Это было ни с чем не сравнимое чувство

[aingerlj]

Уже после того, как я приобрел этих замечательных обезьян, я во второй раз встретил любопытного человека, знакомством с которым был обязан Луне. Однажды утром он пришел ко мне и сказал, что ему нужно съездить по делам в одну деревню в пяти милях от Калилегуа. Ходили слухи, что там живет человек, который интересуется животными и даже держит их у себя.

- Все, что мне удалось выяснить, - это то, что его зовут Коко, хотя все говорят, что он Джерри, - сказал Луна. - Но может быть, вам будет интересно с ним встретиться.
- Хорошо, - сказал я, ничего не имея против того, чтобы на некоторое время оставить потогонную плотничью работу, - вы не могли бы подождать, пока я уберу за животными и накормлю их?
- Ладно! - И Луна терпеливо лежал на лужайке, почесывая Хуаните живот все то время, пока я выполнял свои обязанности.

Когда мы достигли деревни, оказалось, что она была большой, широко раскинувшейся и безжизненной на вид. Даже дома, построенные, как обычно, из необработанных досок, выглядели запущенными и грязными. Однако создавалось ощущение, что все знали Коко, потому что, когда мы в местном баре спросили, где он живет, лес рук указал нам направление, все улыбались и говорили «А, Коко!» так, словно речь шла об известном деревенском дурачке.

Следуя рекомендациям, мы довольно легко нашли его дом. В любом случае мы бы обратили на него внимание, так как по сравнению с другими домами в деревне он сверкал, как самоцвет. Дом был тщательно, до блеска выбелен, палисадник ухожен, и, что представляется совсем невероятным, к дому вела аккуратная тропинка, посыпанная гравием. Я решил, что если такой дом у деревенского дурачка, то я очень хотел бы с ним познакомиться.
В ответ на наши хлопки появилась хрупкая темноволосая женщина, похожая на итальянку. Она призналась в том, что является женой Коко, но сказала, что его нет дома: днем он работал на местной лесопилке. Производимый лесопилкой шум на расстоянии казался жужжанием пчел, слетевшихся со всех уголков вселенной. Когда Луна объяснил цель моего визита, лицо жены просветлело.

- О, - сказала она, - Я пошлю за ним кого-нибудь из детей. Он никогда не простит мне, если не встретится с вами! Пожалуйста, проходите и подождите... он скоро придет.

Садик за домом был так же ухожен, как и палисадник, и, к моему удивлению, там было два просторных вольера хорошей конструкции. Я с надеждой заглянул в них, но они были пусты. Нам не пришлось долго ждать появления Коко: он проворно бежал по дороге, ведущей к лесопилке, и, тяжело дыша, предстал перед нами, сняв шляпу. Это был невысокий, хорошо сложенный человек с кудрявыми волосами цвета воронова крыла и, что редко встречается в Аргентине, с густой черной бородой и опрятными усами. У него были черные глаза, горевшие волнением, когда он протягивал Луне и мне смуглую красивую руку для пожатия.

- Добро пожаловать, добро пожаловать, - сказал он, - вы должны извинить мой английский... она не очень хорошая, так как у меня нет возможности упражняться.

Меня поразил сам факт, что он вообще что-то говорил по-английски.

- Вы не представляете, что это для меня значит, - сказал он, страстно сжимая мою руку, - поговорить с человеком, который интересуется природой... Если бы моя жена не позвала меня, я бы ей этого никогда не простил... Я не поверил своим ушам, когда сын сказал, что меня хочет увидеть англичанин... по поводу животных.

Он улыбнулся мне, на его лице все еще держалось выражение благоговения при виде случившегося чуда. Можно было подумать, что я пришел с целью предложить ему пост президента Аргентины. Я был так сильно потрясен тем, что меня встречают как новоиспеченного ангела, что почти лишился дара речи.

- Hy, - сказал Луна, сведя одного лунатика с другим и, очевидно, на этом считая свою миссию выполненной, - я отправлюсь по делам, а к вам загляну попозже.

Он ушел, как всегда, мурлыча себе под нос, а Коко осторожно, словно это было хрупкое крыло бабочки, взял мою руку и повел вверх по лестнице, в гостиную. Его жена сделала чудесный лимонад из свежих лимонов с большим количеством сахара, и мы, сидя за столом, пили его, пока Коко говорил. Он говорил тихо, иногда запинаясь в английском и переходя на испанский, если считал, что я достаточно хорошо его знаю, чтобы понять его мысль. Это было ни с чем не сравнимое чувство: казалось, что слушаешь человека, который на протяжении долгих лет был немым и вдруг обрел дар речи. Он очень долго жил в своем собственном мире, так как ни жена, ни дети, ни один человек в этой затхлой деревушке не мог понять его интересов. Я был для него ответом на его молитвы, человеком, появившимся из ниоткуда, человеком, который мог понять, что он имел в виду, когда говорил, что птица красива, тем, кто мог говорить с ним на одном языке, который он долгие годы хранил внутри, на том языке, который никто вокруг него не мог постичь. Все время, пока он говорил, он смотрел на меня. На его лице было смущенное выражение, смесь благоговения и страха, потому что я появился ни с того ни с сего, а страха из-за того, что он боялся, будто я могу вдруг исчезнуть, словно мираж.


- Основное мое занятие - изучение птиц, - сказал он. - Я знаю, что составлены списки всех животных Аргентины, но разве о каждом что-нибудь известно? Кто знает о том, как происходит у птиц ухаживание, какие гнезда они строят, сколько яиц откладывают, сколько особей в стае, когда они мигрируют? Об этом ничего не известно, и в этом-то и состоит проблема. В этой области я и стараюсь помочь, насколько это в моих силах.

- Эта проблема существует во всем мире, - сказал я. - Мы знаем, что животные существуют, но мы ни Я. чего не знаем об их личной жизни.
- Не хотите ли взглянуть на место, где я работаю? Я называю его кабинетом, - со смущением пояснил Коко, - он очень маленький, но я не могу себе позволить большего...
- Мне бы очень хотелось его увидеть, - искренне признался я.

С нетерпением он повел меня на улицу, к миниатюрному крылу, пристроенному сбоку к дому. Дверь, которая туда вела, была заперта на висячий замок. Доставая ключ из кармана, он улыбнулся мне.

- Я сюда никого не пускаю, им не понять. - просто объяснил он, - им не понять.

К тому моменту сам Коко уже произвел на меня неизгладимое впечатление, равно как и тот восторг, с которым он говорил о жизни животных. Но теперь, когда он ввел меня в святая святых свой кабинет, я был сражен наповал. Это было не просто колоссальное впечатление: я потерял дар речи.

Его кабинет был длиной восемь и шириной шесть футов. В одном углу стоял шкаф, в котором хранились коллекции чучел птиц и зверей, всевозможные птичьи яйца. В кабинете была длинная низкая скамья, на которой он снимал шкуру с животных, рядом книжный шкаф, в котором теснились примерно четырнадцать томов «Естественной истории»: некоторые книги были на испанском, некоторые на английском. У единственного маленького окошка стоял мольберт, а на нем на- половину нарисованная акварель, изображавшая птицу, чей трупик лежал на коробке неподалеку.

- И это сделали вы? - недоверчиво спросил я.
- Да, - ответил он застенчиво, - понимаете, я не могу позволить купить себе камеру, а это был единственный способ запечатлеть их необычное оперение.

Я вгляделся в незаконченную картинку. Она была нарисована прекрасно, точность, с которой были переданы все линии и краски, поражала. Поражала, потому что рисовать птиц одно из самых сложных занятий из всех связанных с естественной историей. Эта работа почти соответствовала лучшим современным стандартам художников, изображающих птиц, которых я встречал. Конечно, при желании можно было заметить, что акварель сделана рукой непрофессионала, но она была нарисована с такой тщательностью, точностью и любовью, что птица все равно казалась живой. Рядом была мертвая особь, с которой я мог сравнить изображение, и мне было видно, что эта акварель гораздо лучше, чем иные рисунки, которые печатают в книгах о птицах. Коко вытащил огромную папку и показал мне другие свои работы. У него скопилось около сорока акварелей птиц, нарисованных, как правило, парами, если в оперении самцов и самок существовало различие. Эти рисунки были так же хороши, как и первый увиденный мною.

- Они просто замечательны! - восхитился я. - Вы должны что-то с ними сделать.
- Вы так думаете? - с сомнением спросил он, глядя на рисунки. - Я послал несколько рисунков человеку, заведующему музеем в Кордобе, и они ему понравились. Он сказал, что нам следует издать маленькую книгу, когда их у меня наберется достаточно, но мне это кажется нереальным, потому что это будет дорого стоить.

- Я знаю людей, возглавляющих музей в Буэнос- Айресе, сказал я. И поговорю с ними о вас. Не буду давать никаких гарантий, но, скорее всего, они смогут вам помочь.
- Это было бы чудесно. - Глаза Коко засияли.

- Скажите, - спросил я, - вам нравится ваша работа на лесопилке?
- Нравится? - скептически повторил он. - Hpaвится? Сеньор, она губит душу. Но она дает мне средства к существованию; путем тщательной экономии у меня остаются деньги на то, чтобы купить краски. Я также откладываю деньги на маленькую кинокамеру, потому что, каким бы искусным художником вы ни были, птицы делают некоторые вещи, которые можно запечатлеть только на пленку. Но кинокамеры очень дороги, и боюсь, что пройдет еще немало времени, прежде чем я смогу себе это позволить.

Около часа он быстро, эмоционально говорил мне о том, что довел до конца и что еще надеялся сделать. Мне приходилось то и дело напоминать себе, что этот мужчина, если угодно, крестьянин, работавший на лесопилке и живший в доме хоть и безупречно чистом, но в таком, в каком не стал бы жить ни один из так называемых английских «рабочих». Обнаружить такого Коко где-нибудь в предместье Буэнос-Айреса, возможно, не было бы столь невероятным, но найти его здесь, в этом отдаленном, глухом местечке, было все равно что встретить единорога посреди Пикадилли. Однако, несмотря на то, что он объяснял мне, как трудно ему скопить деньги на краски и на предмет его мечты - кинокамеру, ни разу не промелькнуло ни малейшего намека, что я мог бы оказать ему какую-то финансовую помощь. С наивностью ребенка он обсуждал свои проблемы с тем, чтобы кто-то мог понять и оценить то, что он делал. Должно быть, я казался ему миллионером, но я был уверен, предложи я ему денег, я сразу же перестал бы быть его другом и стал похож на обитателей его деревни, то есть человека, которому не понять его проблем. Поэтому самое большое, что я мог сделать, - это пообещать поговорить с представителями музея в Буэнос-Айресе - ведь хороших художников, изображающих птиц, - не так много, оставить ему свою визитную карточку и заверить, что, если ему из Англии что-нибудь нужно и он не сможет достать это в Аргентине, я ему это пришлю, если он даст мне знать.

Спустя некоторое время, когда Луна вновь появился и нам нужно было уезжать, Коко с тоской попрощался, словно ребенок, которому дали поиграть в новую игрушку, а потом забрали. Когда мы отъезжали, он стоял посреди пыльной, ухабистой дороги, смотрел вслед машине и вертел в руках мою визитную карточку так, словно это был какой-то талисман.

К сожалению, по дороге в Буэнос-Айрес я потерял адрес Коко и не обнаружил пропажи, пока не вернулся в Англию. Но у него был мой адрес, и я был уверен, что он напишет мне и попросит прислать ему книгу о птицах или краски, так как эти вещи трудно достать в Аргентине. Но от него ничего не было слышно. Потом я послал ему открытку на Рождество, в которой повторил предложение выслать ему то, что понадобится. Я отправил открытку Чарльзу в Калилегуа, а он любезно доставил её Коко. Потом Коко написал мне очаровательное письмо, в котором извинялся за свой плохой английский, который, по его мнению, немного стал лучше. Он сообщил мне новости о птицах и своих рисунках. Но в письме не было ни одной просьбы. Так что я, рискуя обидеть его, собрал посылку книг, которые, как мне казалось, ему пригодятся, и отправил ее.

Случаются минуты, когда я обижаюсь на судьбу, когда злюсь, потому что не могу позволить себе приобретения нового животного, или новой книги, или какого-нибудь приспособления для моей камеры, тогда я вспоминаю, как Коко в своем крохотном кабинетике усердно и увлеченно работает, несмотря на несовершенные инструменты и недостаток денег, и это действует на меня отрезвляюще.

По дороге обратно в Калилегуа Луна спросил меня, что я думаю о Коко, ведь все в деревне считали его loco. Я сказал, что, по моему мнению, это один из самых трезвомыслящих людей, которых я когда-либо видел, и уж конечно один из самых замечательных. Надеюсь, что когда-нибудь мне выпадет честь снова с ним встретиться.

Джеральд Даррелл, "Земля шорохов".