маленький полярный роман. У берега моря вспоем мы песню. ПРОЛОГ
Вася сидела на берегу моря и вязала из оставленного отлива морские сети для не вернувшихся домой моряков. Под заунывную песню тянулся ее день. И уже надвигалась ночь - на пески и ее ноги, зарывающиеся в них.
Тревожные нити, белые корабли. Не достать до земли, ибо нет земли. Тянется сумрак, но не день - не слышна песня, как песнь, не доходит до неба: стволом не тянется, в сугроб не валится.
Вася соткала из точеного песка, пенной каши и илистого прибоя подобия матросок, на крепкие ботинки пошли укрывавшие пробоины от костей в песчаном ложе морского берега ракушки, а крики чаек заменяли голоса давно уже не зовущих по домам, к теплым рукам и волнующимся, заботливым глазам жен.
Суров отлов, на него нет воды. И не надо здесь. И нет больше "ты". До детин дорос, вот и отойди. Щи да кашу мешать, горевать до беды. Легок твой аршин.
Вася кого-то ждала.
Берега далекие, через океан. А у нас своя земля, той и нету, далеко больно. Канада, далёко больно. Острова, озера, далекий, дальний поляр. Песцы да снег падучий заметает. Воет и на сердце, воет до бела. Не достать до житья-бытья.
***
Вася метался по кровати.
Его пылающая голова отмеряла секунды, подобно колеблющейся стрелке барометра: от бури к полнейшему штилю и обратно. Он бредил, и некому было прохладной рукой или смоченной в воде тряпичной салфеткой промокнуть его потный, блестящий лоб.
Жар накатывал волнами, не отступая, удушливым приступом счастья спасая, укрывая от царящей за окнами зимы.
Обстановка московской комнаты, которую он скоро бросит, чем-то напоминала специально обустроенную сцену. Здесь была кровать, выдающаяся, диктующая под себя пространство, массивная - вангоговская. Стол и стул, скромно зажатые в углу. Несколько полок с книгами обступали скучные без того стены.
Целого мира мало, чтоб описать эту обстановку - простую, не поколебленную ни болезнью хозяина, ни вечностью зимы, - настолько банальна, предсказуема она была, - и в то же время дышала, горела человеческим теплом, заботой, вниманием. Все до мелочей говорило, рассказывало какую-то своеобразную историю: и детские обгрызанные карандаши, рассыпанные по полкам в слепом беспорядке начинающего художника, и трубка заправского морского волка, никогда не выходившего в открытое море, и атлас звездного неба, разворотом раскрытый на самом интересном месте, раскиданные блокноты с причудливыми схемами, не до конца прикрытые ящики, сиротливо брошенная сумка - все выдавало момент, точку - приезда или отъезда. Казалось, хозяин был застигнут болезнью врасплох, нежданно слег, не думая оставлять болезнью тела своего дорогу, как и печально брошенную в одиночестве пачку недоеденного печенья. Не покидало ощущение, что вещи в доме успели покрыться тонким налетом пыли и теперь терпеливо ждали: весны ли, выздоровления ли хозяина, что так желанно было путать с долгожданным возвращением. Как хотелось думать - из-за невозможности как-то повлиять на течение болезни.
***
А ветер усиливался.
Вася затянула протяжную сырую песню, способную только ложиться на волны в тон порывам-налетчикам ветра да мерно, постепенно тонуть в глубинах. Сердце билось ровно, ничто не выдавало тоски, влекущего зова дальних странствий. Она чувствовала, что начинает рассыпаться.
На этих чаек, на ошметки пены на берегу, ракушечные переливы в песке.
Её больше не хватало на скопившуюся в сердце грусть, но она еще была и пела, теперь тревожней.
Обе - и она, и грусть так сходили с ума, кончали независимое существование - словно начинали жизнь порознь, отдельно, еще перестукиваясь, но чувствуя каждая свой шаг, свой легкий ход, возможность переступить, перешагнуть, переиграть в этих странных шахматах, которые люд зовет внутренней жизнью, а жизнь считает простыми заморочками белизны ума, привыкшего к неге мелководья психоаналитических сессий. Заканчивали, как эти странные сны, через смерть и бессилие.
Страхи и ледяное половодье, замечает сама Вася.
***
Бред усиливался. Вася задыхался, мечась по койке. Жаждал воды, но не находил успокоения в соленом, обжигающе ледяном, прибывающем потоке нахлынувшего на него океана.
***
Она возилась с песком. Инстинктивно и рассеянно чертила на песке знаки. Следила за чайками, пропадающими в надвигающихся тучах, выслеживала дольние корабли.
Такой он и нашел ее.
Василий обрел Василису.
***
Утром проснуться было легко и спокойно. Но долго еще преследовал пляж, тяжелые серые волны и протяжные крики чаек. Долго преследовали и быстрый, со стыдливо скрывающимся солнцем зимний день, и мягкий мерцающий снегом вечер, и протяжная, станцованная вселенской метелью ночь.
Васеньке уже было два месяца, и он ничего не ждал ни от корабельного прошлого, ни от бортовых набросков. Того человека больше не было. Смерть забрала останки, а черты невесты нависали над козырьком, но Васеньку пока ничего не преследовало.
Он агукал и бережно относился к себе, как малыш, еще не умеющий держать спинку. Тревожно реагирующий на свои первые сны.
И первую влюбленность.