грустное лето было.
Больно.
Я держу открытую коробку с шоколадными конфетами в руках и смотрю, как равнодушное солнце плавит неровные черные квадратики. Трудно дышать. Когда калейдоскоп разноцветных прохожих на периферии моего внимания начинает лениво раскачиваться вместе с асфальтом, я внезапно решаюсь запустить пальцы в одну из густо-вязких конфетин. Сосредотачиваюсь на слизывании сладкой теплости с кончиков пальцев, закрываю глаза, зажмуриваюсь даже, и все равно знаю, что буду застигнута врасплох, совсем как вчера, когда тугие кольца боли, одно за другим, стали пружинами разматываться и царапать внутреннюю сторону кожи. Я успела впустить вечер в балконную дверь и исчезла, расшвыривая мир в разные стороны, от бессилия, чистого и прозрачного, бескислородного, беззвучного бессилия. Что-то падало в сужающиеся вокруг меня стены, но отчего-то продолжало казаться, что я не дотягиваюсь, что и вещи исчезли тоже, когда я исчезла. Я искала то, что сможет меня удержать, свернулась калачиком на холодном полу, слушала конвульсивно сокращающееся сердце, и не понимала. А он стоял там, отгородившись всей темнотой квартиры, запутавшийся руками и ногами в моем космическом молчании, и прятал громадную черную шляпу - как те, что у фокусников. Из шляпы выглядывал злыми глазищами белый саблезубый кролик. Я тогда подошла поближе, совсем близко, заглянула в его безразличие. Холодно. Невыносимо холодно. И страшно. Потому что не понятно, за что. Так бывает, наверное. За окном пошел дождь, и у меня не получилось ни о чем пожалеть. Просто я предлагала легкость своих облаков, а ему больше нравились маленькие трагедии из человеческого, земного несовершенства. Такие разновлюбленные. И если обхватить себя руками сильно-сильно и выключить изматывающую, разъедающую внутренности боль, то все выглядит быстрым и безумно красивым со стороны. В конце концов, всегда остаются шоколадные конфеты, и ветер, и отражение облаков в чашке кофе, и....
****
Помню, я тогда долго гуляла, и в руках у меня была коробка с конфетами. Побродила по двум выставкам. Наблюдала за bmx-ерами, свесив ноги с высокой бетонной стены. А вернувшись в пустую квартиру, сползла по стене в прихожей и научилась плакать. Потом начался какой-то сюр, похищавший меня своей сверхъестественной похожестью на европейское арт-хаусное кино шестидесятых: Он приходил после ночных смен и спал на моей постели, привычно согнув руку перед лицом. Я знала, что он выбрал ее, непохожую на меня девочку с длинными светло каштановыми волосами. Ему даже не нужно было выбирать. Потому что меня у него никогда не было. А я плясала беззвучное танго, - как я понимаю танго, - и ложилась рядом читать Хайдеггера в ожидании, когда он проснется и уйдет к ней. Пару раз мы занимались сексом, но под пальцами моими, до его гладкой кожи дотрагивающимися, уже ничего не было, - только человеческое тепло со вкусом солнца и недоумения, запах моего украшения из коричной палочки, а дальше - безглазая, сумасшедшая пустота. Я так прощалась и через несколько дней сбежала на море, захватив его фотоаппарат, в котором изощренно жестоко меня ждали гигабайты их счастливой мещанской жизни. Он оставил сообщение в моем телефоне: я надеюсь, у тебя все хорошо. ты просто давай мне о себе знать иногда. пиши, когда захочешь. рыбам привет. люблю тебя, как земля океан. Я никогда не ответила.
Море.
Слишком много солнца. Я подолгу плаваю. До такой усталости, что хочется только уснуть. Меня укусила медуза, прямо в шею. Она прочертила своим животиком две жгучие линии: от уха к ключице, и подальше, вдоль жилки в плечо. Я чувствую их жар пульсом, постоянно. Начинаю привыкать. Вчера обнаружила далеко за каменной косой маленький, полукругом, пляж, покрытый ослепительно белой галькой. Я вышла из воды и прижалась соленой кожей к этим избалованным солнцем камням. Было хорошо. Уютно и безлюдно. А потом я уплыла, и мысли мои были похожи на белую гальку. Пляж, на ктором я сплю, тоже прекрасен: небольшой, заваленный бесформенными кусками скал, он уступами вгрызается в гору, а гора пахнет сутулыми можжевельниками. Вечерами - ленивая партия в нарды, расплавленный в чашке шоколад, жирный косяк по кругу под историю о планете, населенной самыми сильными и мудрыми крабами, и - я врываюсь в бесконечное звездное небо, пока не начинает галлограммами кружиться голова. Воздух такой теплый, что его можно даже жевать. А как-то утром прибой стал бросаться в меня пеной из-за украшенных водорослями камней. Я хохотала и носилась вдоль берега, пугая малюток-крабов, и чувствовала себя очень веселой и очень сильной. Поднималась на гору. В обход тропинок выбирала козьи тропы отчего-то, вдоль сыпучих гребней, огибала великанские валуны. Фотографировала свою тень, ползущую по просыпающейся скале. Наверху был тревожный ветер в лицо, и мне совсем не хотелось спускаться. Я оставила вместо себя стайки разноцветных рыбок мелками на шершавой поверхности. И кожа у меня была соленая-соленая, выгорали волосы, и желтели глаза. Было все еще нестерпимо, несовместимо с жизнью больно. Но я выздоравливала.
****
Я вернулась, укутанная в шум моря и непонятную усталость, тяжелую, как два атмосферных давления. Спала сутки. Проснулась - больно: мне снились бегущие в горизонт кенгуру. И тогда я начала пить. Белое сухое, с красивым каким-то, не помню каким, названием. Слушала блюз. Дописывала статью. Одну из ночей - было или не было? - воспоминания похожи на разноцветные перья в огромной уродливой банке, наполненной вакуумом, - провела в его душной квартире с кривыми зеркалами. Уснула на балконе, и летучие мыши, шурша своими кожаными крыльями, охраняли мои тягучие кошмары. Уходя утром, улыбнулась, оглянулась, помахала рукой, а завернув за угол, согнулась пополам, села на корточки, обхватила руками колени и почувствовала, как же мало меня осталось. Стаканчик вафельный, из которого ложкой выели все мороженое, и он больше не хрустит. Рвалось что-то изнутри. И внутри как будто бы тоже рвалось. Я ощущала, как оно там, глубоко где-то, с тихим треском ситца, отрывается, полощется на ветру, куски перемешались, не соединяются больше. Я просто ждала, дышала ритмичные выдохи-вдохи, штук тысячу. Дышала. Дышала.
Дышу.