О времени, о школе и об оценках
Случалось, что Карин Эрё наклонялась нал кем-нибудь из поющих, проходя вдоль рядов. А потом говорила совсем тихо, так, чтобы слышно было только тому, к кому это было обращено:
-- Прекрасно.
Это называют похвалой. Считается, что это даже некоторое благодеяние.
Когда она в следующий раз, проходя мимо, оказывалась сзади, то тот, кого она до этого похвалила, чувствовал страх. Не очень большой страх -- речь ведь не шла о физическом наказании. Но лёгкий, едва заметный страх, который, возможно, полностью был понятен только тому, кого никогда особенно не хвалили. Страх не проявить себя так же хорошо, как в прошлый раз, страх на сей раз не оказаться достойным похвалы.
Все знали, что когда позади тебя встаёт Карин Эрё, одновременно появляется судья.
[...]
Судить и оценивать. Для их грандиозного плана это было очень важно. Поэтому невозможно было не задавать себе вопрос, понимала ли Карин Эрё, что она делает? Знала ли она это? Что когда ты хвалишь, ты одновременно и судишь. И при этом совершаешь нечто, имеющее далеко идущие последствия.
* * *
Ребенок просил внимания. Она просто попросила, чтобы на неё посмотрели. Но ей дали оценку.
"Какая ты умница".
Никто никому не желает зла, когда оценивает людей. Это просто потому, что всякого из нас так много раз тестировали. В конце концов уже не можешь иначе мыслить.
* * *
Сомнения всегда считались наихудшим из всего.
-- Самое отвратительное, -- говорил Биль, -- это когда ребенок лжёт или что-то скрывает.
То есть когда что-нибудь скрывается, что-то не выяснено. Это было хуже всего.
Именно это я пытался объяснить Катарине в ту ночь, когда мы сидели на её кровати. Что вся школа была словно большой механизм уничтожения всех сомнений.
Как и их эксперимент. Они захотели поднять непонятных им темных и сомнительных детей вверх, к свету.
Позднее я узнал, что это касалось не только Биля. И не только нашего детства, не только начала семидесятых годов. Теперь я думаю, что так считало большинство тех или все те, кто писал о времени между Августином и Ньютоном.
* * *
Юкскюль и Асплунд: Время не есть нечто текущее независимо от отдельного человека и от человеческой общности. Оно, кроме этого, формируется и сохраняется при помощи человеческого общения, и оно связано с органами чувств.
* * *
Это второе, о чём я хотел сказать: исследование мира человеком, его паутина, меняет также и этот мир. Когда по ночам мне не спится, я сажусь и смотрю на женщину и ребёнка и чувствую страх -- я знаю, что паутина протянута слишком далеко от органов чувств. Теперь она доходит до чёрных дыр и звёздных туманностей, проникает вглубь вещества до элементарных частиц, которые становятся всё меньше, она обнаруживает какие-то факты, которые находят отражение в повседеневной жизни, превращаясь в холодильники, учебники, цезиевые часы, подводные лодки, компьютеры, двигатели машин, атомные бомбы и приводя к постоянному увеличению скорости жизни.
В 1873 году, когда Сэндфорд Флеминг из компании "Канадские железные дороги" на международной конференции предложил "универсальное мировое время" для всего земного шара, в Америке существовало семьдесят пять местных стандартов времени. В 1893 году американский вариант инициативы Флеминга стал законом в Германии. Вскоре после наступления нового столетия большая часть Европы присоединилась к среднему гринвичскому времени.
Над всем миром растянули время как некий инструмент. А в воспитание детей школа ввела точность и аккуратность. И зашла при этом так далеко, что достигла границы того, что может вытерпеть человек. Той границы, у которой паутина начинает падать под своим собственным весом. Чтобы увлечь за собой паука.
* * *
Я проснулся ночью. Ребенок сбросил с себя во сне одеяло. Я не знаю: это ей стало жарко или она боится оказаться взаперти. Я прикрыл одеялом только ее ножки, тогда она, во всяком случае, не замерзнет, а если она испугается, то может немедленно освободиться от одеяла. Потом я больше не мог заснуть. Я сидел в темноте и смотрел на них обоих -- на ребенка и женщину. И тогда моё чувство стало слишком большим. Это не горе и не радость, это тяжесть и боль от сознания того, что тебя ввели в их жизнь и что если тебя разлучат с ними -- это приведет к твоему уничтожению.
Тогда я стал молиться. Не кому-нибудь конкретно: Бог и Иисус на всю жизнь заняли слишком близкое к Билю место, -- я обращался во вселенную, туда, где создаются великие планы, в том числе и те, что управляли школой Биля и нашей жизнью в ней. Я молился о том, чтобы мы были живы. Или чтобы во всяком случае женщина с ребенком были живы.
[...]
Мы оказались у края пропасти, мы дошли до предела. Предела тому, насколько при помощи инструмена времени можно оказывать давление на человеческую природу.
Ничем хорошим это закончиться не могло.
Питер Хёг. "Условно пригодные".