Д.Коцюбинский. О выгоде для власти «борьбы с коррупцией». Вечевые республики vs Московия
Фрагмент из книги Д. Коцюбинский. Курс лекций по истории русской политической культуры. Готовится к печати.
В период правления Ивана III (1462-1505) отчётливо проявила себя московская судебная культура. Она вполне «узнаваема» - достаточно приглядеться к статьям Судебника 1497 года.
После того, как Московия стала независимой от Орды (1480), возникла потребность в некоем подобии общегосударственного свода законов, в котором говорилось бы о наказаниях за определенные правонарушения.
Выяснилось, что никакой цельной заготовки в московских законодательных анналах нет. Стали собирать разные источники, чтобы затем сделать из них компиляцию. Кое-что дьяки Ивана III нашли в собственных московских архивах, кое-что взяли у соседей, у которых имелись более развитые правовые системы.
Одним из важных источников московского Судебника стала Псковская судная грамота. Здесь надо пояснить, что псковская государственно-, гражданско- и уголовно-правовая система была одной из наиболее развитых в средневековой Руси. Псков, хотя и доживал последние годы своей независимости, формально ещё не был присоединён к Москве (это произойдёт при Василии III, в 1510 году).
Московские дьяки взяли Псковскую судную грамоту и… до неузнаваемости её переделали на московский лад. В итоге из демократического правового кодекса получился «вертикально интегрированный» чиновно-полицейский документ, призванный не столько регулировать правоотношения, сколько «тащить» и «не пущать», то есть карать, притом без особых надежд подследственного на то, что ему, даже в случае абсолютной невиновности, удастся избавиться от судебного преследования.
Яркий элемент московской судебной культуры, который проявился в этом документе, - это акцент Судебника на борьбе с коррупцией. Ни в Пскове, ни в Новгороде с коррупцией так рьяно, как в Москве, не боролись!
Во-первых, там не было тотальной коррупции (в демократических городах-государствах чиновные злоупотребления являлись не правилом, а исключением).
Во-вторых, там власть не нуждалась в «борьбе с коррупцией» как в инструменте популистской пропаганды и адресных репрессий против неугодных функционеров.
В судных грамотах вечевых республик имелись на этот счёт скорее беглые оговорки: судьям запрещалось получать тайные взятки - «посулы».
В Новгородской судной грамоте был также пункт, под угрозой штрафа запрещавший судьям «концов» (районов города) - боярам и «житьим людям» - пропускать дни заседаний суда второй инстанции (у архиепископа), то есть, грубо говоря, прогуливать работу: «А кои докладшик не сядет на тот день, ино взять на боярине два рубля, а на житьем рубль».
Вот, в общем, и вся борьба с коррупцией в республиканских городах.
В московском же Судебнике 1497 года борьбе с коррупцией посвящены несколько полновесных статей. В них речь идёт о таких коррупционных судейских преступлениях, которые Новгороду и Пскову вообще были неведомы.
В чём причина этого законодательного контраста - понятно. Кто судил в Новгороде и Пскове? Выборный посадник, выборный князь, выборный архиепископ, выборные судьи нижней инстанции. То есть, судьи зависели от граждан. Это было настоящее демократическое судопроизводство. Вполне логично, что в таких условиях простор для произвола судей был весьма ограничен - если бы кто-то из них вздумал судить неправедно, его бы тут же с позором прогнали.
А с чего начинается Судебник 1497 года? Вместо посадничего и прочих выборных судов устанавливается суд бюрократический. Кто в нём судит? Боярин и окольничий - царские чиновники, присланные на места.
И сразу рождается волокита: «А кого из жалующихся боярину самому нельзя управить, то сказать великому князю. Или к тому его, жалующегося, послать, которому людей приказано ведать». То есть дело не решалось окончательно на месте, а «посылалось по инстанциям»: здесь не помогли - отправляйся Москву, там выстаивай бессрочно днями и ночами у входа в приказ, бей челом. Авось, когда-нибудь разберутся…
Появилась статья о недопустимости отказов в правосудии. Для Новгорода и Пскова была немыслима сама ситуация, когда человек приходит в демократически выборный или демократически приглашенный (княжий) суд и получает отказ в рассмотрении дела. В московском же судебнике чётко прописано: «А кто придет к боярину с жалобой, и ему жалующихся от себя не отсылать, а давать всем приходящим с жалобой управу во всем, кому надлежит». Это значит, что ситуация, когда боярин отказывал в правосудии, была типичной. И потому Судебник давал судьям специальную «рекомендацию». При этом, если судья не следовал данным ему Судебником «рекомендациям», никаких карательных санкций на него не налагалось.
Есть еще одна показательная статья - о неправосудных судебных решениях. Опять-таки ни в Новгороде, ни в Пскове такой новеллы в законах не было. Ибо там не было неправедного суда как проблемы. А вот в Москве неправедный суд был, так сказать, постоянно действующей величиной.
И потому в Судебнике 1497 года появилась, например, такая статья:
«19. О НЕПРАВИЛЬНОМ СУДЕ. Если боярин обвинит кого-либо [в деле об отпуске холопа на волю] не по суду и даст с дьяком на него правую грамоту [обвинительный приговор суда], то такая грамота не признается имеющей силы; а взятое [на основании грамоты] - вернуть назад. А боярин и дьяк за то не несут ответственности; но [они просто должны обеспечить] тяжущимся суд по делу о холопстве». («19. О НЕПРАВОМ СУДЕ. А которого об[в]инит боярин не по суду и грамоту правую на него сь диаком дасть, ИНО ТА ГРАМОТА не в грамоту, а взятое от дати назад, а боярину и диаку в том пени нет, а исцем суд с головы»).
«Законодательство не отличает еще неправый суд от судебной ошибки, - “тактично” пишут авторы современного «москвоцентричного» комментария к этой статье Судебника, - и не устанавливает ответственности судей за вынесение ими неправильного решения». Хотя ясно, что на самом деле речь в очередной раз идёт о полной безнаказанности судей-коррупционеров и полной бесправности населения перед их лицом.
Также Судебник «рекомендует» судьям не брать взяток. Причем, если в Псковской судной грамоте речь шла о тайных взятках, то в Судебнике Ивана III говорится уже о явных подношениях. Про тайные, конечно, тоже упоминается, но отдельно.
И, наконец, стоит сказать о ещё одной оригинальной статье Судебника 1497 года - о лжесвидетельстве. Новгород и Псков ничего подобного также не знали.
Таким образом, корни российской коррупции - как и непрерывной «борьбы» с ней - уходят в ту политическую и гражданскую культуру, которая установилась в процессе создания Московского государства.
При этом, подчеркну ещё раз, никакого действенного механизма призвания злоупотреблявших властью судей и чиновников к ответу не было. Борьба с коррупцией, таким образом, носила сугубо декларативно-пропагандистский характер.
Во-первых, она давала народу «надежду на то, что царь когда-нибудь разберётся и наведёт порядок», и обрекала людей на вечное «биение челом» в разных казённых инстанциях.
Во-вторых, декларированная «борьба с коррупцией» позволяла держать весь чиновный аппарат в перманентном страхе перед адресными репрессиями, что обеспечивало его абсолютную лояльность самодержцу, терпеть любой произвол и выполнять любое приказание.
И чем больше чиновники-холопы трепетали перед государем, тем неистовее попирали интересы простых людишек-сирот. Бюрократы сменяли друг друга и даже подвергали критики своих предшественников, обещая, что покончат с прошлыми безобразиями. Но все, разумеется, повторялось вновь и вновь: «И все их [чиновников] прегрешения, преступления, постыдные дела, всякое людодёрство и насилие - всё, что причинили они купцам и мужикам, да и забыли! - все это выносили наружу те [местные правители], кто приходили им на смену. У них были писанные судебники, по которым они должны были судить. Но это забывалось!» - так описывал деятельность наместников и волостелей немецкий наблюдатель Генрих Штаден. Правда, Штаден прожил в Москве 12 лет уже в эпоху Ивана Грозного, когда был принят следующий Судебник - Судебник 1550 года. Однако и его содержание, и, самое главное, повседневная московская судебная практика сохранили в течение всего рассматриваемого периода свою коррупционную преемственность…
Можно было, конечно, жаловаться на неправедных судей и писать царю челобитные.
Но, во-первых, разбирательство жалоб оказывалось в цепких руках всё тех же чиновников, среди которых царила круговая порука: «За тем, кто пожелал бы пожаловаться великому князю, за тем внимательно следили и [потом] сажали его в тюрьму. Коли были у него деньги, он мог выйти вон, если же нет, он оставался сидеть пока волосы не вырастали у него от головы до пупка», - писал Штаден.
А во-вторых, для подачи жалобы непременно следовало лично отправляться в Москву: «Но вот приходит один крестьянин по имени Митя Лыкошин, - писал тот же Штаден, - и заявляет, что [умершая] женщина была его милой (Gefreundin). Те, что охраняли пожитки, отвечали: “Теперь нет суда ни здесь, ни где-либо в другом месте. Если хочешь что-нибудь получить отправляйся тогда в Москву”…» А в Москве челобитчика ждала долгая, порой вечная волокита: «В каждом приказе или судных избах (Gerichtsstuben) были два сторожа. Они открывали двери тем, кто давал деньги, а кому нечего было дать, перед тем двери закрывались. Кто хотел влезть насильно, того сильно били по голове палкой в локоть длиной. Не щадили никого! У кого же не было денег, тот стучался и говорил: “Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас грешных". [В ответ] на эти слова сторож открывал ему [дверь]; тот входил и многократно бил челом князьям, боярам или дьяку. Если он бывал недостаточно смел, то [боярин] ударял или отталкивал его посохом и говорил: “Недосуг! подожди!" Многие так и ждали до самой смерти. Все князья, бояре и дьяки и в приказах, и в церкви постоянно имели при себе посох…»
На этих высших московских чиновников управу также найти было невозможно: «Все эти князья, великие бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи. И если кто-нибудь из них так тяжко грешил, что заслуживал смерти, то митрополит [тогдашний глава РПЦ] мошной [своей] мог освободить его и пустить на все четыре стороны. Если кто разбойничал, убивал и грабил, а потом с добром и деньгами бежал в монастырь, то в монастыре был он свободен от преследования, что на небе, даже если он покрал казну великого князя или в разбое на большой дороге взял то, что принадлежало казне великого князя. Одним словом, все духовные и мирские господа, всяческой неправдой собравшие добро, говорили, ухмыляясь: “Бог дал!"».
Доискаться правды в московских судах было невозможно. Одним из способов решения дела была взятка.
«Постоянно так и бывало, что тот, кто был прав и присягал, тот оказывался затем неправым. Если у неправого было больше денег, чем у правого - и пусть он действительно неправ - он все же оказывался благодаря этому [т. е. деньгам] правым, а правый неправым. Когда бились бойцы [в ту пору практиковались судебные поединки посредством специально нанятых бойцов], то тот, который получал большую сумму денег от противника, падал во всем своем вооружении ниц перед своим соперником и говорил: “Виноват, казни!"…»
Ещё более действенным инструментом, чем взятка, являлась личная протекция государя. Притом она была, как правило, такой же точно коррумпированной и несправедливой, как и решения продажных судей.
«Я слышал, - писал австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, дважды побывавший в Москве в эпоху Василия III (отца Ивана Грозного) и знавший русский язык, - что один из советников, который заведовал судами, был уличен в том, что в каком-то деле принял подарки от обеих сторон и решил дело в пользу того, кто больше дал. Когда на него донесли князю [Василию III], он не отвергал этого и говорил, что тот, в пользу которого он решил дело, человек богатый, занимает почетное положение в обществе, и потому ему должно верить более, чем этому презренному бедняку. Кончилось тем, что хотя князь и переменил решение, но, посмеявшись, отпустил судью без наказания»...
Судебная система Московии, таким образом, с самого начала оформилась не как система защиты прав граждан, а как система постоянного государственного террора, когда у жителя страны была единственная возможность себя защитить - дать взятку, пробиться на прием к чиновнику, передать (и то, если повезёт!) челобитную царю. Иными словами, броситься в ноги к начальству, а не апеллировать к правосудию. Ни у кого не было никаких прав, а был лишь страх перед репрессией и надежда на то, что она тебя минует. А если повезет, то и милость вдруг «свалится».
Как в истории с Дракулой-Воеводой - самом первом русском политическом трактате об «идеальном правителе» (конец XVв.). А вдруг он не на кол посадит, а золотом осыпет?..
http://kotsubinsky.livejournal.com/516618.html
В период правления Ивана III (1462-1505) отчётливо проявила себя московская судебная культура. Она вполне «узнаваема» - достаточно приглядеться к статьям Судебника 1497 года.
После того, как Московия стала независимой от Орды (1480), возникла потребность в некоем подобии общегосударственного свода законов, в котором говорилось бы о наказаниях за определенные правонарушения.
Выяснилось, что никакой цельной заготовки в московских законодательных анналах нет. Стали собирать разные источники, чтобы затем сделать из них компиляцию. Кое-что дьяки Ивана III нашли в собственных московских архивах, кое-что взяли у соседей, у которых имелись более развитые правовые системы.
Одним из важных источников московского Судебника стала Псковская судная грамота. Здесь надо пояснить, что псковская государственно-, гражданско- и уголовно-правовая система была одной из наиболее развитых в средневековой Руси. Псков, хотя и доживал последние годы своей независимости, формально ещё не был присоединён к Москве (это произойдёт при Василии III, в 1510 году).
Московские дьяки взяли Псковскую судную грамоту и… до неузнаваемости её переделали на московский лад. В итоге из демократического правового кодекса получился «вертикально интегрированный» чиновно-полицейский документ, призванный не столько регулировать правоотношения, сколько «тащить» и «не пущать», то есть карать, притом без особых надежд подследственного на то, что ему, даже в случае абсолютной невиновности, удастся избавиться от судебного преследования.
Яркий элемент московской судебной культуры, который проявился в этом документе, - это акцент Судебника на борьбе с коррупцией. Ни в Пскове, ни в Новгороде с коррупцией так рьяно, как в Москве, не боролись!
Во-первых, там не было тотальной коррупции (в демократических городах-государствах чиновные злоупотребления являлись не правилом, а исключением).
Во-вторых, там власть не нуждалась в «борьбе с коррупцией» как в инструменте популистской пропаганды и адресных репрессий против неугодных функционеров.
В судных грамотах вечевых республик имелись на этот счёт скорее беглые оговорки: судьям запрещалось получать тайные взятки - «посулы».
В Новгородской судной грамоте был также пункт, под угрозой штрафа запрещавший судьям «концов» (районов города) - боярам и «житьим людям» - пропускать дни заседаний суда второй инстанции (у архиепископа), то есть, грубо говоря, прогуливать работу: «А кои докладшик не сядет на тот день, ино взять на боярине два рубля, а на житьем рубль».
Вот, в общем, и вся борьба с коррупцией в республиканских городах.
В московском же Судебнике 1497 года борьбе с коррупцией посвящены несколько полновесных статей. В них речь идёт о таких коррупционных судейских преступлениях, которые Новгороду и Пскову вообще были неведомы.
В чём причина этого законодательного контраста - понятно. Кто судил в Новгороде и Пскове? Выборный посадник, выборный князь, выборный архиепископ, выборные судьи нижней инстанции. То есть, судьи зависели от граждан. Это было настоящее демократическое судопроизводство. Вполне логично, что в таких условиях простор для произвола судей был весьма ограничен - если бы кто-то из них вздумал судить неправедно, его бы тут же с позором прогнали.
А с чего начинается Судебник 1497 года? Вместо посадничего и прочих выборных судов устанавливается суд бюрократический. Кто в нём судит? Боярин и окольничий - царские чиновники, присланные на места.
И сразу рождается волокита: «А кого из жалующихся боярину самому нельзя управить, то сказать великому князю. Или к тому его, жалующегося, послать, которому людей приказано ведать». То есть дело не решалось окончательно на месте, а «посылалось по инстанциям»: здесь не помогли - отправляйся Москву, там выстаивай бессрочно днями и ночами у входа в приказ, бей челом. Авось, когда-нибудь разберутся…
Появилась статья о недопустимости отказов в правосудии. Для Новгорода и Пскова была немыслима сама ситуация, когда человек приходит в демократически выборный или демократически приглашенный (княжий) суд и получает отказ в рассмотрении дела. В московском же судебнике чётко прописано: «А кто придет к боярину с жалобой, и ему жалующихся от себя не отсылать, а давать всем приходящим с жалобой управу во всем, кому надлежит». Это значит, что ситуация, когда боярин отказывал в правосудии, была типичной. И потому Судебник давал судьям специальную «рекомендацию». При этом, если судья не следовал данным ему Судебником «рекомендациям», никаких карательных санкций на него не налагалось.
Есть еще одна показательная статья - о неправосудных судебных решениях. Опять-таки ни в Новгороде, ни в Пскове такой новеллы в законах не было. Ибо там не было неправедного суда как проблемы. А вот в Москве неправедный суд был, так сказать, постоянно действующей величиной.
И потому в Судебнике 1497 года появилась, например, такая статья:
«19. О НЕПРАВИЛЬНОМ СУДЕ. Если боярин обвинит кого-либо [в деле об отпуске холопа на волю] не по суду и даст с дьяком на него правую грамоту [обвинительный приговор суда], то такая грамота не признается имеющей силы; а взятое [на основании грамоты] - вернуть назад. А боярин и дьяк за то не несут ответственности; но [они просто должны обеспечить] тяжущимся суд по делу о холопстве». («19. О НЕПРАВОМ СУДЕ. А которого об[в]инит боярин не по суду и грамоту правую на него сь диаком дасть, ИНО ТА ГРАМОТА не в грамоту, а взятое от дати назад, а боярину и диаку в том пени нет, а исцем суд с головы»).
«Законодательство не отличает еще неправый суд от судебной ошибки, - “тактично” пишут авторы современного «москвоцентричного» комментария к этой статье Судебника, - и не устанавливает ответственности судей за вынесение ими неправильного решения». Хотя ясно, что на самом деле речь в очередной раз идёт о полной безнаказанности судей-коррупционеров и полной бесправности населения перед их лицом.
Также Судебник «рекомендует» судьям не брать взяток. Причем, если в Псковской судной грамоте речь шла о тайных взятках, то в Судебнике Ивана III говорится уже о явных подношениях. Про тайные, конечно, тоже упоминается, но отдельно.
И, наконец, стоит сказать о ещё одной оригинальной статье Судебника 1497 года - о лжесвидетельстве. Новгород и Псков ничего подобного также не знали.
Таким образом, корни российской коррупции - как и непрерывной «борьбы» с ней - уходят в ту политическую и гражданскую культуру, которая установилась в процессе создания Московского государства.
При этом, подчеркну ещё раз, никакого действенного механизма призвания злоупотреблявших властью судей и чиновников к ответу не было. Борьба с коррупцией, таким образом, носила сугубо декларативно-пропагандистский характер.
Во-первых, она давала народу «надежду на то, что царь когда-нибудь разберётся и наведёт порядок», и обрекала людей на вечное «биение челом» в разных казённых инстанциях.
Во-вторых, декларированная «борьба с коррупцией» позволяла держать весь чиновный аппарат в перманентном страхе перед адресными репрессиями, что обеспечивало его абсолютную лояльность самодержцу, терпеть любой произвол и выполнять любое приказание.
И чем больше чиновники-холопы трепетали перед государем, тем неистовее попирали интересы простых людишек-сирот. Бюрократы сменяли друг друга и даже подвергали критики своих предшественников, обещая, что покончат с прошлыми безобразиями. Но все, разумеется, повторялось вновь и вновь: «И все их [чиновников] прегрешения, преступления, постыдные дела, всякое людодёрство и насилие - всё, что причинили они купцам и мужикам, да и забыли! - все это выносили наружу те [местные правители], кто приходили им на смену. У них были писанные судебники, по которым они должны были судить. Но это забывалось!» - так описывал деятельность наместников и волостелей немецкий наблюдатель Генрих Штаден. Правда, Штаден прожил в Москве 12 лет уже в эпоху Ивана Грозного, когда был принят следующий Судебник - Судебник 1550 года. Однако и его содержание, и, самое главное, повседневная московская судебная практика сохранили в течение всего рассматриваемого периода свою коррупционную преемственность…
Можно было, конечно, жаловаться на неправедных судей и писать царю челобитные.
Но, во-первых, разбирательство жалоб оказывалось в цепких руках всё тех же чиновников, среди которых царила круговая порука: «За тем, кто пожелал бы пожаловаться великому князю, за тем внимательно следили и [потом] сажали его в тюрьму. Коли были у него деньги, он мог выйти вон, если же нет, он оставался сидеть пока волосы не вырастали у него от головы до пупка», - писал Штаден.
А во-вторых, для подачи жалобы непременно следовало лично отправляться в Москву: «Но вот приходит один крестьянин по имени Митя Лыкошин, - писал тот же Штаден, - и заявляет, что [умершая] женщина была его милой (Gefreundin). Те, что охраняли пожитки, отвечали: “Теперь нет суда ни здесь, ни где-либо в другом месте. Если хочешь что-нибудь получить отправляйся тогда в Москву”…» А в Москве челобитчика ждала долгая, порой вечная волокита: «В каждом приказе или судных избах (Gerichtsstuben) были два сторожа. Они открывали двери тем, кто давал деньги, а кому нечего было дать, перед тем двери закрывались. Кто хотел влезть насильно, того сильно били по голове палкой в локоть длиной. Не щадили никого! У кого же не было денег, тот стучался и говорил: “Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас грешных". [В ответ] на эти слова сторож открывал ему [дверь]; тот входил и многократно бил челом князьям, боярам или дьяку. Если он бывал недостаточно смел, то [боярин] ударял или отталкивал его посохом и говорил: “Недосуг! подожди!" Многие так и ждали до самой смерти. Все князья, бояре и дьяки и в приказах, и в церкви постоянно имели при себе посох…»
На этих высших московских чиновников управу также найти было невозможно: «Все эти князья, великие бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи. И если кто-нибудь из них так тяжко грешил, что заслуживал смерти, то митрополит [тогдашний глава РПЦ] мошной [своей] мог освободить его и пустить на все четыре стороны. Если кто разбойничал, убивал и грабил, а потом с добром и деньгами бежал в монастырь, то в монастыре был он свободен от преследования, что на небе, даже если он покрал казну великого князя или в разбое на большой дороге взял то, что принадлежало казне великого князя. Одним словом, все духовные и мирские господа, всяческой неправдой собравшие добро, говорили, ухмыляясь: “Бог дал!"».
Доискаться правды в московских судах было невозможно. Одним из способов решения дела была взятка.
«Постоянно так и бывало, что тот, кто был прав и присягал, тот оказывался затем неправым. Если у неправого было больше денег, чем у правого - и пусть он действительно неправ - он все же оказывался благодаря этому [т. е. деньгам] правым, а правый неправым. Когда бились бойцы [в ту пору практиковались судебные поединки посредством специально нанятых бойцов], то тот, который получал большую сумму денег от противника, падал во всем своем вооружении ниц перед своим соперником и говорил: “Виноват, казни!"…»
Ещё более действенным инструментом, чем взятка, являлась личная протекция государя. Притом она была, как правило, такой же точно коррумпированной и несправедливой, как и решения продажных судей.
«Я слышал, - писал австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн, дважды побывавший в Москве в эпоху Василия III (отца Ивана Грозного) и знавший русский язык, - что один из советников, который заведовал судами, был уличен в том, что в каком-то деле принял подарки от обеих сторон и решил дело в пользу того, кто больше дал. Когда на него донесли князю [Василию III], он не отвергал этого и говорил, что тот, в пользу которого он решил дело, человек богатый, занимает почетное положение в обществе, и потому ему должно верить более, чем этому презренному бедняку. Кончилось тем, что хотя князь и переменил решение, но, посмеявшись, отпустил судью без наказания»...
Судебная система Московии, таким образом, с самого начала оформилась не как система защиты прав граждан, а как система постоянного государственного террора, когда у жителя страны была единственная возможность себя защитить - дать взятку, пробиться на прием к чиновнику, передать (и то, если повезёт!) челобитную царю. Иными словами, броситься в ноги к начальству, а не апеллировать к правосудию. Ни у кого не было никаких прав, а был лишь страх перед репрессией и надежда на то, что она тебя минует. А если повезет, то и милость вдруг «свалится».
Как в истории с Дракулой-Воеводой - самом первом русском политическом трактате об «идеальном правителе» (конец XVв.). А вдруг он не на кол посадит, а золотом осыпет?..
http://kotsubinsky.livejournal.com/516618.html