Маленький большой Аштрум
Когда поздним вечером все работники покидают свои офисы, в здании остается один человек. На голове у него косынка, сам он одет в нелепую спецодежду, в руках у него ведро, тряпки, швабра. Это, как легко догадаться, уборщик.
Некоторое время он занят своим обычным нелегким, неприбыльным делом: протирает пыль со столов и стульев, вытирает ручки дверей, периодически грустно вздыхая или бубня себе что-то под нос. Иногда кажется, будто он прислушивается к чему-то. Может быть, к тому - не остался ли кто-нибудь еще в здании, кроме него самого?
Наконец, звуки шагов последнего работника стихают, здание погружается во мрак. Кроме ночного уборщика во всем строении ни души.
И тогда наш ночной работник преображается. Он включает лампу на столе, снимает свою спецодежду, под которой оказываются вполне нормальные рубашка и брюки, подходит к какому-то прибору, закрытому занавеской, и начинает колдовать над ним. И, о чудо!, через мгновение из этого прибора раздается невероятно красивая музыка, вот эта:
А сам уборщик, возвышаясь над воображаемым оркестром, начинает дирижировать. Еще несколько мгновений - и вот он уже сидит перед воображаемым роялем, который, подчиняясь ему, начинает так красиво и грустно звучать…
Что-то очень ценное, неповторимое, непередаваемое происходит в этот момент в душе у этого маленького человека, который, возможно, и сам-то не очень понимает - кто он в этот момент. Пианист, извлекающий эту божественную мелодию из несуществующего инструмента? Дирижер, которому, пусть даже только в его воображении, подчиняется целый оркестр? А может быть, он - сам Шостакович, сочинивший этот концерт, и огромный полный зал, замерев, слушает сейчас эту музыку, слушает его музыку? А может быть, даже, все эти великие люди вместе?
Как умеют эти руки эти звуки извлекать?
Но вот вдалеке послышались чьи-то шаги. Наверное, кто-нибудь из работников что-то забыл и вынужден был вернуться. В одно мгновение этот воображаемый божественный мир музыки рушится, уборщик выключает диск, включает свет, поспешно надевает на себя свою спецодежду, берет в руку позабытую на время тряпку… Он возвращается в тот реальный мир, где он, увы, - никакой не Клюитанс и не Шостакович, а простой ночной уборщик огромного здания.
А зовут этого уборщика, ну, допустим, Аштрум.
Этот этюд на тему «я маленький или большой?» я играл довольно давно, еще когда работа над пьесой Ханоха Левина «Шозес и Бжежина» только-только начиналась.
Потом я не то, чтобы забыл на некоторое время об этом своем этюде, я просто не находил применения этому материалу в той концепции, в которой мой персонаж, почитатель и завистник главного героя Шозеса, «американец-Ushtrum», существует на сцене. Хотя само ощущение, пойманное мною в этом этюде, сохранялось, мне и, как я понимаю, зрителю было тяжело услышать сквозь мой американский акцент все эти очень понятные мне самому ноты: ты - внешне - простой уборщик, а в душе у тебя звучит Шостакович, и ты творишь там, где никто тебя не видит, великие вечные миры.
А потом идешь по улице - и случайно встречаешь «нелепого внешне-прекрасного внутри» человека, который с легкостью завоевывает женщин и совершает подлинные научные открытия в биографии одного фламандского принца.
И думаешь: наверное, у него тоже в душе звучит Шостакович. Наверное, точно так же никто не видит - какой это прекрасный человек. Люди, прошу вас, запомните наши имена: Шозес, Аштрум... полюбите нас, пожалуйста. Ну, хотя бы, запомните мое имя - Аш-трум. Ну, пожалуйста…
Кто-нибудь из вас, наверняка, над этим задумывался: что остается после нас? После наших слов и поступков, наших бурных романов, счастливых и несчастливых, после наших мыслей, после всей нашей жизни? Возможно - только наше имя и остается.
От великой любви остается лишь равенства знак костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.
Как же мне хотелось порой, хочется и сейчас, чтобы запомнили мое имя. Хотя бы…
А то многие, наверное, уже и не вспомнят.
Все это продолжается, пока девушка, с которой ты проводишь ночь, и чувствуешь, что, несмотря ни на что, ты существуешь (и опять на ум приходит Бродский: «Я знал, что я существую, пока ты была со мною» - это ведь он об этом писал), не открывает тебе маленький секрет: внутри у этого Шозеса не Шостакович звучит, а - раствор из клизмы булькает.
И весь твой воображаемый мир рушится в одно мгновенье - как когда-то он уже рухнул под звуками шагов вернувшегося в здание работника.
Все это, и многое другое (хотите узнать - что было дальше? Просто приходите на этот спектакль, уже в новом сезоне, ну, например, 20 октября - и сами все увидите) было в предыдущем рисунке моей роли, но, вероятно, терялось в восприятии, заглушалось тем грубым американским акцентом (накладывающимся, по-видимому, и на мой русский), над которым я довольно долго работал, самостоятельно и под руководством нашего замечательного актера-педагога Миши Городина.
Вероятно, и вправду: американский акцент - это акцент человека-хозяина положения, которому «все тут должны», которого никак не заботит - задевает ли он кого-нибудь словом или делом (телом), у которого практически не закрывается рот и все время работает язык… словом, прорваться сквозь подобные стереотипы восприятия, посадить на этот акцент чувства трогательного душевного любителя Шостаковича у нас не получилось
На последних трех спектаклях мы попробовали снять американский акцент.
И все стало на удивление легко и понятно (мне, по-крайней мере). И уже не столько заботишься - как звучит этот текст, где находится в это время язык, как бы побороть совершенно непобедимые согласные «эль» и «ша» (ох, как часто вспоминал я Пола Скофилда, который в фильме «Суровое испытание» работал над звучанием определенных реплик: «We live in dangerous time», «dan-dan-ger… dan-gerous tim-time…» - и как часто я в этот момент задумывался: а ведь действительно: в каком опасном времени мы живем!), сколько думаешь - что происходит с тобой и с твоим партнером по существу, что ты от него хочешь, что ты, в конце-концов, хочешь от зрителя.
А хочешь ты вот этого вот вечного, простого и понятного: полюбите меня. Запомните меня.
Пожелайте мне счастья.
И стало гораздо интереснее работать, и впервые захотелось об этом написать.
Некоторое время он занят своим обычным нелегким, неприбыльным делом: протирает пыль со столов и стульев, вытирает ручки дверей, периодически грустно вздыхая или бубня себе что-то под нос. Иногда кажется, будто он прислушивается к чему-то. Может быть, к тому - не остался ли кто-нибудь еще в здании, кроме него самого?
Наконец, звуки шагов последнего работника стихают, здание погружается во мрак. Кроме ночного уборщика во всем строении ни души.
И тогда наш ночной работник преображается. Он включает лампу на столе, снимает свою спецодежду, под которой оказываются вполне нормальные рубашка и брюки, подходит к какому-то прибору, закрытому занавеской, и начинает колдовать над ним. И, о чудо!, через мгновение из этого прибора раздается невероятно красивая музыка, вот эта:
Click to viewА сам уборщик, возвышаясь над воображаемым оркестром, начинает дирижировать. Еще несколько мгновений - и вот он уже сидит перед воображаемым роялем, который, подчиняясь ему, начинает так красиво и грустно звучать…
Что-то очень ценное, неповторимое, непередаваемое происходит в этот момент в душе у этого маленького человека, который, возможно, и сам-то не очень понимает - кто он в этот момент. Пианист, извлекающий эту божественную мелодию из несуществующего инструмента? Дирижер, которому, пусть даже только в его воображении, подчиняется целый оркестр? А может быть, он - сам Шостакович, сочинивший этот концерт, и огромный полный зал, замерев, слушает сейчас эту музыку, слушает его музыку? А может быть, даже, все эти великие люди вместе?
Как умеют эти руки эти звуки извлекать?
Но вот вдалеке послышались чьи-то шаги. Наверное, кто-нибудь из работников что-то забыл и вынужден был вернуться. В одно мгновение этот воображаемый божественный мир музыки рушится, уборщик выключает диск, включает свет, поспешно надевает на себя свою спецодежду, берет в руку позабытую на время тряпку… Он возвращается в тот реальный мир, где он, увы, - никакой не Клюитанс и не Шостакович, а простой ночной уборщик огромного здания.
А зовут этого уборщика, ну, допустим, Аштрум.
Этот этюд на тему «я маленький или большой?» я играл довольно давно, еще когда работа над пьесой Ханоха Левина «Шозес и Бжежина» только-только начиналась.
Потом я не то, чтобы забыл на некоторое время об этом своем этюде, я просто не находил применения этому материалу в той концепции, в которой мой персонаж, почитатель и завистник главного героя Шозеса, «американец-Ushtrum», существует на сцене. Хотя само ощущение, пойманное мною в этом этюде, сохранялось, мне и, как я понимаю, зрителю было тяжело услышать сквозь мой американский акцент все эти очень понятные мне самому ноты: ты - внешне - простой уборщик, а в душе у тебя звучит Шостакович, и ты творишь там, где никто тебя не видит, великие вечные миры.
А потом идешь по улице - и случайно встречаешь «нелепого внешне-прекрасного внутри» человека, который с легкостью завоевывает женщин и совершает подлинные научные открытия в биографии одного фламандского принца.
И думаешь: наверное, у него тоже в душе звучит Шостакович. Наверное, точно так же никто не видит - какой это прекрасный человек. Люди, прошу вас, запомните наши имена: Шозес, Аштрум... полюбите нас, пожалуйста. Ну, хотя бы, запомните мое имя - Аш-трум. Ну, пожалуйста…
Кто-нибудь из вас, наверняка, над этим задумывался: что остается после нас? После наших слов и поступков, наших бурных романов, счастливых и несчастливых, после наших мыслей, после всей нашей жизни? Возможно - только наше имя и остается.
От великой любви остается лишь равенства знак костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.
Как же мне хотелось порой, хочется и сейчас, чтобы запомнили мое имя. Хотя бы…
А то многие, наверное, уже и не вспомнят.
Все это продолжается, пока девушка, с которой ты проводишь ночь, и чувствуешь, что, несмотря ни на что, ты существуешь (и опять на ум приходит Бродский: «Я знал, что я существую, пока ты была со мною» - это ведь он об этом писал), не открывает тебе маленький секрет: внутри у этого Шозеса не Шостакович звучит, а - раствор из клизмы булькает.
И весь твой воображаемый мир рушится в одно мгновенье - как когда-то он уже рухнул под звуками шагов вернувшегося в здание работника.
Все это, и многое другое (хотите узнать - что было дальше? Просто приходите на этот спектакль, уже в новом сезоне, ну, например, 20 октября - и сами все увидите) было в предыдущем рисунке моей роли, но, вероятно, терялось в восприятии, заглушалось тем грубым американским акцентом (накладывающимся, по-видимому, и на мой русский), над которым я довольно долго работал, самостоятельно и под руководством нашего замечательного актера-педагога Миши Городина.
Вероятно, и вправду: американский акцент - это акцент человека-хозяина положения, которому «все тут должны», которого никак не заботит - задевает ли он кого-нибудь словом или делом (телом), у которого практически не закрывается рот и все время работает язык… словом, прорваться сквозь подобные стереотипы восприятия, посадить на этот акцент чувства трогательного душевного любителя Шостаковича у нас не получилось
На последних трех спектаклях мы попробовали снять американский акцент.
И все стало на удивление легко и понятно (мне, по-крайней мере). И уже не столько заботишься - как звучит этот текст, где находится в это время язык, как бы побороть совершенно непобедимые согласные «эль» и «ша» (ох, как часто вспоминал я Пола Скофилда, который в фильме «Суровое испытание» работал над звучанием определенных реплик: «We live in dangerous time», «dan-dan-ger… dan-gerous tim-time…» - и как часто я в этот момент задумывался: а ведь действительно: в каком опасном времени мы живем!), сколько думаешь - что происходит с тобой и с твоим партнером по существу, что ты от него хочешь, что ты, в конце-концов, хочешь от зрителя.
А хочешь ты вот этого вот вечного, простого и понятного: полюбите меня. Запомните меня.
Пожелайте мне счастья.
И стало гораздо интереснее работать, и впервые захотелось об этом написать.