И.Яковенко. Лекция о судьбе «красного» человека
Светлана Алексиевич - первый настоящий гуманист среди Нобелевских лауреатов по литературе, пишущих на русском языке
Светлана Алексиевич стала шестым писателем, пишущим на русском языке, получившим Нобеля по литературе. И пятым, прочитавшим Нобелевскую лекцию, поскольку лекция Пастернака, увы, не прозвучала.
Лекция Алексиевич стала самостоятельным литературным событием, таким же значимым, как в свое время стали Нобелевские лекции Солженицына и Бродского, а, возможно, и более значимым.
Слова, которые произносят Нобелевские лауреаты при вручении им главной литературной премии, часто больше говорят о них, об их личности, чем все, что они до этого написали.
1933 год. Нобелевская речь Ивана Бунина. Великий эстет и стилист русской литературы говорит коротко и в основном о себе. Его речь уместилась всего в 19 строчках, в которых местоимение «я» встречается 10 раз. Чаще, чем любое другое слово. Бунин говорит о своих чувствах, которые он испытал, когда узнал о присуждении ему премии и о своих печалях. Из всей речи, пожалуй, можно выделить лишь одну цитату, достойную великого писателя. Она о свободе: «В мире должны существовать области полнейшей независимости… Есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизации. Для писателя эта свобода необходима особенно».
1965 год. На трибуне Михаил Шолохов. «Горжусь тем, что эта премия присуждена писателю русскому, советскому», - объявил лауреат. Далее Михаил Шолохов сообщил о своей приверженности к реализму, а особенно к реализму социалистическому. И заявил, что имеет намерения продолжить служение трудовому народу. Пером. А больше автор «Тихого Дона» проклятым капиталистам ничего не сказал. Никаких тайн не выдал. И королю Швеции, Густаву Адольфу 6-му, вручавшему ему премию, не поклонился. Мол, казаки ни перед кем голову не склоняют. В общем, держал себя с достоинством, сдержанно. Зато год спустя, выступая на 23-м съезде КПСС, разгорячился не на шутку по поводу процесса Синявского с Даниэлем: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы… Ох, не ту бы меру наказания получили эти оборотни!».
1970 год. Нобелевская премия присуждена Солженицыну. Но вручение состоится лишь в 1974, когда Александра Исаевича изгонят из СССР. Зато было время подготовить Нобелевскую лекцию. Солженицын стал, вероятно, рекордсменом по обстоятельности написания Нобелевской речи: он готовил ее два года, 1971 и 1972. Получилось увесисто и многозначительно. Из того немалого, что Солженицын сказал миру, его Нобелевская лекция цитируется, пожалуй, больше всего.
Если Бунин взошел на Нобелевскую кафедру русским аристократом с ностальгией по утраченной и погубленной большевиками России, Шолохов предстал
перед членами Шведского комитета исключительно в качестве высокомерного члена ЦК КПСС и депутата ВС СССР, то Солженицын обрушился на мир как пророк, разгневанный на этот мир за его недопустимые недостатки.
Вот начало его лекции: «На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням и даже тысячам их - неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие - может быть с большим даром, сильнее меня - погибли… Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги».
Солженицын, которого во многом благодаря заступничеству западного мира выпустили, а не стали гноить в тюрьме, обрушивается на этот мир за то, что этот «весь мир» оказался совсем не таким, каким его представляли те узники ГУЛАГа, от имени которых он бросает свои обвинения: «Не тем живущий, не туда идущий, на болотную топь восклицающий: «Что за очаровательная лужайка!», на бетонные шейные колодки: «Какое утонченное ожерелье!» - а где катятся у иных неотирные слезы, там другие приплясывают бесконечному мьюзиклу».
Вот это, конечно, больше всего возмущает, что «приплясывают бесконечному мьюзиклу». Поэтому приговор пророка суров: «Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться». Напомним, лекция писана в 1971-1972 годах. Через два десятилетия система, действительно, развалилась. Правда, не западная, которой предречено развалиться, а совсем другая - та, что на востоке.
А пророк продолжает бичевать, хлещет кнутом до кости институты и целые сословия. Досталось ООН за то, что «не посилились сделать Декларацию прав человека обязательным для правительств условием их членства». Ученым досталось за то, что «целыми конгрессами отшатываются от чужих страданий: уютней остаться в границах науки».
Что же может спасти распадающийся мир? «Кто создаст человечеству единую систему отсчета?.. Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это - искусство. Это - литература!». И завершающий аккорд лекции: «Одно слово правды весь мир перетянет».
В завершение своей жизни Солженицын нашел слова правды и для современной России. Бывший узник ГУЛАГа тепло отзывался о бывшем подполковнике КГБ, что он помогает нации вновь почувствовать себя русскими и возрождает Россию. Еще целых три слова правды Солженицын обронил в адрес Дмитрия Медведева, назвав его «хорошим молодым человеком».
1987 год. Иосиф Бродский читает свою Нобелевскую лекцию как стихи, нараспев и немного монотонно, подчеркивая равноправие каждого слова. Говорит о смущении, неловкости от того, что на этой трибуне он, а не Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уистен Оден.
«Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае, они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой - но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности», - рассказывает Нобелевский лауреат о том, как он понимает свое место в литературе.
Нобелевская лекция Бродского - это во многом прямая антитеза Нобелевской лекции Алексиевич, прочитанной 28 лет спустя. Вот фрагмент, который диаметрально противоположен всему, что делает и во имя чего творит Алексиевич:
«На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорное и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что «Сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы».
И далее следует центральная часть лекции Бродского, его символ веры. «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика - мать этики; понятие «хорошо» и «плохо» - понятия, прежде всего, эстетические, предваряющие категории «добро» и «зло». В этике не «все позволено» потому что в эстетике не все позволено, потому что количество цветов в спектре ограничено».
И дальше знаменитое: «Зло, особенно политическое, всегда плохой стилист». Бродский брезгует говорить о политике, а тем более о той, которая осталась в стране, где его мучили, судили и объявляли тунеядцем и шизофреником. У Бродского свой взгляд на мир, с которым вряд ли согласятся те, кого Аристотель называл «политическими животными»: «Русская трагедия - это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции».
И далее еще один символ веры Бродского: «Для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего».
И после этих слов, с которыми вряд ли согласятся не только «политические животные», но и большинство знакомых с историей XX века, Бродский уже напрямую бросает сквозь десятилетия перчатку Алексиевич. Так же, как и она, Бродский отталкивается от вопроса Адорно о невозможности сочинять музыку после Аушвица, но приходит к противоположному утверждению.
«Поколение, к которому я принадлежу, оказалось способно сочинять эту музыку», - утверждает Бродский.
И вот, год 2015. Чопорный зал. Смокинги. Светлана Алексиевич кажется в этом зале совершенно чужеродным телом. Она начинает говорить. И происходит волшебство. «Я стою на этой трибуне не одна. Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной…» - кажется, что Алексиевич говорит сбивчиво, но на самом деле эта ее Нобелевская лекция самостоятельное весьма цельное и очень сильное произведение той «сверхлитературы», о которой Алексиевич говорит как о новом жанре культуры. Той культуры, которая только и может адекватно ответить на вызов, сформулированный Адорно, о том, как можно писать музыку после Освенцима.
«Флобер говорил о себе, что он человек-перо, я могу сказать о себе, что я человек-ухо… Есть та часть человеческой жизни - разговорная, которую нам не удается отвоевать для литературы».
О своем творчестве: «Люблю одинокий человеческий голос… Говорить должен свидетель… По крупицам, по крохам я собирала историю «домашнего», «внутреннего» социализма… Что делаю я? Я собираю повседневность чувств, мыслей слов».
О чем ее книги: «Книга об истории одной утопии… Наш главный капитал - страдание. Не нефть, не газ - страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные? Прав был Чаадаев: Россия - страна без памяти, пространство тотальной амнезии, девственное сознание для критики и рефлексии».
О «красном» человеке и о его судьбе: «Красной» империи нет, а «красный» человек остался. Продолжается… «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о котором мечтал на кухне. Россию поделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный».
О постсоветском пространстве: «Хотя мы живем теперь в разных странах, но везде теперь живет «красный» человек».
Одна из завершающих фраз Нобелевской лекции Алексиевич: «Теперь я не уверена, что дописала историю «красного» человека».
Бунин, Шолохов, Солженицын, Бродский, Алексиевич… Как будто нарочно эти шведы перебрали русскую культуру, ковырялись в ней и выковыряли писателей, отстоящих друг от друга настолько далеко, как только можно далеко отстоять, находясь в одной языковой культуре.
В своих Нобелевских лекциях каждый из них показал свою суть, обозначил свой символ веры.
Бунин - Я-центричен. Он и писал всю жизнь о себе, о своих чувствах и переживаниях. Вот и в Нобелевской речи остался себе верен, в основном о себе говорил.
Шолохов - партиецентричен. Номенклатуро-центричен. В вершинах творчества это не проявлялось, а в жизни вылезало всегда. Вот и в Нобелевской речи вылезло.
Солженицын - нациецентричен. Русский народ, русские как главная ценность. К концу жизни ценности у Александра Исаевича окончательно сместились в сторону государственничества и антизападничества. В Нобелевской лекции это уже было заметно.
Бродский - культуроцентричен и литературоцентричен. Это цельное и непротиворечивое мировоззрение. Правда, не всегда сопрягающееся с тем, что вне литературы.
Алексиевич - человекоцентрична. Это единственный последовательный, стопроцентный гуманист среди всех Нобелевских лауреатов по литературе, пишущих на русском языке.
И, пожалуй, единственный, кто в своей Нобелевской лекции ни разу не сфальшивил, был наиболее точен и смог в этом невеликом по объему жанре сказать нечто самое важное для современников.
А то, что Алексиевич сказала в конце, обнадеживает. История «красного» человека далеко не закончена. И, пожалуй, кроме нее, дописывать эту историю особо и некому. Во всяком случае, сегодня у нее это получается явно лучше других.
http://igoryakovenko.blogspot.ru/2015/12/blog-post_9.html
Светлана Алексиевич стала шестым писателем, пишущим на русском языке, получившим Нобеля по литературе. И пятым, прочитавшим Нобелевскую лекцию, поскольку лекция Пастернака, увы, не прозвучала.
Лекция Алексиевич стала самостоятельным литературным событием, таким же значимым, как в свое время стали Нобелевские лекции Солженицына и Бродского, а, возможно, и более значимым.
Слова, которые произносят Нобелевские лауреаты при вручении им главной литературной премии, часто больше говорят о них, об их личности, чем все, что они до этого написали.
1933 год. Нобелевская речь Ивана Бунина. Великий эстет и стилист русской литературы говорит коротко и в основном о себе. Его речь уместилась всего в 19 строчках, в которых местоимение «я» встречается 10 раз. Чаще, чем любое другое слово. Бунин говорит о своих чувствах, которые он испытал, когда узнал о присуждении ему премии и о своих печалях. Из всей речи, пожалуй, можно выделить лишь одну цитату, достойную великого писателя. Она о свободе: «В мире должны существовать области полнейшей независимости… Есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизации. Для писателя эта свобода необходима особенно».
1965 год. На трибуне Михаил Шолохов. «Горжусь тем, что эта премия присуждена писателю русскому, советскому», - объявил лауреат. Далее Михаил Шолохов сообщил о своей приверженности к реализму, а особенно к реализму социалистическому. И заявил, что имеет намерения продолжить служение трудовому народу. Пером. А больше автор «Тихого Дона» проклятым капиталистам ничего не сказал. Никаких тайн не выдал. И королю Швеции, Густаву Адольфу 6-му, вручавшему ему премию, не поклонился. Мол, казаки ни перед кем голову не склоняют. В общем, держал себя с достоинством, сдержанно. Зато год спустя, выступая на 23-м съезде КПСС, разгорячился не на шутку по поводу процесса Синявского с Даниэлем: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы… Ох, не ту бы меру наказания получили эти оборотни!».
1970 год. Нобелевская премия присуждена Солженицыну. Но вручение состоится лишь в 1974, когда Александра Исаевича изгонят из СССР. Зато было время подготовить Нобелевскую лекцию. Солженицын стал, вероятно, рекордсменом по обстоятельности написания Нобелевской речи: он готовил ее два года, 1971 и 1972. Получилось увесисто и многозначительно. Из того немалого, что Солженицын сказал миру, его Нобелевская лекция цитируется, пожалуй, больше всего.
Если Бунин взошел на Нобелевскую кафедру русским аристократом с ностальгией по утраченной и погубленной большевиками России, Шолохов предстал
перед членами Шведского комитета исключительно в качестве высокомерного члена ЦК КПСС и депутата ВС СССР, то Солженицын обрушился на мир как пророк, разгневанный на этот мир за его недопустимые недостатки.
Вот начало его лекции: «На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням и даже тысячам их - неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие - может быть с большим даром, сильнее меня - погибли… Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги».
Солженицын, которого во многом благодаря заступничеству западного мира выпустили, а не стали гноить в тюрьме, обрушивается на этот мир за то, что этот «весь мир» оказался совсем не таким, каким его представляли те узники ГУЛАГа, от имени которых он бросает свои обвинения: «Не тем живущий, не туда идущий, на болотную топь восклицающий: «Что за очаровательная лужайка!», на бетонные шейные колодки: «Какое утонченное ожерелье!» - а где катятся у иных неотирные слезы, там другие приплясывают бесконечному мьюзиклу».
Вот это, конечно, больше всего возмущает, что «приплясывают бесконечному мьюзиклу». Поэтому приговор пророка суров: «Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться». Напомним, лекция писана в 1971-1972 годах. Через два десятилетия система, действительно, развалилась. Правда, не западная, которой предречено развалиться, а совсем другая - та, что на востоке.
А пророк продолжает бичевать, хлещет кнутом до кости институты и целые сословия. Досталось ООН за то, что «не посилились сделать Декларацию прав человека обязательным для правительств условием их членства». Ученым досталось за то, что «целыми конгрессами отшатываются от чужих страданий: уютней остаться в границах науки».
Что же может спасти распадающийся мир? «Кто создаст человечеству единую систему отсчета?.. Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это - искусство. Это - литература!». И завершающий аккорд лекции: «Одно слово правды весь мир перетянет».
В завершение своей жизни Солженицын нашел слова правды и для современной России. Бывший узник ГУЛАГа тепло отзывался о бывшем подполковнике КГБ, что он помогает нации вновь почувствовать себя русскими и возрождает Россию. Еще целых три слова правды Солженицын обронил в адрес Дмитрия Медведева, назвав его «хорошим молодым человеком».
1987 год. Иосиф Бродский читает свою Нобелевскую лекцию как стихи, нараспев и немного монотонно, подчеркивая равноправие каждого слова. Говорит о смущении, неловкости от того, что на этой трибуне он, а не Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уистен Оден.
«Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае, они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой - но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности», - рассказывает Нобелевский лауреат о том, как он понимает свое место в литературе.
Нобелевская лекция Бродского - это во многом прямая антитеза Нобелевской лекции Алексиевич, прочитанной 28 лет спустя. Вот фрагмент, который диаметрально противоположен всему, что делает и во имя чего творит Алексиевич:
«На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорное и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что «Сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы».
И далее следует центральная часть лекции Бродского, его символ веры. «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика - мать этики; понятие «хорошо» и «плохо» - понятия, прежде всего, эстетические, предваряющие категории «добро» и «зло». В этике не «все позволено» потому что в эстетике не все позволено, потому что количество цветов в спектре ограничено».
И дальше знаменитое: «Зло, особенно политическое, всегда плохой стилист». Бродский брезгует говорить о политике, а тем более о той, которая осталась в стране, где его мучили, судили и объявляли тунеядцем и шизофреником. У Бродского свой взгляд на мир, с которым вряд ли согласятся те, кого Аристотель называл «политическими животными»: «Русская трагедия - это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции».
И далее еще один символ веры Бродского: «Для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего».
И после этих слов, с которыми вряд ли согласятся не только «политические животные», но и большинство знакомых с историей XX века, Бродский уже напрямую бросает сквозь десятилетия перчатку Алексиевич. Так же, как и она, Бродский отталкивается от вопроса Адорно о невозможности сочинять музыку после Аушвица, но приходит к противоположному утверждению.
«Поколение, к которому я принадлежу, оказалось способно сочинять эту музыку», - утверждает Бродский.
И вот, год 2015. Чопорный зал. Смокинги. Светлана Алексиевич кажется в этом зале совершенно чужеродным телом. Она начинает говорить. И происходит волшебство. «Я стою на этой трибуне не одна. Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной…» - кажется, что Алексиевич говорит сбивчиво, но на самом деле эта ее Нобелевская лекция самостоятельное весьма цельное и очень сильное произведение той «сверхлитературы», о которой Алексиевич говорит как о новом жанре культуры. Той культуры, которая только и может адекватно ответить на вызов, сформулированный Адорно, о том, как можно писать музыку после Освенцима.
«Флобер говорил о себе, что он человек-перо, я могу сказать о себе, что я человек-ухо… Есть та часть человеческой жизни - разговорная, которую нам не удается отвоевать для литературы».
О своем творчестве: «Люблю одинокий человеческий голос… Говорить должен свидетель… По крупицам, по крохам я собирала историю «домашнего», «внутреннего» социализма… Что делаю я? Я собираю повседневность чувств, мыслей слов».
О чем ее книги: «Книга об истории одной утопии… Наш главный капитал - страдание. Не нефть, не газ - страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные? Прав был Чаадаев: Россия - страна без памяти, пространство тотальной амнезии, девственное сознание для критики и рефлексии».
О «красном» человеке и о его судьбе: «Красной» империи нет, а «красный» человек остался. Продолжается… «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о котором мечтал на кухне. Россию поделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный».
О постсоветском пространстве: «Хотя мы живем теперь в разных странах, но везде теперь живет «красный» человек».
Одна из завершающих фраз Нобелевской лекции Алексиевич: «Теперь я не уверена, что дописала историю «красного» человека».
Бунин, Шолохов, Солженицын, Бродский, Алексиевич… Как будто нарочно эти шведы перебрали русскую культуру, ковырялись в ней и выковыряли писателей, отстоящих друг от друга настолько далеко, как только можно далеко отстоять, находясь в одной языковой культуре.
В своих Нобелевских лекциях каждый из них показал свою суть, обозначил свой символ веры.
Бунин - Я-центричен. Он и писал всю жизнь о себе, о своих чувствах и переживаниях. Вот и в Нобелевской речи остался себе верен, в основном о себе говорил.
Шолохов - партиецентричен. Номенклатуро-центричен. В вершинах творчества это не проявлялось, а в жизни вылезало всегда. Вот и в Нобелевской речи вылезло.
Солженицын - нациецентричен. Русский народ, русские как главная ценность. К концу жизни ценности у Александра Исаевича окончательно сместились в сторону государственничества и антизападничества. В Нобелевской лекции это уже было заметно.
Бродский - культуроцентричен и литературоцентричен. Это цельное и непротиворечивое мировоззрение. Правда, не всегда сопрягающееся с тем, что вне литературы.
Алексиевич - человекоцентрична. Это единственный последовательный, стопроцентный гуманист среди всех Нобелевских лауреатов по литературе, пишущих на русском языке.
И, пожалуй, единственный, кто в своей Нобелевской лекции ни разу не сфальшивил, был наиболее точен и смог в этом невеликом по объему жанре сказать нечто самое важное для современников.
А то, что Алексиевич сказала в конце, обнадеживает. История «красного» человека далеко не закончена. И, пожалуй, кроме нее, дописывать эту историю особо и некому. Во всяком случае, сегодня у нее это получается явно лучше других.
http://igoryakovenko.blogspot.ru/2015/12/blog-post_9.html