Зуфар Гареев ПРО ШЕКСПИРА
Лет сорок назад Павел Ванюк и Степа Дудиков, как и все люди их, ныне уже заплешивевшего, возраста были мальчиками. Только если Степа Дудиков, бухгалтерский сын, отличался некоторой живостью ума - был первой фигурой на пионерских сборах, потом - на комсомольских собраниях, потом - писал стихи в стенгазету к ноябрьским праздникам и Первомаю,- то Ванюк был мальчиком чуть заторможенным и неярким. Зато был крепко сбит в теле, первенствовал на пруду - любил топить. А больше других он любил топить почему-то Степу Дудикова. Немилосердные повадки Ванюка проявлялись вдруг. Бывало, ни с того ни с сего хлестнет затрещину белобрысому мальчику Дудикову и улыбается. Радуется, значит, что дал знать о своем существовании. Улыбается и говорит:
- Привет...
- Мы с тобой, Павлуша, уже здоровались,- благоразумно отвечал прилежный мальчик Дудиков, но как бы проникался примитивной радостью товарища.- А, Павлуша, понимаю, ты хочешь поздороваться еще раз, правда?
- Конечно,- улыбается Ванюк.
И тут же - бац! Еще одна затрещина; и снова:
- Привет уркам!
- Ага, Павел, понимаю,- плетет хитрое кружево дипломатический Дудиков.- Ты ведь рад меня видеть и таким способом выражаешь свою радость, правда?
- Рад,- говорит Ванюк и тут же бац: третью!
У осторожного мальчика Дудикова искры в глазах, но он вежливо улыбается.
- Понимаю тебя, Паша, тебе хочется поиграть со мной, правда?
Ах, как быстро бегут за нами наши годы!
Кончилось детство. Судьба у Дудикова выдалась шустрой. Вырос Дудиков в районе до важного качества - методист художественной самодеятельности. А Ванюк пошел в слесари, выбрал по своему подобию жизнь небыструю, незатейливую, однако ж и загадочную. Об этой жизни один замечательный поэт сказал:
Выходит слесарь в зимний двор, Глядит, а двор уже весенний...
С тех пор Дудиков жил, можно сказать, хорошо и спокойно. Но хорошо и спокойно не может быть всегда.
Однажды совхозный слесарь Павел Ванюк вошел широким шагом в сельский Дом культуры, совсем не ведая, что всколыхнет вверенный Дудикову регион, участок жизни, за который он нес единоличную ответственность в районе. Ванюк вошел в Дом культуры, нашел в его стенах школьного учителя, который на энтузиазме возглавлял драматический кружок, и сказал:
- Есть мысль. Беспокойная, острая.
Вообще Ванюка осенило среди ночи. Приснился ему почему-то Шекспир. Приснилась ему итальянская серебряная луна, подвешенная на ниточке. На другой ниточке была подвешена звездочка, а на третьей подвязано облачко. Сидит, значит, этот пресловутый Шекспир на какой-то приступочке и спрашивает, обращаясь в зал:
- Быть или не быть моему «Гамлету» в веках?
А Ванюк со спокойной усмешечкой отвечает из зала:
- Не быть, конечно. Сколько же можно ему быть?
- А почему? - обиделся Шекспир; тоже, понимаете ли, переживает.
- А потому,- говорит Ванюк,- что трагедью твоей, брат Шекспир, у нас новые таланты на корню душат...
Так и отрубил он Шекспиру.
А к утру в голове Ванюка созрел план сценария, и он пришел поделиться со школьным учителем.
- Лихо закручено...- сказал учитель, но посмотрел на Ванюка с некоторым сожалением.
- Гореть надо!
- Да,- как-то кисло согласился учитель.- Гореть бы надо, это точно говоришь...
- Ну так что? - спросил Ванюк.
- Что - что? - сказал учитель.
- Писать, что ли, сценарий? Будем ставить?
- Ставить пока нечего,- сказал учитель.- Сегодня как раз отправляю в район бумаги, помяну и про тебя. Если пробьешь через методиста, пиши. Я почитаю, подумаем, поговорим... А так - ничего не обещаю. Загвоздить сначала надо.
- А кто методист? Степка, что ли, Дудиков? Ну, через него-то я запросто пробью. Я в детстве его частенько...
И Ванюк нехорошо засмеялся.
- Ты это брось,- строго сказал учитель.- Ты ему должен по-человечески объяснить: так, мол, и так. Хочу
написать сценарий для нашего драматическго кружка. И тему свою расскажешь. Загвоздишь - будем думать...
И вскоре коварное письмо лежало у Дудикова на столе. Довольно-таки ранимое сердце Дудикова дрогнуло почему-то, когда он поутру обнаружил его. В письме как бы даже бесчувственным тоном сообщалось, что в одном селе, а именно в Гутионовке, в недрах художественной самодеятельности, родилась идея новой постановки Шекспира.
Дудиков отложил письмо и сказал, не то чтобы в некотором раздумье, а с некоторой энергичностью, деловой озабоченностью:
- М-да...
Молодая инструкторша Ирина Владимировна при этом, как показалось Дудикову, очень даже равнодушно посмотрела на него.
Стоит сказать, что присутствие под боком Дудикова молодой женщины,- более того девушки, горожанки,- вот уже третий месяц несколько сковывало его. Раньше, когда в кабинете он был один, ему нравилось после обеда плотно расположиться на диванчике в углу, сложить коротенькие ноги уютным крендельком и прикрыть глаза на час-другой.
Теперь же он, возвратившись из буфета, энергично потирал руки и деловито говорил:
- Ну, так на чем мы остановились, Ирина Владими
ровна?
Отчасти это было ложное бытие. Потому как Дудикову после обеда не хотелось ни рук потирать, ни слов этих обязывающих говорить. Но что же было делать, если Дудиков в кабинете являлся старшим товарищем?
Ирина Владимировна, видимо, по студенческой привычке, выпивала в обед лишь стакан кефира. «Надо же»,- неуютно думал по этому поводу Дудиков.
И вообще, привычного комфорта не было даже в мелочах. Раньше Дудиков мог после обеда произвести громкую отрыжку. А теперь ему приходилось это таить в себе: взволнованно ожидать ее внезапного прихода и усилием в горле подавлять эту - с другой стороны посмотреть - простительную невинность.
Но не все было так плохо, как могло показаться с первого взгляда. Присутствие в кабинете женщины тем не менее не только облагораживало и сам кабинет, и жизнь Дудико-ва в нем, оно и наполняло его некоторым лирическим непокоем. С этим огромным чувством Дудиков был знаком по стихам из журнала «Клуб и художественная самодеятельность».
Итак, в тот день Дудиков сказал:
- Будем выезжать, Ирина Владимировна.
- Куда? - полюбопытствовала молодая инструкторша.
- Будем выезжать на место происшествия,- интереснее выразился Дудиков. В последнее время он любил украшать обыденные разговоры такими завиточками и при этом чувствовал себя ярко, неоднозначно. Хотя... хотя порой неожиданная усталость наваливалась на него, и тогда он думал: большой же это, однако, душевный труд - уметь быть личностью.
На автостанции Дудиков, распугивая мирный, незлобивый народ необычайной энергией в жестах и голосе, протиснулся к кассе и кратко гаркнул: - Дудикову - два. В Гутионовку. До отхода автобуса было еще время. Делать было нечего. В такие минуты, надо сказать, взор Степана Борисовича устремлялся в самое себя. После обеда в горле у него было кисло, едко. На этот случай он всегда держал дефицитную в провинции шоколадную конфетку.
Конфетка у Дудикова была одна. Он украдочкой ощупывал ее в глубине кармана и уж очень хотел положить ее в рот: едкость становилась нестерпимой. Но при даме это было неудобно делать. Дудикову казалось, что он не сам всецело должен ощутить сладость во рту, а поделиться пополам с Ириной Владимировной.
Это было обидно. Ну почему он должен делиться? Ведь конфетка необходима Дудикову практически: даже можно сказать, для здоровья. А ей - просто для сладости, для развлечения. Некоторое время он размышлял на эту тему, потом отошел за киоск, развернул фантик и быстро отправил конфетку в рот, а фантик скомкал. Получился маленький шарик, он засунул его глубоко в карман и вышел из-за киоска.
Молодая женщина была загадочна и молчалива. Иногда на лице ее проглядывала какая-то беспредметная брезгливость, что и подмечал с некоторой боязнью Дудиков. Сейчас она курила, а Дудиков встал с наветренной стороны, чтобы вредный дым не попадал на него.
- Не понимаю,- сказал Дудиков с целью завести разговор по душам,- почему это в наше время женщины курят? Разве есть в этом какая-то потребность?
Она смотрела куда-то вдаль. Ветер вечности легко приподнял ее длинные, распущенные волосы. И все пытался унести их с собой. Ветер вечности, впрочем, трепыхался и в штанинах Дудикова.
- Видимо, да,- рассеянно отвечала молодая женщина на его вопрос.- Есть в этом какая-то потребность...
- Но какая же может быть потребность во вредном? - логично заметил Степан Борисович.- Не есть ли это противоестественное извращение?
Ирина Владимировна помолчала и согласилась, будто бы даже удивленная:
- В самом деле... не есть ли это противоестественное
извращение?
Дудиков почувствовал себя удовлетворенным. Маленькая победа над неизвестными какими-то силами позволяла ему теперь уверенно взять тон наставника, старшего товарища. Надо сказать, что как-то так получалось, что Дудикову эту уверенность приходилось каждый раз завоевывать снова и снова. Почему-то.
В автобусе Дудиков сел с ней на одно сиденье,- все в том же приятном каком-то чувстве. Однако хромая баба с гусем притиснулась к ним. У гуся был бечевкой стянут клюв. Крестьянка смотрела на Дудикова просительно. Он же все отворачивал глаза, но бабу с гусем через некоторое время совсем впритык притиснули к Дудикову. «Боже, как жестоко-то»,- болезненно думал Дудиков. А сам сказал:
- Гусь не куснет?
- Не куснет,- вздохнула баба.- Ноги стали староваты...
- Старость не радость...- скрипуче, как ржавая дверь, пошел навстречу разговору Дудиков.
Автобус тряхнуло, баба жалобно ойкнула, гусь хладнокровно накренился к лицу Дудикова и зло посмотрел на него своим маленьким глазом.
- Ну так уж садись,- сказал Дудиков.
Баба села, вмиг повеселевшая. Дудиков теперь был от Ирины Владимировны далеко.
В Гутионовке их встречал Ванюк. Он весело трубанул:
- Дудишка, привет!
- Здравствуйте, Павел Иванович,- строго ответил Дудиков.
Направились к Дому культуры. Когда подошли, Ванюк указал пальцем вверх, на красный лозунг, где было начертано: «Народным талантам - широкую дорогу!»
- Хорошо! Фундаментально! Дудиков согласился:
- Да, неплохо...
- Как ты думаешь, к кому это относится?
- Ну...- Дудиков помялся,- ко всем нам, конечно,
к людям... к народу...
Вообще-то Дудиков, можно сказать, уже изготовился. Для обороны, а если ситуация позволит - и для нападения.
- Шекспира читал?
- Ну, Павел,- обиделся Дудиков.
Дудиков попытался весело переглянуться с Ириной Владимировной, но молодая женщина безучастно отвела глаза.
- Шекспир - это классика...- одиноко пояснил Дудиков.- Всякий культурный человек должен знать Шекспира!
- Классика! А классику надо обновлять!
- Конечно,- вкрадчиво согласился Дудиков.- Но делать это должны люди, понимаешь ли, талантливые. Много для того надо книжек всяких прочитать, согласен ты со мной?
Ирина Владимировна с интересом посмотрела на Ванюка:
- А вы что-то предлагаете?
- Пойдемте,- кратко сказал Ванюк.
В Доме культуры их встретил школьный учитель. Тощие декорации были готовы, была готова и приступочка, на которой должен был сидеть Шекспир. И Ванюк все объяснил, как прежде объяснял он все руководителю кружка.
- Кризис, так сказать, покажем! - радостно заключил Ванюк свой рассказ. Радостно, потому что Неожиданно для себя подвернул слово, которое ему нравилось давно.
- Кризис классики!
Тут Дудиков поморщился:
- Нельзя это так называть.
Ванюк, не обратив внимания на дудиковский запрет, пояснил заключительную часть своего сценария, опасно и зажигательно поглядывая на молодую, привлекательную женщину:
- И тут хохот! Просто всемирный хохот! Шекспир барахтается в реке времени, вместе с ним барахтаются совхозные мужики и бабы...
После молчания Дудиков сказал:
- Модернизм. Нельзя.
Молодая женщина безучастно отвернулась,- и от Дудикова, и от Ванюка,- закурила.
- Да ты что! Дудишка! - опешил Ванюк. Он предположил, что это шутка, и приблизился к цензору:
- А дай-ка я тебя пощекочу маленько, как в детстве бывало...
Дудиков ловко отстранился:
- Ну-ну, Павел Иванович... Ты бы лучше с женой поласковее был. А то до меня, знаешь ли, доходят всякие слухи...
- При чем здесь жена! Ты давай о деле говори!
- Это тоже к делу относится. Это, может, и есть дело первой нашей мужской важности. А сценарии всякие с кризисами писать... это, знаешь... Оттого они в тебе и завелись, может, что жену мало любишь, не вникаешь в ее внутренний мир, так сказать...- Ну при чем здесь жена, головешка! Я же тебе про искусство! - Но поправился, вспомнив наказ учителя:
- Я же про искусство, Степан Борисыч... А то обожрали пу-зени в самодовольствах. Нет брожения в искусстве, нет новых мыслей! Посмотри, какие курдюки у нас с тобой!
- Нельзя ли оставить патологию при дамах! - нервно и горячо возразил Дудиков.- Модернизм! - постучал он карандашом по папке.- А надо ближе к жизни, к родному совхозу... к сельскому, понимаешь ли, нашему хозяйству...
- А если не интересуюсь я этим самым хозяйством?
- Как это? - не понял Дудиков.- Значит, тебя не интересует жизнь народа?
Дудиков здесь посмотрел на молодую женщину:
- Правильно я поставил вопрос, Ирина Владимировна?
- Да, пожалуй... в общем...- нехотя согласилась молодая женщина.
Видно было, что она жутко скучала. Однако не без интереса спросила вдруг:
- И охота вам, Павел Иванович, мировую культуру
трогать? Жизнь, действительно, куда проще...
Воцарилось неубедительное молчание. Ирина Владимировна пояснила, затягиваясь, и тонкая, ироническая улыбка блуждала на ее лице, будто бы она не рассчитывала на здешнее понимание:
- Я после рабочего дня слушаю «АББУ», это самое, простите, мани-мани. А в качестве чтива употребляю инструкцию к холодильнику «Смоленск-4Е». Мне нравится ясный, четкий стиль руководства: а) отодвинуть крышку, б) вкрутить гайку...
- Болт,- поправил Ванюк.
- Ну, это одно и то же! - отмахнулась Ирина Владимировна.- Так вот: ни рефлексий тебе, ни прочей, я снова извиняюсь, галиматьи...
Дудиков крякнул, как всегда он крякал, слыша сильные, резкие слова. В данном же случае он предлагал извинить категорический, но в целом правильный и нужный максимализм Ирины Владимировны. Он сказал:
- А я вот слушаю Моцарта, Бетховена и другую серьезную музыку, направленную к эстетическому удовольствию. Я не лезу ее переделывать. Потому что это бессмертные шедевры!
- Ха-ха, бессмертные! - едко возразил Ванюк.- А я вот не думаю. И вообще, ненавижу все бессмертное! Я люблю, чтобы за жизнь было - с критикой!
Молодая женщина снова заскучала. Она не скрывала этого. Она не боялась быть плохой во мнении Дудикова. Она в целом, можно сказать, не дорожила своим местом, к которому Дудиков пришел после долгого, кропотливого пути: дождавшись естественной смерти предшественника. И хоть Дудиков не собирался умирать, но было ему немножко обидно, что его смерти Ирина Владимировна не ждет. Она тем временем встала, прошлась по самодеятельной сцене и проговорила, трогая занавес:
- Лично бы я в этой глухомани разрешила любой авангард. Ведь это вопль в пустыне. Кто-то чего-то вскрикнул - а чего - никто не поймет...
- Напрасно вы такого мнения о сельской интеллигенции,- обиделся Дудиков.- Я вот, знаете ли, сам выходец из ее рядов и по себе могу сказать, как жадно она тянется ко всему новому...
Так сказал Дудиков.
- Отчего же она так жадно тянется к новому,- проговорила Ирина Владимировна, останавливаясь у искусственной луны,- когда у нас так много бессмертного старого?
- Нельзя,- ответил просто и ясно Дудиков в конце концов.- Модернизм. Никак нельзя. Тем более уборочная на носу. Как бы не расслабить людей...
- Вот видите, нельзя,- то ли с издевкой, то ли в самом деле равнодушно заключила Ирина Владимировна.
- А давай-ка мы с тобой оставим нашу даму на пол-
часика, а сами махнем на пруд, как бывало, а? - предложил Ванюк и как бы вдруг.- Спокойно все обсудим, а то разгорячились мы...
Дудикову не хотелось отрываться от стола, на котором был лимонад. Но самое главное - он был доволен последней ответственной фразой. Ему показалось, что она произвела впечатление на молодую инструкторшу.
- Ну так что, Дудя, пойдем? - повторил, однако, Ванюк.
- Да что-то не жарко.
- Шевеления нет в воздухе,- рассуждал Ванюк.- Душновато...
- В самом деле,- поддержала Ирина Владимировна слесаря, и поддержала не без тайной фригидности к Дудикову, что и отметил он вновь тоскливо.- Пошли бы, Степан Борисович, искупались...
Ах, жестокая женская нечуткость! Дудиков отпил лимонад из стакана:
- Вот и нежарко уже...
Молодая инструкторша засмеялась вдруг задорно:
- Подозреваю, что наш Степан Борисович плохо дер
жится на воде..
- Может быть...- буркнул Дудиков. Он справился с собой и сказал:
- Ванюк, выйди на минутку...
Друг детства вышел, а Дудиков горячо и молча обратил глаза на молодую женщину.
- Вы что, действительно не умеете плавать? - спросила Ирина Владимировна, теперь даже и виновато.
- Почему же вас, Ирина Владимировна, интересует во мне только спортивное качество?
- Значит, не умеете,- вяло, бесцветно подытожила Ирина Владимировна.
- Нет, я умею! - Дудикову казалось, что в эту минуту он говорит глубоко, значительно.- Но не в этом дело, поймите вы, странная женщина!
Ирина Владимировна испугалась даже:
- Нет, если что, то уж не ходите, Степан Борисович...
- А что - что? - голос у Дудикова был теперь нервный, тонкий.
- Если со мной что-то и случится, то что произойдет в вашем холодном сердце? Ничего!
- Ну, знаете! - рассердилась Ирина Владимировна.- Если это делается ради меня, то сидите и никуда не ходите!
- Еще и ради вас! - вспыхнул Дудиков, схватил папку и выскочил. Друг детства глядел на него решительно, неотступно, кошмарно. «Идиот косолапый!» - ругнулся Дудиков про себя.
- Папку оставь,- предложил Ванюк.
- Ты чего мне указываешь! - зло зашипел Дудиков.
Пошли. Шли мимо огородов. Шли мимо мирных садочков. Шли сквозь сонную, ленивую природу. Спала она. А чего ж ей летом в деревне делать? Так, наверно, думал Ванюк.
А Дудиков говорил вот что:
- Понимаешь, методистом стал. А почему мне такой жизненный успех, можно сказать, улыбнулся? А потому что не ерепенился, не опережал начальство и государство...
Ванюк молчал.
- А если ты скажешь мне, что я собственных мыслей не имею, Павлуша, то обидешь меня очень. Как же это я собственных мыслей не имею, если методами занимаюсь?
Ванюк молчал.
- А если ты мне скажешь, что я сам выбился в методисты потому, что коров доить не хотел или еще что-то другое, то я тебе отвечу, Павел. И отвечу вот что: государство поставило меня на это место и, косвенно, значит, народ...
Ванюк молчал.
- Талант я, Павлуша. А талантам у нас, сам сегодня
читал - дорога.
Молчал Ванюк.
Прошли тем временем огороды. Мирные садочки прошли. И природу прочую тоже.
- Ну, так что есть классика? - сказал Ванюк.
Они были теперь на бережку. Ванюк медлительно скинул штаны, рубаху, обнажились его огромные бицепсы; стало почему-то заметно, что лоб у Ванюка - низкий.
Соответственно открылся телом и Дудиков. Открылся его живот: белый, мирно вывалившийся над резинкой семейных трусов, будто бы в кастрюле давно подошло тесто.
- Ты подальше от меня отойди,- с опаской приказал Дудиков.- Классика есть святыня, и трогать ее дано не всем.
- Не дано, значит,- сказал слесарь.
Вошли в воду. Кошмарный друг детства подплыл к Дудикову и мягко пришлепнул его по заднему месту. Осклабился при этом:
- Полнова-а-ат...
Нижняя челюсть Дудикова пришла в мелкое тараканье движение. В его действительно полном теле другое тело, секретное,- легкое и зыбкое,- трепетало как листочек.
- А ну, доплыви вон до середины,- мрачно, но и с задором предложил Ванюк.
- Зачем же? - благоразумно возразил Дудиков.- Мне и тут хорошо.
И как бы в доказательство, мелкой охапкой обдал себя стихийной,- в разумных, конечно, пределах,- вольной речной волной и даже засмеялся, искоса глянув на друга.
- Не поплывешь?
- А давай, Павлуша, так сделаем,- нашелся Дудиков.- Ты плыви сам, ведь я знаю, что ты хорошо плаваешь. А я посмотрю на твой красивый стиль, на сильные мускулы. Таким образом, мы оба получим удовольствие: ты - физическое, а я, можно сказать, эстетическое...
Ванюк лести не понял. Он ответил без затей:
- Давай, плыви до середины...
«Вот, дегенерат, прицепился»,- холодная тоска обложила изнутри Дудикова.
- Послушай, Павел, ты же умный человек. Зачем тебе
надо, чтобы я плыл туда? Здесь ведь тоже хорошо...
И Дудиков, притворно взвизгнув от восторга, который дарит человеку неожиданное прикосновение с прохладой воды, оттолкнулся ногами и поплыл «собачкой» назад, к берегу. Однако Ванюк молниеносно метнулся следом и одним прыжком, как это не раз бывало в далеком детстве, накрыл Дудикова. Мохнатую, черную грудь - вот что увидел Дудиков в последнее мгновенье. Он взвизгнул от страха, Ванюк насел всем телом, прижал его ко дну и не выпускал.
Прежде чем умереть, Дудиков хищно извернулся - был он сама воля к жизни. Он вынырнул и крикнул в пустое деревенское лето:
- Господи! Уберите его!
Ванюк снова накрыл Дудикова. Дудиков щедро глотнул зловонной зеленой воды. Сознание его помутилось, и он умер. Очнулся он так.
Лежит на спине, а на животе у него сидит Ванюк и, ритмично подпрыгивая, делает ему искусственное дыхание. При каждом прыжке изо рта Дудикова бьет маленький фонтанчик. И каждый раз выносит наружу всякие физиологические предметы. То шматок морковки, то кусочек сальца.
Сначала Дудиков четко видел только эти мелькающие предметы, но сознание его обретало силу, и через минуту он увидел прямо перед собой, перед подбородком, вывалившийся из трусов друга детства натуралистический срам.
И он тогда ясно припомнил, кто он и что, кто Ванюк и что с ними было, почему у него хлюпает в животе,и вдруг его осенила жажда мести: и за униженное детство, и за сегодняшний день жизни.
- Ну-ка слазь,- приказал Дудиков.
- Привет! - Ванюк ласково улыбался.- Жив.
- Слазь, говорю,- приказал Дудиков.
Ванюк слез, сел подле. Дудиков, кряхтя, поднялся. Постоял, собираясь с силами, а потом ловко повернулся и, энергично ахнув, лягнул бледной пяткой друга детства прямо в челюсть. В момент удара Дудиков видел: квадратная физиономия друга детства несколько деформировалась и приняла даже какое-то страдальческое выражение.
- Гад! - Дудиков лягнул еще раз в то же место, схватил одежду и во весь дух стал улепетывать с пруда. Он бежал мимо мирных садочков, сквозь равнодуш ную природу. Ванюк не преследовал его. За заборами Дудиков оделся и уверенным шагом вошел в Дом культуры.
Время пребывания районного начальства в Гутионов-ке на этом вышло. Их пришел проводить Ванюк и школьный учитель. Дудиков, естественно, обиженно отвернулся. «И думать забудь про Шекспира»,- как будто бы он говорил своим поведением. Ванюк время от времени щупал ноющую челюсть и удивленно посматривал на Дудикова. Учитель хмурился.
Вошли в автобус, сели.
Дудиков выбрал стиль общения в отношении молодой женщины и сказал:
- Вы, товарищ Зеленина, вели себя странно, если не
сказать больше...
- Может быть! - отмахнулась молодая женщина. Она смотрела на Ванюка и, кажется, чуточку ему улы
балась. Потом она спросила:
- Послушайте, а зачем вам все это надо? Смотрите:
вокруг нормальная, простецкая жизнь, покой...
Она пожала плечами, но вдруг в ней будто бы что-то сорвалось, она подалась к нему и быстро заговорила:
- А вы правы, милый деревенский человечек Ванюк!
Не думайте ни о чем: крушите, рвите, как варвар! И не
бойтесь ничего, Ванюк - вперед, вперед!
Услышав все это, Дудиков наклонился к уху молодой женщины. На него пахнуло юной, горячечной энергией и французскими духами. Но теперь Дудикову это не могло быть приятно, он шепотом сказал:
- Не говорите так громко, кругом люди: они слышат...
Учитель нахмурился и вышел из автобуса, а молодая
женщина заплакала вдруг. Она говорила:
- Я отпускаю вас на все четыре стороны, Ванюк, если нужно мое слово! К чертовой матери! Расскажите
всему свету, какая я стала безобразная, тупая, ленивая. Скажите всему свету, что у меня совсем нет сил, никаких
сил... А я была другой, милый Ванюк, да-да...
Вот что говорила молодая женщина и вытирала слезы. Ванюк улыбался. В сущности, он улыбался неизвестно чему. Он взял слабые руки молодой женщины в свои руки, он гладил эти слабые руки и улыбался.
Но Ирина Владимировна, будто бы ожегшись, вдруг вырвала их, плюхнулась на сиденье и отвернулась: как будто бы все, что сейчас она произнесла, было смешно, не нужно.
Ванюк вышел. Молодая женщина смахнула последние слезы, села прямо. А потом автобус тронулся. Ветер летал по салону. Ветер необъятного, пустого деревенского лета. И волосы ее летели на ветру, и были полны нездешних голубых пространств, и не хотелось им возвращаться на землю, где пыль, пот...
Дудиков между тем продолжал оставаться фигурой ее упорного умолчания. Он тоже качался. Плешь его, его короткий затылок и все прочее, включая и короткие ножки, имевшие склонность в уютные, хорошие минуты жизни складываться крендельком, качались сладко-сладко. Очень скоро он почувствовал себя усталым после сегодняшнего напряженного дня.
Через десять минут после того, как автобус тронулся, он уже дремал...