"Добро".
В коридорах больницы всегда холодно. И неважно, на улице может быть жара, в палатах от духоты томно и глухо, но в коридорах... Это особый холод.
- Ничего нельзя сделать... - врачиха отводила взгляд, но как-то особо искоса наблюдала, и что-то профессиональное было в этом косом подсматривании. Мысли неслись, наталкивались друг на друга, пустые, ненужные... Ничего. Нельзя. Сделать. - Вам нужно заполнить... Вот это... И здесь - подпись, - откуда-то стол, серые и желтоватые бланки, ручка с искусанным кончиком, и расспросы - кто, что, когда получен, где... Ничего нельзя сделать. Потолок. Скучный, белый. Очень долго - потолок. Нет, мне не плохо, не надо нашатырь - мне сейчас... Никак. Ничего. Нельзя... Откуда-то выныривает циферблат и на нём мелькают цифры. Беззвучно, но кажется с оглушительным тиканьем. Два месяца. Может - три. Цифры послушно меняются с шестидесяти, на девяносто. Как странно. Девяносто дней. Это... Сто восемьдесят и... И тридцать шесть. И ноль. Две тысячи, сто шестьдесят часов.
- Вы слышите меня?
Да. Я слышу вас.
- Можете не говорить, это не важно.
Хорошо. Я буду молчать.
- Вы умрёте. Скоро.
Хорошо. Я буду молчать. Ничего нельзя сделать.
- Я могу помочь вам.
Ничего нельзя сделать...
- Посмотрите на меня.
Ничего. Нельзя. Сделать...
- Посмотрите на меня!
Высокий. Темноволосый. Складный. Большие глаза. Наверное я могла бы в его...
- ...Влюбиться, да, могли бы. Но у вас есть три месяца. Максимум. А сейчас вам надо собраться и выслушать то, что я вам скажу. Это очень важно.
Важно?.. Сейчас?..
- Я могу вернуть вам жизнь. Точнее - вылечить вас. Мгновенно. Ничего не произойдёт, просто болезнь исчезнет. Вы понимаете, о чём я говорю?
Потолок. Ничего нельзя...
- Всё, что мне нужно, это ваше формальное согласие и одно условие, которое вы должны неукоснительно соблюсти. Вы, никому, не должны, рассказывать, о, нашем, соглашении. Абсолютно никому и ничего, даже намёков или отсутствия ответов - ничего. Меня никто не видел, наш разговор сейчас никто не слышал. Так и должно оставаться. Вам ясно?
- Да.
- Вы согласны?
- Да.
- Сделка совершена. Прощайте.
...- Глянь-ка, какие?.. - Сава задрав голову разглядывал крупные звёзды.
- Агу-о, - чуть кивнул Пашка, - выпучив глаза и страдальчески глубоко дыша - каша раскалённым камнем лежала на языке, уже ничего не ощущавшем, нёбо пекло, но нужно было терпеть, чтобы не сжечь весь рот. Жадность, всё от жадности, как говаривал прапор Мирошниченко. Его ещё год назад духи прижали в ущелье вместе с пятью первогодками, он расстрелял боекомплект, а последней гранатой подорвал и себя, и троих салабонов, израненных, но ещё живых.
- Хо-орош! - Сава щербато оскалился и похлопав по боку, сказал, - Сиди, мученик, щас водички принесу! - и утопал к блокпосту.
Каша остыла, а Сава не шёл. Пашка сглотнул, и выдохнув, покосился - и тут же ужом крутнулся, хватаясь за пулемёт: с той стороны мешком с песком кто-то стоял.
- Свои. Калина.
- Черника! - отзыв на пароль сам собой вырвался, хотя Пашка уже хотел заорать, и в животе привычно похолодело, как всегда перед боем.
- Вот что, Паша... - незнакомец был высок, и как-то особенно ловок, ну разве может обычный человек так перегнуться через бруствер?.. - Завтра тебя убьют.
Вместо ответа, Паша гулко сглотнул, и провёл шершавым языком по вмиг высохшим губам.
- Я могу тебе помочь - ты останешься жив. Мне нужно твоё согласие и выполнение тобой одного условия...
Назавтра Пашку все считали счастливчиком - Саву разметало так, что цинк на родину пойдёт почти пустым, а на нём, везунчике, лежавшем в метре - ни царапины. Пашка улыбался всем совершенно дурацкой лыбой, и почему-то трогал язык пальцем, совершенно нормальный, здоровый язык.
- А я знаю - как?.. Вот он - есть, а вот его - нет! - орал в трубку Пешнов, дёргая худыми лопатками под халатом, - Да сами вы все глаза пропили! Что я ВИЧ мог с ниоткуда взять?!.. Что?..
В ординаторской было тихо. Трубка ещё что-то раздражённо вякнула, и замолчала. Девушка, белая как стена, задумчиво наматывала на палец рукав слишком большого для неё халата.
- Ка-азлы!.. - с чувством резюмировал Пешнов, ещё раз проглядев бланки анализов, - Вот что, э-э, Галина, я не знаю, что вам сказать, но вы, э-э...
- Я здорова? - девушка не смотрела на врача, продолжая терзать рукав.
- Ну-у.. - Пешнов запустил руки в короткие волосы, - Пока рано... Надо повторить анализы... Возможно, что...
- Вы перепроверили их трижды, - она подняла голову, и теперь с интересом смотрела па врача.
- Да. Мы... Трижды перепроверили... Но... Но я не мог ошибиться в вашем диагнозе при поступлении!..
- Не могли, - девушка опустила голову, и снова накручивала рукав на палец.
- Значит надо перепроверить! Снова! - Пешнов покосился на телефон, - Но в другой лабалатории... Есть ещё...
- Да, - кротко сказала девушка, не слушая его, казалось для неё ничего больше не было, кроме её не очень чистого рукава, и задумчиво поддевающего его пальца.
- А что за условие такое?.. - София Кацовна была очень старой женщиной. Нет, ей таки хотелось жить, но... Но она была очень старой и таки очень много повидавшей женщиной.
- Такое условие. Небольшая плата за жизнь, не так ли?.. - Высокий молодой, ах, такой молодой! человек смотрел на Софию Кацовну выжидающе.
- Что вам сказать, молодой человек... - если бы слова были кораблями, а смысл и многозначительность - грузом, то несчастные корабли тут же, быстрее камня, что не сможет поднять Бог, пошли бы ко дну. София Кацовна была очень старой женщиной.
- Скажите "да", - на лице молодого, - ах, где твои сорок пять, Софочка! - человека отразилось нетерпение.
- "Да"... - именно так, в кавычках. Жизнь, конечно, очень хорошая вещь, но условие... И что-то такое странное в этом молодом, - кстати, а ви не хотели бы попить чаю с внучкой Марии Соломоновны?.. Очень, очень хорошая девочка! Сама готовит, ах, она готовит молодой человек! Вы ещё не знаете, что главное в жизни - главное в жизни, это правильно питаться! Вы ещё многого не знаете о жизни! Ах, как я готовила своему второму мужу - если бы вы себе знали! Как он меня любил - и не только за то, как я готовила, нет! Если бы вы видели меня тогда! О-о!.. Ну не нужно так смотреть на меня, молодой человек! Вы хотите получить ответ - и я скажу вам - да, и не просто "да", а такое большое, сильное "да", как сейчас и не делают...
- Кузьмич!.. - в темноте не видно глаз, но тон, и стук колен о пол - Василич стоит на коленях, он молит, наверное хотел бы заглядывать в глаза, но в палате все спят, и только шёпот, только умоляющие руки, сжимающие предплечье, - Кузьмич!..
- Всё, Василич, спать иди. Не знаю я - как... Не знаю.
- Врёшь! - горячечный шепот, тяжёлый запах болезни изо рта, - Врёшь! Я первый вернулся, и видел, какое у тебя лицо было! С таким лицом не умирают! Ты знал!.. Кузьмич!.. Скажи - как!.. Всё отдам! Деньги! Квартиру! Машину! Расскажи только!..
- Нечего мне рассказывать! - нарочно громко, чтобы проснулись, но никто и не спит, заворочались, завздыхали...
- Ложись, Петро, - это Баринов, что у окна лежит, он ужё не встаёт, со дня на день его должны перевести с обычной койки на "гробовую доску", особую, на ней можно тело ворочать, и пластиком она покрыта, отмывать проще, - Ложись, Петро, и спи.
- Ложись?! Ложись?!?! - Пётр Васильевич срывается с крика на визг, - Ложись и помирай, а жить останется?! Пусть расскажет - как?.. Я жить... - голос Василича срывается, он крупно сглатывает, и с грохотом выбегает. Шаги его стихают в коридоре, потом стукает дверь туалета.
- Спи, Кузьмич, не бери в голову, - Баринов был бригадиром строителей, и сейчас он огромный, неподвижный, спокойный, так же командует всеми, ровно, мощно, словно и не умирает, и не капает ему морфий в вену и не скрипит зубами по утрам, когда капельницу не сменяют вовремя, - Подуркует и успокоится. Спи. Каждому своё отмерянно, и по своему. Ты себе отмерял, и другим не должен. А будет кто лезть... - тут голос Баринова тяжелеет, как бетонный блок, - Так мы ему сами переотмерим.
- А маме?..
- И маме нельзя.
- А бабушке?..
- Ни-ко-му.
- Совсем-совсем никому?..
- Совсем-совсем.
- А папе?..
- Никому.
Девочка вздыхает. В палате пахнет дезинфекцией, но к этому бьющему запаху примешивается запах детского тела и чего-то домашнего, уютного. Может это пахнет от пирожков, заботливо прикрытых тарелкой, может от пижамы с розовыми мишками, а может от волос, коротко остриженных, почти прозрачных в свете луны, пшеничных... Катя не верит в смерть, она не видела её, только взрослые почему-то плачут когда думают, что она не видит и не слышит, папа сердится, но не говорит из-за чего, а мама норовит усадить на руки и гладить, прижав к себе, а слёзы будут капать на макушку... Смерть, это наверное очень странно - так кажется Кате, и незнакомый дядя, с грустными глазами, сказавший, что смерти можно избежать, если она будет молчать... Он такой странный. Но что подсказывает - надо соглашаться. И дядя уходит, а Катя старательно думает, что не надо думать о дяде, что приходил к ней ночью, и с этой мыслью засыпает.
- Так нельзя - ведь вы же взрослая женщина, сознательная, если вы знаете, как вылечились, то должны нам сказать; этим вы спасёте сотни, тысячи жизней, - старенький, "таких людей сейчас нет", профессор, смотрел на неё испытывающе.
Пациентка молчала. Но что-то подсказывало, что не выдержит, сломается, и лавры "победителя болезни века" достанутся ему, стоит только поднажать на эту молоденькую дурочку, и всё...
- Вот, - профессор достал пачку картонных папок, - Вот, смотрите! Мария Иванова, двадцать два года - умрёт через год, вот Игнатенко Иван, тридцать э-э... один год, умрёт через три месяца, вот Савирова Ольга Васильевна, шестьдесят пять лет - умрёт... Уже умерла, позавчера. Давайте сходим, посмотрим, что вы скажите этим людям!
- Ничего, - голос молоденькой и глупенькой вдруг стал чужим, грубым, эгоистичным, злым, - Ничего я им не скажу, и вам - тоже. Выписывайте меня, сейчас же!..
Профессор покосился на сведённые судорогой руки, превратившиеся в "птичьи лапы" с когтями, на тёмные от злобы, изподлобья глаза, и промолчав, стал сам заполнять бланк выписки. Уже прощаясь, он как бы невзначай протянул свою визитку, с немым огорчением проследил за крохотным дождиком из её кусочков, пролившимся в корзину для бумаг.
- Чё?!. - в голосе прорезалась злоба.
- Вы согласны?
- Да ты чо гонишь?!. - злоба сорвалась, как с резьбы, в ненависть.
- Вы останетесь жить при одном условии....
- Да ты чо, попутал, с-сука!.. - очень коренастая фигура привстала и попыталась ударить высокую и гибкую, но та увернулась и коренастая осела на постель.
- Нет, я вас не... Не развожу?.. Да, не развожу. Вы будете жить. Не умрёте. Не... Не склеете ласты. За всё это - только одно условие - никому не рассказывать о нашей сделке. И... И... И никаких подлянок?.. Да, так - никаких подлянок. Вы, э-э, всасываете?..
- Чё?.. - коренастая фигура задёргалась на кровати, то ли пытаясь встать, то ли в истерике.
- Ты жить, сука, хочешь? Если хочешь - скажи "да!", и молчи об этом, понял?! - неожиданно другим голосом, внятно и веско проговорила высокая и гибкая фигура.
- Да-а!.. - прохрипела коренастая, захлёбываясь, - Да! ДА! ДА-А!!!
На крик прибежали медсестра и доктор, в ярком свете "коренастая" плакала, и всхлипывая, выдыхала беззвучно: да! да! да!...
- Лю-юсь, слышала? В радиологии сразу трое из "чернобольских" выздоровели! За одну ночь!
- Ну да! - Руки, подвязывающие косынку замерли, маленький, чётко очерченный помадой ротик приоткрылся, - А лечащие что?..
- А ничего! - ликующе ответила смещица, и чему-то захохотала, злорадно и весело, - Пытают этих, борцов с радием, как и что, а те - ни в какую, молчат, как рыбы!
- Вот ведь!.. - аккуратный ротик прикрылся, а в глазах пробежала мысль, наверняка такая же аккуратная и чёткая, но абсолютно пустая.
- ...Сделка совершена.
- Подождите! - высокая фигура замерла, - А что будет, если я расскажу кому-нибудь?..
Странно покосившись - на четырнадцатилетнюю девушку, покрытую слоями бинтов и растянутой на сложном стальном каркасе так, что шевелить можно было только пальцами одной руки и немного языком - нижняя челюсть была забрана странновато выглядящим забралом, примотанным к голове - высокая фигура молча развернувшись, исчезла. Одновременно, с лёгким хлопком, на груди у девушки возникла визитка, без имени, но с номером телефона, и логотипом - стилизованным "Да!", в вензелях, в левом углу.
Высокая фигура сидела в неком пустом и тихом месте, в негде - если угодно въедливому читателю - и ждала. Ожидание заняло всего секунду для нас и долгие, тяжёлые, полные сомнений и размышлений столетия для фигуры. Тренькнуло и фигура извлекла из кармана длинного плаща дешёвенький мобильник, покосилась на экран и нажала кнопку ответа.
- Слушаю.
- Вы!.. Вы!!!
- У вас что-то случилось? - голос фигуры был сух и тих. И нечеловечески спокоен.
- Вы!.. Вы убили их всех!.. Я найду вас!.. Я!..
- Соблюли ли вы условие договора, который был заключён между нами?
- Я всем, всем про вас расскажу! Я уже позвонила в милицию! И в феэсбе! И... И президенту!..
- Не рекомендовал бы вам продолжать расширять круг нарушавших условие сделки.
- Вы... Вы убили их! И маму, и брата, и... И ленку с Вадимом!.. Они все умирают!.. Из-за вас!
- Нет, из-за вас. В обмен на жизнь вы получили право распоряжаться смертью тринадцати человек. И вы ею распорядились. Отныне каждый, кого вы так или иначе выделите - умрёт. Ещё восемь смертей. Вы не знаете про Павла, вашего одноклассника.
- Вы!.. - в трубко зарыдало, завыло, и вдруг другой голос, мужской, уверенный, с нотками азарта, произнёс, - Я не знаю, кто вы, и как это делаете, но сейчас к вам позвонят, и советую открыть дверь! Сопротивление бесполезно!
Рыдания и вой сменились какими-то повизгиваниями, а фигура, обречённо вздохнув, проговорила в трубку, - Семь, - и отключилась.
- Ничего нельзя сделать... - врачиха отводила взгляд, но как-то особо искоса наблюдала, и что-то профессиональное было в этом косом подсматривании. Мысли неслись, наталкивались друг на друга, пустые, ненужные... Ничего. Нельзя. Сделать. - Вам нужно заполнить... Вот это... И здесь - подпись, - откуда-то стол, серые и желтоватые бланки, ручка с искусанным кончиком, и расспросы - кто, что, когда получен, где... Ничего нельзя сделать. Потолок. Скучный, белый. Очень долго - потолок. Нет, мне не плохо, не надо нашатырь - мне сейчас... Никак. Ничего. Нельзя... Откуда-то выныривает циферблат и на нём мелькают цифры. Беззвучно, но кажется с оглушительным тиканьем. Два месяца. Может - три. Цифры послушно меняются с шестидесяти, на девяносто. Как странно. Девяносто дней. Это... Сто восемьдесят и... И тридцать шесть. И ноль. Две тысячи, сто шестьдесят часов.
- Вы слышите меня?
Да. Я слышу вас.
- Можете не говорить, это не важно.
Хорошо. Я буду молчать.
- Вы умрёте. Скоро.
Хорошо. Я буду молчать. Ничего нельзя сделать.
- Я могу помочь вам.
Ничего нельзя сделать...
- Посмотрите на меня.
Ничего. Нельзя. Сделать...
- Посмотрите на меня!
Высокий. Темноволосый. Складный. Большие глаза. Наверное я могла бы в его...
- ...Влюбиться, да, могли бы. Но у вас есть три месяца. Максимум. А сейчас вам надо собраться и выслушать то, что я вам скажу. Это очень важно.
Важно?.. Сейчас?..
- Я могу вернуть вам жизнь. Точнее - вылечить вас. Мгновенно. Ничего не произойдёт, просто болезнь исчезнет. Вы понимаете, о чём я говорю?
Потолок. Ничего нельзя...
- Всё, что мне нужно, это ваше формальное согласие и одно условие, которое вы должны неукоснительно соблюсти. Вы, никому, не должны, рассказывать, о, нашем, соглашении. Абсолютно никому и ничего, даже намёков или отсутствия ответов - ничего. Меня никто не видел, наш разговор сейчас никто не слышал. Так и должно оставаться. Вам ясно?
- Да.
- Вы согласны?
- Да.
- Сделка совершена. Прощайте.
...- Глянь-ка, какие?.. - Сава задрав голову разглядывал крупные звёзды.
- Агу-о, - чуть кивнул Пашка, - выпучив глаза и страдальчески глубоко дыша - каша раскалённым камнем лежала на языке, уже ничего не ощущавшем, нёбо пекло, но нужно было терпеть, чтобы не сжечь весь рот. Жадность, всё от жадности, как говаривал прапор Мирошниченко. Его ещё год назад духи прижали в ущелье вместе с пятью первогодками, он расстрелял боекомплект, а последней гранатой подорвал и себя, и троих салабонов, израненных, но ещё живых.
- Хо-орош! - Сава щербато оскалился и похлопав по боку, сказал, - Сиди, мученик, щас водички принесу! - и утопал к блокпосту.
Каша остыла, а Сава не шёл. Пашка сглотнул, и выдохнув, покосился - и тут же ужом крутнулся, хватаясь за пулемёт: с той стороны мешком с песком кто-то стоял.
- Свои. Калина.
- Черника! - отзыв на пароль сам собой вырвался, хотя Пашка уже хотел заорать, и в животе привычно похолодело, как всегда перед боем.
- Вот что, Паша... - незнакомец был высок, и как-то особенно ловок, ну разве может обычный человек так перегнуться через бруствер?.. - Завтра тебя убьют.
Вместо ответа, Паша гулко сглотнул, и провёл шершавым языком по вмиг высохшим губам.
- Я могу тебе помочь - ты останешься жив. Мне нужно твоё согласие и выполнение тобой одного условия...
Назавтра Пашку все считали счастливчиком - Саву разметало так, что цинк на родину пойдёт почти пустым, а на нём, везунчике, лежавшем в метре - ни царапины. Пашка улыбался всем совершенно дурацкой лыбой, и почему-то трогал язык пальцем, совершенно нормальный, здоровый язык.
- А я знаю - как?.. Вот он - есть, а вот его - нет! - орал в трубку Пешнов, дёргая худыми лопатками под халатом, - Да сами вы все глаза пропили! Что я ВИЧ мог с ниоткуда взять?!.. Что?..
В ординаторской было тихо. Трубка ещё что-то раздражённо вякнула, и замолчала. Девушка, белая как стена, задумчиво наматывала на палец рукав слишком большого для неё халата.
- Ка-азлы!.. - с чувством резюмировал Пешнов, ещё раз проглядев бланки анализов, - Вот что, э-э, Галина, я не знаю, что вам сказать, но вы, э-э...
- Я здорова? - девушка не смотрела на врача, продолжая терзать рукав.
- Ну-у.. - Пешнов запустил руки в короткие волосы, - Пока рано... Надо повторить анализы... Возможно, что...
- Вы перепроверили их трижды, - она подняла голову, и теперь с интересом смотрела па врача.
- Да. Мы... Трижды перепроверили... Но... Но я не мог ошибиться в вашем диагнозе при поступлении!..
- Не могли, - девушка опустила голову, и снова накручивала рукав на палец.
- Значит надо перепроверить! Снова! - Пешнов покосился на телефон, - Но в другой лабалатории... Есть ещё...
- Да, - кротко сказала девушка, не слушая его, казалось для неё ничего больше не было, кроме её не очень чистого рукава, и задумчиво поддевающего его пальца.
- А что за условие такое?.. - София Кацовна была очень старой женщиной. Нет, ей таки хотелось жить, но... Но она была очень старой и таки очень много повидавшей женщиной.
- Такое условие. Небольшая плата за жизнь, не так ли?.. - Высокий молодой, ах, такой молодой! человек смотрел на Софию Кацовну выжидающе.
- Что вам сказать, молодой человек... - если бы слова были кораблями, а смысл и многозначительность - грузом, то несчастные корабли тут же, быстрее камня, что не сможет поднять Бог, пошли бы ко дну. София Кацовна была очень старой женщиной.
- Скажите "да", - на лице молодого, - ах, где твои сорок пять, Софочка! - человека отразилось нетерпение.
- "Да"... - именно так, в кавычках. Жизнь, конечно, очень хорошая вещь, но условие... И что-то такое странное в этом молодом, - кстати, а ви не хотели бы попить чаю с внучкой Марии Соломоновны?.. Очень, очень хорошая девочка! Сама готовит, ах, она готовит молодой человек! Вы ещё не знаете, что главное в жизни - главное в жизни, это правильно питаться! Вы ещё многого не знаете о жизни! Ах, как я готовила своему второму мужу - если бы вы себе знали! Как он меня любил - и не только за то, как я готовила, нет! Если бы вы видели меня тогда! О-о!.. Ну не нужно так смотреть на меня, молодой человек! Вы хотите получить ответ - и я скажу вам - да, и не просто "да", а такое большое, сильное "да", как сейчас и не делают...
- Кузьмич!.. - в темноте не видно глаз, но тон, и стук колен о пол - Василич стоит на коленях, он молит, наверное хотел бы заглядывать в глаза, но в палате все спят, и только шёпот, только умоляющие руки, сжимающие предплечье, - Кузьмич!..
- Всё, Василич, спать иди. Не знаю я - как... Не знаю.
- Врёшь! - горячечный шепот, тяжёлый запах болезни изо рта, - Врёшь! Я первый вернулся, и видел, какое у тебя лицо было! С таким лицом не умирают! Ты знал!.. Кузьмич!.. Скажи - как!.. Всё отдам! Деньги! Квартиру! Машину! Расскажи только!..
- Нечего мне рассказывать! - нарочно громко, чтобы проснулись, но никто и не спит, заворочались, завздыхали...
- Ложись, Петро, - это Баринов, что у окна лежит, он ужё не встаёт, со дня на день его должны перевести с обычной койки на "гробовую доску", особую, на ней можно тело ворочать, и пластиком она покрыта, отмывать проще, - Ложись, Петро, и спи.
- Ложись?! Ложись?!?! - Пётр Васильевич срывается с крика на визг, - Ложись и помирай, а жить останется?! Пусть расскажет - как?.. Я жить... - голос Василича срывается, он крупно сглатывает, и с грохотом выбегает. Шаги его стихают в коридоре, потом стукает дверь туалета.
- Спи, Кузьмич, не бери в голову, - Баринов был бригадиром строителей, и сейчас он огромный, неподвижный, спокойный, так же командует всеми, ровно, мощно, словно и не умирает, и не капает ему морфий в вену и не скрипит зубами по утрам, когда капельницу не сменяют вовремя, - Подуркует и успокоится. Спи. Каждому своё отмерянно, и по своему. Ты себе отмерял, и другим не должен. А будет кто лезть... - тут голос Баринова тяжелеет, как бетонный блок, - Так мы ему сами переотмерим.
- А маме?..
- И маме нельзя.
- А бабушке?..
- Ни-ко-му.
- Совсем-совсем никому?..
- Совсем-совсем.
- А папе?..
- Никому.
Девочка вздыхает. В палате пахнет дезинфекцией, но к этому бьющему запаху примешивается запах детского тела и чего-то домашнего, уютного. Может это пахнет от пирожков, заботливо прикрытых тарелкой, может от пижамы с розовыми мишками, а может от волос, коротко остриженных, почти прозрачных в свете луны, пшеничных... Катя не верит в смерть, она не видела её, только взрослые почему-то плачут когда думают, что она не видит и не слышит, папа сердится, но не говорит из-за чего, а мама норовит усадить на руки и гладить, прижав к себе, а слёзы будут капать на макушку... Смерть, это наверное очень странно - так кажется Кате, и незнакомый дядя, с грустными глазами, сказавший, что смерти можно избежать, если она будет молчать... Он такой странный. Но что подсказывает - надо соглашаться. И дядя уходит, а Катя старательно думает, что не надо думать о дяде, что приходил к ней ночью, и с этой мыслью засыпает.
- Так нельзя - ведь вы же взрослая женщина, сознательная, если вы знаете, как вылечились, то должны нам сказать; этим вы спасёте сотни, тысячи жизней, - старенький, "таких людей сейчас нет", профессор, смотрел на неё испытывающе.
Пациентка молчала. Но что-то подсказывало, что не выдержит, сломается, и лавры "победителя болезни века" достанутся ему, стоит только поднажать на эту молоденькую дурочку, и всё...
- Вот, - профессор достал пачку картонных папок, - Вот, смотрите! Мария Иванова, двадцать два года - умрёт через год, вот Игнатенко Иван, тридцать э-э... один год, умрёт через три месяца, вот Савирова Ольга Васильевна, шестьдесят пять лет - умрёт... Уже умерла, позавчера. Давайте сходим, посмотрим, что вы скажите этим людям!
- Ничего, - голос молоденькой и глупенькой вдруг стал чужим, грубым, эгоистичным, злым, - Ничего я им не скажу, и вам - тоже. Выписывайте меня, сейчас же!..
Профессор покосился на сведённые судорогой руки, превратившиеся в "птичьи лапы" с когтями, на тёмные от злобы, изподлобья глаза, и промолчав, стал сам заполнять бланк выписки. Уже прощаясь, он как бы невзначай протянул свою визитку, с немым огорчением проследил за крохотным дождиком из её кусочков, пролившимся в корзину для бумаг.
- Чё?!. - в голосе прорезалась злоба.
- Вы согласны?
- Да ты чо гонишь?!. - злоба сорвалась, как с резьбы, в ненависть.
- Вы останетесь жить при одном условии....
- Да ты чо, попутал, с-сука!.. - очень коренастая фигура привстала и попыталась ударить высокую и гибкую, но та увернулась и коренастая осела на постель.
- Нет, я вас не... Не развожу?.. Да, не развожу. Вы будете жить. Не умрёте. Не... Не склеете ласты. За всё это - только одно условие - никому не рассказывать о нашей сделке. И... И... И никаких подлянок?.. Да, так - никаких подлянок. Вы, э-э, всасываете?..
- Чё?.. - коренастая фигура задёргалась на кровати, то ли пытаясь встать, то ли в истерике.
- Ты жить, сука, хочешь? Если хочешь - скажи "да!", и молчи об этом, понял?! - неожиданно другим голосом, внятно и веско проговорила высокая и гибкая фигура.
- Да-а!.. - прохрипела коренастая, захлёбываясь, - Да! ДА! ДА-А!!!
На крик прибежали медсестра и доктор, в ярком свете "коренастая" плакала, и всхлипывая, выдыхала беззвучно: да! да! да!...
- Лю-юсь, слышала? В радиологии сразу трое из "чернобольских" выздоровели! За одну ночь!
- Ну да! - Руки, подвязывающие косынку замерли, маленький, чётко очерченный помадой ротик приоткрылся, - А лечащие что?..
- А ничего! - ликующе ответила смещица, и чему-то захохотала, злорадно и весело, - Пытают этих, борцов с радием, как и что, а те - ни в какую, молчат, как рыбы!
- Вот ведь!.. - аккуратный ротик прикрылся, а в глазах пробежала мысль, наверняка такая же аккуратная и чёткая, но абсолютно пустая.
- ...Сделка совершена.
- Подождите! - высокая фигура замерла, - А что будет, если я расскажу кому-нибудь?..
Странно покосившись - на четырнадцатилетнюю девушку, покрытую слоями бинтов и растянутой на сложном стальном каркасе так, что шевелить можно было только пальцами одной руки и немного языком - нижняя челюсть была забрана странновато выглядящим забралом, примотанным к голове - высокая фигура молча развернувшись, исчезла. Одновременно, с лёгким хлопком, на груди у девушки возникла визитка, без имени, но с номером телефона, и логотипом - стилизованным "Да!", в вензелях, в левом углу.
Высокая фигура сидела в неком пустом и тихом месте, в негде - если угодно въедливому читателю - и ждала. Ожидание заняло всего секунду для нас и долгие, тяжёлые, полные сомнений и размышлений столетия для фигуры. Тренькнуло и фигура извлекла из кармана длинного плаща дешёвенький мобильник, покосилась на экран и нажала кнопку ответа.
- Слушаю.
- Вы!.. Вы!!!
- У вас что-то случилось? - голос фигуры был сух и тих. И нечеловечески спокоен.
- Вы!.. Вы убили их всех!.. Я найду вас!.. Я!..
- Соблюли ли вы условие договора, который был заключён между нами?
- Я всем, всем про вас расскажу! Я уже позвонила в милицию! И в феэсбе! И... И президенту!..
- Не рекомендовал бы вам продолжать расширять круг нарушавших условие сделки.
- Вы... Вы убили их! И маму, и брата, и... И ленку с Вадимом!.. Они все умирают!.. Из-за вас!
- Нет, из-за вас. В обмен на жизнь вы получили право распоряжаться смертью тринадцати человек. И вы ею распорядились. Отныне каждый, кого вы так или иначе выделите - умрёт. Ещё восемь смертей. Вы не знаете про Павла, вашего одноклассника.
- Вы!.. - в трубко зарыдало, завыло, и вдруг другой голос, мужской, уверенный, с нотками азарта, произнёс, - Я не знаю, кто вы, и как это делаете, но сейчас к вам позвонят, и советую открыть дверь! Сопротивление бесполезно!
Рыдания и вой сменились какими-то повизгиваниями, а фигура, обречённо вздохнув, проговорила в трубку, - Семь, - и отключилась.