепию, да ни медяшки лишней.
А с Олимпа, меж тем, новый вестник летит, летит.
С предписанием: «Строгий учет всем теням вести.
Тех, которые… можно бросать без разбора в Стикс».
Он встает со скамьи.
- Нет уж, - думает, - это слишком.
У Харона, похоже, не светлая полоса.
Переправа свободна не дольше, чем полчаса.
Он швартуется, сушит весло, подзывает пса
И решительно движется в сторону стайки серых.
- Эй, вы там, бессловесные, ну-ка, айда за мной!
Я тут знаю местечко хорошее, за стеной.
Не скажу, что зайти будет просто и быстро, но
Если есть тот хваленый последний предел, то вот он.
Пёс в три глотки скулит. Лодка тихо идет на дно.
Сзади - топот и крики. Харону же всё равно.
С каждым шагом у воздуха запах и вкус иной,
Позабытое что-то.
Бесстрашие.
Жизнь.
Свобода.
Вот бы лечь, отдохнуть, да когда? Накопилось дел.
Он стоит по колено в недоброй, густой воде.
На другом берегу, у причала, толпятся тени.
Кто-то бродит растерянно, кто-то глядит в глаза.
Он бы вывез обратно их, только нельзя, нельзя.
Вдоль бортов маслянистые волны, скользят, скользят.
А ещё, говорят, хорошо умирать в постели.
Нынче вышел указ сто один ноль двенадцать семь:
«До указа ноль восемь в Аид не пускать. Совсем.
Олимпийский совет созывает на завтра всех.
Обсудить…предложить...» Ох, да как же вы надоели!
Остается лишь молча терпеть, да грести, грести.
У Харонова века полвека как нервный тик.
На ладонях мозоли. В плечах и спине хрустит.
Заглянуть бы к Асклепию, да ни медяшки лишней.
А с Олимпа, меж тем, новый вестник летит, летит.
С предписанием: «Строгий учет всем теням вести.
Тех, которые… можно бросать без разбора в Стикс».
Он встает со скамьи.
- Нет уж, - думает, - это слишком.
У Харона, похоже, не светлая полоса.
Переправа свободна не дольше, чем полчаса.
Он швартуется, сушит весло, подзывает пса
И решительно движется в сторону стайки серых.
- Эй, вы там, бессловесные, ну-ка, айда за мной!
Я тут знаю местечко хорошее, за стеной.
Не скажу, что зайти будет просто и быстро, но
Если есть тот хваленый последний предел, то вот он.
Пёс в три глотки скулит. Лодка тихо идет на дно.
Сзади - топот и крики. Харону же всё равно.
С каждым шагом у воздуха запах и вкус иной,
Позабытое что-то.
Бесстрашие.
Жизнь.
Свобода.