Моурария живет.
Просыпается чуть солнце, бьет в сонных колоколами, ловит свет в распахнутые ставни, подтаскивает ящики с апельсинами поближе к дверям лавок, гремит блюдцами об чашки, выдыхает кофе. Мертвые здания принимаются сопеть и ворочаться, а в дряхлом арчатом доме - замок на двери, свет никогда не горит - выгибается в окно опрятная женщина, курит, переговаривается с кем-то, мелькающим красным внутри. В соседнем доме, тоже чуть живом, но все же со светом и без замка, объявляется из-за ставен старушка: разговаривает сквозь стекло с тем, кто внизу, обнимается и машет на прощанье. Закрывает ставни - и дом снова прячется в себе, но уже видно, что он проснулся.
Моурария скрипит железными нитями сушилок. Утром - чтобы поймать влажными простынями солнце; вечером - чтобы утащить теплый остаток в дом. Когда слышится скрип, невольно подкрадываешься к окну, и каждый раз обнаруживаешь жизнь за очередной истлевшей рамой, за еще одной истерзанной сыростью ставней.
На свалках и просто в неопрятных уголках Моурарии что ни день появляются сокровища. Треногий и резной деревянный стол на полтора бокала, старо-белая щербленая рама (их нам пришлось спасти), или, скажем, крашеные белоснежные двери с витражами (сегодня обливаешься слезами, что не можешь утащить к себе, а завтра обнаруживаешь их в антикварной лавке - там, вверху, где туристы все ближе).
Моурария цветет. В частных садиках и на крошечных площадях - миндаль, мандарины, апельсины и другие солидные деревья. В чьих-то (бывших, да и нынешних) стенах - пучки одуванчиков. Трава рвется сквозь брусчатку, плитку и черепицу.
В Моурарии всех узнают. Хорошего утра-дня-вечера могут пожелать уже в первую встречу, но если этого не сделали, непременно пожелают во вторую. Заплакавшему ребенку рассказывают небылицы, высунувшись из окна, или приносят игрушку, стремительно слетая по узкой лестнице подъезда.
В таком месте, как Моурария, запросто чувствуешь себя потерявшимся. Ты здороваешься со всеми в кафе под окном, когда берешь стакан галао и молочный хлеб (моего сына уже угостили? спасибо!); улыбаешься продавщице из овощной лавки, глядя, как она отрезает тебе домашнего пирога (три, нет, четыре кусочка, пожалуйста); тащишь в гору коляску и себя (а по ступенькам - себя и сына, и еще поклажу, мало ли чего понадобилось нынче в хозяйстве); стряхиваешь каждое утро красную крошку с того, что оставил на плите (она выпадает ночью из трубы бывшего камина)... в общем, живешь себе, но знаешь, что ты тень, или блик - мелькнул по треснувшей штукатурке, получил улыбку, и медленный танец Моурарии поплыл дальше без тебя.
Моурария скрипит железными нитями сушилок. Утром - чтобы поймать влажными простынями солнце; вечером - чтобы утащить теплый остаток в дом. Когда слышится скрип, невольно подкрадываешься к окну, и каждый раз обнаруживаешь жизнь за очередной истлевшей рамой, за еще одной истерзанной сыростью ставней.
На свалках и просто в неопрятных уголках Моурарии что ни день появляются сокровища. Треногий и резной деревянный стол на полтора бокала, старо-белая щербленая рама (их нам пришлось спасти), или, скажем, крашеные белоснежные двери с витражами (сегодня обливаешься слезами, что не можешь утащить к себе, а завтра обнаруживаешь их в антикварной лавке - там, вверху, где туристы все ближе).
Моурария цветет. В частных садиках и на крошечных площадях - миндаль, мандарины, апельсины и другие солидные деревья. В чьих-то (бывших, да и нынешних) стенах - пучки одуванчиков. Трава рвется сквозь брусчатку, плитку и черепицу.
В Моурарии всех узнают. Хорошего утра-дня-вечера могут пожелать уже в первую встречу, но если этого не сделали, непременно пожелают во вторую. Заплакавшему ребенку рассказывают небылицы, высунувшись из окна, или приносят игрушку, стремительно слетая по узкой лестнице подъезда.
В таком месте, как Моурария, запросто чувствуешь себя потерявшимся. Ты здороваешься со всеми в кафе под окном, когда берешь стакан галао и молочный хлеб (моего сына уже угостили? спасибо!); улыбаешься продавщице из овощной лавки, глядя, как она отрезает тебе домашнего пирога (три, нет, четыре кусочка, пожалуйста); тащишь в гору коляску и себя (а по ступенькам - себя и сына, и еще поклажу, мало ли чего понадобилось нынче в хозяйстве); стряхиваешь каждое утро красную крошку с того, что оставил на плите (она выпадает ночью из трубы бывшего камина)... в общем, живешь себе, но знаешь, что ты тень, или блик - мелькнул по треснувшей штукатурке, получил улыбку, и медленный танец Моурарии поплыл дальше без тебя.