Феникс
Я долго искал свой образ, и вот, кажется, наконец, нашел. Я - это феникс. Я обречен на рождение, чтобы гореть, обрекая себя не необходимость подкидывать дрова смысла в печь собственной души, подивая масла чувств, чтобы сгорев, обречь себя на необходимость переродиться.
Это замкнутый круг, в процессе которого самая неприятная часть - признать, что ты догорел. Признать, что ты выдохся, и что твоим языкам пламенеющей души больше нечего облизать. Признать себя нулем, ничтожеством, пустотой, прахом.
Быть честным с собой всегда тяжело, особенно когда дело касается гордости. Ведь я не ничто, ну нет же. Нет же, конечно же, я все же кто-то. Это ведь мои горящие пальцы оставили этот выжженый узор на деревянной поверхности стола.
И ты тычешь пальцем в поверхность, вопрошая и озираясь по сторонам в поисках поддержки, не замечая, как под твоими руками коверкается узор. Для того, чтобы идти дальше, нельзя оборачиваться.
Нельзя не признать себя ничем…
Но в момент отчаяние повседневность, тишина и такие простые, любимые голоса близких, вытаскивают тебя живым из пепла, когда ты находишь в себе смелость и решимость признать, что ты есть на самом деле. И тогда ты с жадностью пожираешь книги, горишь взглядом, когда с твоих уста срывается глава за главой, ведь неважно, кому читать - любимому человеку рядом, чашке чая или плюшевому медведю. Настоящему творцу нужен зритель, но настоящий творец может и создать себе такового.
И ты возгораешься, и искришь в темноте ночи, рисуя прекрасные узоры на фактуре убитых деревьев. Загораются иегорглифы, танцуют, извиваясь под жаром огня твоей души, нетленные символы человеческого смысла. Такие очевидные и такие непреходящие.
Ты горишь для того, чтобы согреть других, и, опустошив себя, обратиться в прах, и, жалобно скуля, выглянешь наружу черным угольком, умоляя. Признавая. Сознавая…
И перерождаясь.
Но, несмотря на то, что неприятнее всего это, самым трудным было и остается не гореть о мусор. Только разборчивость спасет горящие души от того, чтобы стать одноразовой звездой, мотыльком, лишь долю секунды прогоревшим еле трепещущимися от пламени, крылышками.
Только разборчивость спасет всех нас…
Это замкнутый круг, в процессе которого самая неприятная часть - признать, что ты догорел. Признать, что ты выдохся, и что твоим языкам пламенеющей души больше нечего облизать. Признать себя нулем, ничтожеством, пустотой, прахом.
Быть честным с собой всегда тяжело, особенно когда дело касается гордости. Ведь я не ничто, ну нет же. Нет же, конечно же, я все же кто-то. Это ведь мои горящие пальцы оставили этот выжженый узор на деревянной поверхности стола.
И ты тычешь пальцем в поверхность, вопрошая и озираясь по сторонам в поисках поддержки, не замечая, как под твоими руками коверкается узор. Для того, чтобы идти дальше, нельзя оборачиваться.
Нельзя не признать себя ничем…
Но в момент отчаяние повседневность, тишина и такие простые, любимые голоса близких, вытаскивают тебя живым из пепла, когда ты находишь в себе смелость и решимость признать, что ты есть на самом деле. И тогда ты с жадностью пожираешь книги, горишь взглядом, когда с твоих уста срывается глава за главой, ведь неважно, кому читать - любимому человеку рядом, чашке чая или плюшевому медведю. Настоящему творцу нужен зритель, но настоящий творец может и создать себе такового.
И ты возгораешься, и искришь в темноте ночи, рисуя прекрасные узоры на фактуре убитых деревьев. Загораются иегорглифы, танцуют, извиваясь под жаром огня твоей души, нетленные символы человеческого смысла. Такие очевидные и такие непреходящие.
Ты горишь для того, чтобы согреть других, и, опустошив себя, обратиться в прах, и, жалобно скуля, выглянешь наружу черным угольком, умоляя. Признавая. Сознавая…
И перерождаясь.
Но, несмотря на то, что неприятнее всего это, самым трудным было и остается не гореть о мусор. Только разборчивость спасет горящие души от того, чтобы стать одноразовой звездой, мотыльком, лишь долю секунды прогоревшим еле трепещущимися от пламени, крылышками.
Только разборчивость спасет всех нас…