В медленном времени. Скончался выдающийся писатель и первый президент ПЕН-Центра Андрей Битов
Если попробовать описать, кем на самом деле был Битов, придется собрать длинную цепочку слов, ни одно из которых не будет ухватывать его целиком. Писатель, поэт, эссеист, путешественник, художник, президент ПЕН-Центра, вокалист и фронтмен “Пушкин-бенда” (в которым под складный вой мастеров фриджаза зачитывал черновики стихотворений Пушкина со всеми вариантами и разночтениями), мыслитель, нумеролог, отец и предтеча русского литературного постмодернизма, исследователь внутренней жизни империй, создатель “Новой Пушкинской премии”, автор идеи памятника Чижику-Пыжику на Фонтанке…
То, что Битов не совпадал ни с одним из этих слов, даже важнее, чем то, что каждое из них верно. Он вообще старался не совпадать, страшно злился любым попыткам запрячь его в те или иные партии. Многолетний собеседник Катя Варкан в одном из интервью вдруг спросила его, как он относится к часто поминаемым “либеральным ценностям”. В ответ Андрей Георгиевич разворчался: “Есть только одна либеральная ценность - уважение к другой личности. На любом уровне. Вот это я понимаю.
Дело в том, что личность не обязана себя доказывать. Она есть. Она может быть в каком угодно существе. И вот надо уважать эту личность. А мы уважаем только начальника. Либо за славу, либо за деньги, либо за власть”.
Роман “Пушкинский дом”, написанный между 1964 и 1971 годами и опубликованный в 1978 в Америке, в издательстве “Ардис” Карла и Эллендеи Профферов, определил его судьбу: с одной стороны, окончательно выломав молодого писателя из всей советской жизни, с другой - забрав его целиком в большую литературу, дав право говорить от имени культуры, говорить с современностью из другого времени. “Пушдом” сперва был рассказом, к написанию которого автора подтолкнул процесс над Бродским и ощущение схлопывания короткой эпохи свобод, потом стал повестью, потом романом, потом запретным романом, потом - одним из главных событий русской литературы 70-х.
Многие книги, идеально совпадающие со своим временем, тут же исчезают из интеллектуального обихода и круга чтения сразу после его конца. Битов, писавший почти все тексты очень медленно, не попадавший во время во всех смыслах, остается и сегодня очень живым писателем: “Улетающий Монахов” или “Жизнь в ветренную погоду” сегодня так же свежи и упруги, как в момент публикации, в них дышит та же музыка русской прозы, которую по-прежнему мало кто умеет.
Некоторым образом, конечно, именно история публикации “Пушкинского дома” и последовавшего за ним десятилетнего запрета на профессию привела Битова к тому, что в 1991 он стал первым президентом русского ПЕН-Центра: просто потому, что в новой жизни писателям было нужно хоть какое-то прикрытие, какая-то фигура для разговора с властью - и стреляный воробей Битов охотно взял эту противоречивую роль на себя.
Быстрая книга у него была, кажется, только одна. “Уроки Армении”, написанные за одну неделю: поразительное эссе, совместившее в себе изысканный травелог (кажется, тогда и слова-то такого не было) с пылающей ненавистью к тем, кто спланировал и осуществил геноцид армянского народа.
Андрей Георгиевич Битов вообще был очень медленный. Не в том смысле, что двигался неторопливо или говорил обычно неспешно, а в том, что мыслил себя самого в совершенно другом понимании времени. Наотрез отказывался становиться эффективным и делаться профессиональным литератором: “Русская литература до сих пор была непрофессиональной. Ей достаточно было быть гениальной. Сейчас возникает профессиональная литература, она есть уже. И есть успешные авторы. Но это другая область. Это как сравнивать хлеб и вино, которое употребляли ученики Иисуса на Тайной Вечере, с тем хлебом и вином, которое мы покупаем в соседнем магазине. Но когда действительно настоящий литературный текст переломишь, как хлеб, из него потечет кровь”.
В 2005-м году он написал “Воспоминания о Пушкине” и журналисты вместе с литературной общественностью тогда ухихикались, спрашивая, на дружеской ли ноге живой классик с “нашим всем”. Битов на все эти смешки реагировал очень спокойно и каждому, никуда не торопясь, рассказывал, что, дескать, выстроил в одну линию все письма, произведения, черновики и теперь знает точно, что Пушкин скрывал, о чем думал, чего никогда не написал. В какой-то момент, слушая всё это почти бесконечное, полуэзотерическое повествование, ты понимал, что на самом деле всё правильно: конечно, они с Пушкиным современники, просто делят одно на двоих другое какое-то время, не то, в котором мы пытаемся его поймать и описать.
Это медленное время, в котором каждая строчка звучит постоянно и бесконечно, оно даёт нам сегодня последнюю надежду.
На самом деле Битов никуда не делся. Продолжает медленно быть. Всегда.
(для газеты «Ведомости»)