Арбатская жизнь во время войны
Оригинал взят у kazagrandy в Воспоминания ветерана, жительницы Арбата.
Театр Вахтангова на Арбате был полностью уничтожен прямым попаданием авиабомбы.
Годы стирают возрастные различия между людьми. Пятилетнего ребёнка не спутаешь с десятилетним.
Когда я (в экстренных случаях) показываю своё удостоверение ветерана Великой Отечественной, никто не удивляется, никого это не смущает.
Я смущаюсь: в сорок первом мне было 12 лет, в сорок пятом, соответственно, - 16, винтовку я держала только в классе, на уроках по военному делу.
Такие, как я, получили ветеранское звание за участие в трудовом фронте: работали в школьных мастерских, ездили в колхоз "на картошку". Не мало ли для высокого звания?
Наверное, недостаточно, если бы поводом к тому были только мешки картошки-морковки и выполнение нормы по связанным варежкам и пошитым рукавицам. Четыре года дети-подростки делили со взрослыми тяжкий груз войны. Женщины работали, с ног валились, дети по мере сил держали дом.
А главное - тогда это не осознавалось - самим своим существованием, близостью поддерживали взрослых.
"Ради кого биться и терпеть? Ради детей! Пусть мы погибнем - наши дети будут жить и встретят победу!"
Мы выжили, мы сохранили оптимизм, мы победили. Теперь мы - ветераны.
Арбат.
В начале лета сорок первого года мы с бабушкой, как обычно, были отправлены в деревню, в 70 километрах от Москвы по Волоколамскому шоссе. Тогда это шоссе было не гладкое, асфальтированное, как сейчас. То, чем оно было покрыто, называлось "гудрон": камни, залитые тёмной липкой массой, по которой, пока она не засохнет, босиком не пробежишься - ноги потом не отмоешь.
Эта артерия, ведущая из Москвы на запад, к концу июня стала стратегической. В июле мы по вечерам видели на востоке зарево. Телефона в деревне не было, что там горит - неизвестно, может, и дома нашего уже нет...
В августе стало ясно, что из деревни, расположенной по обе стороны «гудронки», по которой шли на запад военная техника и машины с красноармейцами (тогда не говорили «солдаты»), надо срочно выбираться, возвращаться в Москву.
Дом наш московский уцелел, но привычный уличный пейзаж неузнаваемо изменился.
Белой гладкой стены с чётким профилем Вахтангова на Арбате не было: театр снесла фашистская бомба.
Во время налёта 23 июля погиб знаменитый актёр Василий Васильевич Куза, дежуривший в ту ночь на крыше.
Наш дом - в переулке напротив театра - спас могучий, как крепость, «дом Филатовой»: так по имени дореволюционной владелицы старожилы называли «дом с рыцарями», где сейчас магазин «Самоцветы».
До войны, да и десятилетия спустя, этот огромный дом был набит коммуналками, а на месте «Самоцветов» располагался богатый универмаг.
Мама, пережившая вахтанговскую бомбу в подвале-бомбоубежище «Филатовского дома», рассказывала, что когда налёт кончился и люди выбрались наружу, пожар в универмаге ещё догорал, а кое-кто уже мародёрствовал - тащили уцелевшие меха и другие товары. Нам, ребятишкам, которые, несмотря на запреты взрослых («рухнет, пришибёт»), любили полазить среди разбитых прилавков, потом тоже кое-что досталось - пуговицы, заколки, ленточки и прочая мелочь.
Бомбоубежище в доме-крепости стало для нас клубом. По вечерам, не дожидаясь, пока прозвучит левитановский голос: «Граждане, воздушная тревога», мы, подхватив какие-то подстилки, отправлялись в подвал, где допоздна играли в подкидного и вообще не скучали, в то время как взрослые прислушивались к доносившимся залпам зениток, взрывам бомб и гадали: «Где это шарахнуло? Кажется, где-то рядом...»
Утром мы собирали на тротуаре осколки - с острыми краями, затейливой формы.
Настал октябрь. Школы в тот год не работали. Школьные здания, построенные перед войной, кирпичные, с длинными коридорами, заняли под госпитали. Бабушка - она была из семьи военных - ещё тогда говорила: «Не зря строят, под лазареты пойдут».
Сейчас смотрю на фото нашего предвоенного четвёртого класса и думаю о том, что после войны никого из одноклассников не встречала. Куда их жизнь выкинула из наших переулков?!
Ну, с некоторыми всё ясно. Вот в первом ряду сидит кудрявая черноволосая Либерта - испанка, дочка эмигранта-коммуниста, нетрудно предположить, что на Арбат её семья не вернулась. Однако от кого-то из старых знакомых я в прошлом году слышала, что она в Москве - жива и не уехала на родину... Во втором ряду сверху самый большой из ребят Васька Чепелев. Переросток, второгодник, шпана. Учительница Зоя Владимировна (она тут среди нас) в воспитательных целях посадила меня с ним за одну парту и говорила на родительском собрании, что хулиган Чепелев стал вести себя тише. Хорошо ей было так говорить! Васька толкался, дёргал за косички, приставал, «Дай списать!»
Очень некомфортный был сосед. Затихал он только, когда, мечтательно сопя, рисовал в своей тетрадке пулемёт с торчащей ручкой и за пулемётом Чапаева - почему-то в бескозырке.
Это был его любимый герой. Наверное, ему чудилось что-то духовно-близкое в созвучии фамилий. Из того нашего класса, конечно, никто не мог попасть на фронт - малы были. Кроме Васьки Чепеля - он ведь был на два, а может, и на три года нас старше, здоровый такой, мощный. В переулке ходили слухи, что он удрал на фронт и погиб...
Наш дом опустел. Среди немногих оставшихся жильцов оказались и мы: бабушка заболела и не вынесла бы эвакуации. Часто повторяла, всех успокаивала: «Бог даст - обойдётся!» В Бога она не верила, а верила в то, что немцы Москву не возьмут, мы победим. И мечтала: «Дожить бы, посмотреть, какая будет жизнь после победы, и вообще интересно, что в мире будет...» Не дожила, умерла в тёмную зиму 1942-го.
Лифт у нас в доме не работал. Света на лестнице не было. В обиходе появились светящиеся в темноте значки в виде пуговиц, цветочков-ромашек: их прицепляли на пальто, на шапки, чтобы не налететь в темноте друг на друга.
Обзавелись печками-буржуйками, взрослые о них пом-нили ещё «с того времени». Нашей с подружкой-соседкой задачей было добывать дрова: доска от сломанного забора считалась дефицитом, иногда нам удавалось стащить пару берёзовых чурбачков из военного грузовика, стоявшего у нас в переулке, где сейчас «стена Цоя».
За стеной этой находилась военная прокуратура. Картина, внушавшая жуть: к воротам подъезжает закрытый тёмный фургон, красноармейцы с винтовками выстраиваются в две шеренги. В этот коридор из фургона выбрасывают, выпихивают серую массу людей - на колени, в снег, в грязь... Открываются ворота, людей прикладами поднимают с колен, подгоняют ударами, и они исчезают за стеной. «Дезертиры», - говорили взрослые.
Днём 16 октября, задрав голову, гляжу, как в небе кружатся два самолёта. «Воздушный бой», - комментирует кто-то из прохожих. Над Арбатом, по которому не ходят трамваи, вьются ошмётки сожжённых бумаг. (Через полвека после того дня мой внук недоверчиво переспрашивал: «Тут трамвай ходил? И туда, и сюда? Как это он тут умещался?» Действительно, как?! Ещё и для машин находилось место. И сталинский эскорт проносился на ближнюю дачу...
А теперь фонарям и толпе гуляющих тесно) Сумасшедшая старуха (на Арбате они не переводятся) идёт и бормочет: «Они уже в Люберцах!..» «Они» - это фашисты. Но почему в Люберцах? Сумасшедшая...
В нашей опустевшей коммуналке мы остались одни. Соседи - тётя Женя с сыном и дочкой, занимавшие втроём 10-метровую комнату, эвакуировались в обязательном порядке, потому как сын тёти Жени работал на оборонном предприятии - заводе «Шарикоподшипник». Хороший был парень: моей любимой игрушкой до войны были шарики разных размеров. И тётю Женю не забуду никогда: она работала гардеробщицей в Вахтанговском театре.
Авторитетная должность! Куда там булгаковскому администратору из «Театрального романа»!
Мы с подругой пересмотрели по многу раз и «Соломенную шляпку», и «Много шума из ничего», и «Принцессу Турандот», и «Человека с ружьём» (это про Ленина, если кто не знает). Достаточно было зайти со служебного входа и сказать вахтёру: «Мы от тёти Жени Ионовой», а в зале билетёрши сажали на откидные скамейки в первом ряду. Помню и Рубена Симонова (первая театральная любовь), и Цецилию Мансурову...
Январь сорок второго. Нет тёти Жени, на месте театра развалины. Я сижу на кухне - единственном согретом «буржуйкой»теплом и, соответственно, жилом месте. Газа нет, света нет, вода до нашего этажа доходит, а жилец сверху приходит к нам с ведёрком... Передо мной коптилка и в дополнение к ней лучинка (бабушка вспомнила об этом виде освещения). Я, подсвечивая лучинкой строчки, читаю «Графа Монте-Кристо».
Постоянно хочется есть. Я думаю о том, что война кончится в тот день, когда, как до войны, я съем кусок белого хлеба с маслом и плавленым сыром. Однако в этом - гастрономическом - смысле война кончилась не так: появились брикеты мороженого, их продавали разрезанными на восьмушки, маленькие прямоугольнички (кто-то, конечно, мог себе позволить купить и половинку, и даже целый брикет, но и восьмушка была прекрасна!).
Мороженое на улице...Символ Победы!
Но до того победного мороженого зимами сорок второго и сорок третьего годов было ещё далеко.
Моим делом было отоваривать карточки, стоять в очередях - часами. Мама сшила мне толстые сапоги из старого ковра и рукавицы. Но ничто не помогало: пальцы на руках распухли, покраснели, казалось, никогда не придут в норму.
Ничего - как только потеплело, пришли, и очень быстро.
Я была аккуратная девочка, отличница. Карточки никогда не теряла и вела дневник. Всё записывала.
И про воздушный бой, и про то, сколько хлеба выдавали по карточкам иждивенцам, детям, служащим (рабочей карточки у нас в семье не было). Корешки карточек я наклеивала в толстую тетрадку.
Улица Горького, 1941 год.
В 1990-е годы эта тетрадка-дневник, исписанная детским почерком, неожиданно вылезла на свет, и я её отнесла в Музей современной истории.
Кончились военные зимы. Началась новая жизнь. Да, новая, потому что пришло совсем новое ощущение жизни - счастья бытия: у меня новое платье, я иду учиться, я записываюсь в спортшколу «на гимнастику», где перед занятиями тренер кормит нас вкуснейшей манной кашей, острого голода уже нет, но от еды никто не отказывается.
Летом 1945 года я участвую в физкультурном параде на Красной площади и вместе со всеми ору так, что резонируют «стены древнего Кремля». «Генералиссимусу Советского Союза!» - начинают мужские голоса.
«Родному, великому...» - подхватывают наши девичьи.
И мы тянем шеи, чтобы увидеть тех, кто на Мавзолее... Но это было потом...
Наталия Колесникова.
Театр Вахтангова на Арбате был полностью уничтожен прямым попаданием авиабомбы.
Годы стирают возрастные различия между людьми. Пятилетнего ребёнка не спутаешь с десятилетним.
Когда я (в экстренных случаях) показываю своё удостоверение ветерана Великой Отечественной, никто не удивляется, никого это не смущает.
Я смущаюсь: в сорок первом мне было 12 лет, в сорок пятом, соответственно, - 16, винтовку я держала только в классе, на уроках по военному делу.
Такие, как я, получили ветеранское звание за участие в трудовом фронте: работали в школьных мастерских, ездили в колхоз "на картошку". Не мало ли для высокого звания?
Наверное, недостаточно, если бы поводом к тому были только мешки картошки-морковки и выполнение нормы по связанным варежкам и пошитым рукавицам. Четыре года дети-подростки делили со взрослыми тяжкий груз войны. Женщины работали, с ног валились, дети по мере сил держали дом.
А главное - тогда это не осознавалось - самим своим существованием, близостью поддерживали взрослых.
"Ради кого биться и терпеть? Ради детей! Пусть мы погибнем - наши дети будут жить и встретят победу!"
Мы выжили, мы сохранили оптимизм, мы победили. Теперь мы - ветераны.
Арбат.
В начале лета сорок первого года мы с бабушкой, как обычно, были отправлены в деревню, в 70 километрах от Москвы по Волоколамскому шоссе. Тогда это шоссе было не гладкое, асфальтированное, как сейчас. То, чем оно было покрыто, называлось "гудрон": камни, залитые тёмной липкой массой, по которой, пока она не засохнет, босиком не пробежишься - ноги потом не отмоешь.
Эта артерия, ведущая из Москвы на запад, к концу июня стала стратегической. В июле мы по вечерам видели на востоке зарево. Телефона в деревне не было, что там горит - неизвестно, может, и дома нашего уже нет...
В августе стало ясно, что из деревни, расположенной по обе стороны «гудронки», по которой шли на запад военная техника и машины с красноармейцами (тогда не говорили «солдаты»), надо срочно выбираться, возвращаться в Москву.
Дом наш московский уцелел, но привычный уличный пейзаж неузнаваемо изменился.
Белой гладкой стены с чётким профилем Вахтангова на Арбате не было: театр снесла фашистская бомба.
Во время налёта 23 июля погиб знаменитый актёр Василий Васильевич Куза, дежуривший в ту ночь на крыше.
Наш дом - в переулке напротив театра - спас могучий, как крепость, «дом Филатовой»: так по имени дореволюционной владелицы старожилы называли «дом с рыцарями», где сейчас магазин «Самоцветы».
До войны, да и десятилетия спустя, этот огромный дом был набит коммуналками, а на месте «Самоцветов» располагался богатый универмаг.
Мама, пережившая вахтанговскую бомбу в подвале-бомбоубежище «Филатовского дома», рассказывала, что когда налёт кончился и люди выбрались наружу, пожар в универмаге ещё догорал, а кое-кто уже мародёрствовал - тащили уцелевшие меха и другие товары. Нам, ребятишкам, которые, несмотря на запреты взрослых («рухнет, пришибёт»), любили полазить среди разбитых прилавков, потом тоже кое-что досталось - пуговицы, заколки, ленточки и прочая мелочь.
Бомбоубежище в доме-крепости стало для нас клубом. По вечерам, не дожидаясь, пока прозвучит левитановский голос: «Граждане, воздушная тревога», мы, подхватив какие-то подстилки, отправлялись в подвал, где допоздна играли в подкидного и вообще не скучали, в то время как взрослые прислушивались к доносившимся залпам зениток, взрывам бомб и гадали: «Где это шарахнуло? Кажется, где-то рядом...»
Утром мы собирали на тротуаре осколки - с острыми краями, затейливой формы.
Настал октябрь. Школы в тот год не работали. Школьные здания, построенные перед войной, кирпичные, с длинными коридорами, заняли под госпитали. Бабушка - она была из семьи военных - ещё тогда говорила: «Не зря строят, под лазареты пойдут».
Сейчас смотрю на фото нашего предвоенного четвёртого класса и думаю о том, что после войны никого из одноклассников не встречала. Куда их жизнь выкинула из наших переулков?!
Ну, с некоторыми всё ясно. Вот в первом ряду сидит кудрявая черноволосая Либерта - испанка, дочка эмигранта-коммуниста, нетрудно предположить, что на Арбат её семья не вернулась. Однако от кого-то из старых знакомых я в прошлом году слышала, что она в Москве - жива и не уехала на родину... Во втором ряду сверху самый большой из ребят Васька Чепелев. Переросток, второгодник, шпана. Учительница Зоя Владимировна (она тут среди нас) в воспитательных целях посадила меня с ним за одну парту и говорила на родительском собрании, что хулиган Чепелев стал вести себя тише. Хорошо ей было так говорить! Васька толкался, дёргал за косички, приставал, «Дай списать!»
Очень некомфортный был сосед. Затихал он только, когда, мечтательно сопя, рисовал в своей тетрадке пулемёт с торчащей ручкой и за пулемётом Чапаева - почему-то в бескозырке.
Это был его любимый герой. Наверное, ему чудилось что-то духовно-близкое в созвучии фамилий. Из того нашего класса, конечно, никто не мог попасть на фронт - малы были. Кроме Васьки Чепеля - он ведь был на два, а может, и на три года нас старше, здоровый такой, мощный. В переулке ходили слухи, что он удрал на фронт и погиб...
Наш дом опустел. Среди немногих оставшихся жильцов оказались и мы: бабушка заболела и не вынесла бы эвакуации. Часто повторяла, всех успокаивала: «Бог даст - обойдётся!» В Бога она не верила, а верила в то, что немцы Москву не возьмут, мы победим. И мечтала: «Дожить бы, посмотреть, какая будет жизнь после победы, и вообще интересно, что в мире будет...» Не дожила, умерла в тёмную зиму 1942-го.
Лифт у нас в доме не работал. Света на лестнице не было. В обиходе появились светящиеся в темноте значки в виде пуговиц, цветочков-ромашек: их прицепляли на пальто, на шапки, чтобы не налететь в темноте друг на друга.
Обзавелись печками-буржуйками, взрослые о них пом-нили ещё «с того времени». Нашей с подружкой-соседкой задачей было добывать дрова: доска от сломанного забора считалась дефицитом, иногда нам удавалось стащить пару берёзовых чурбачков из военного грузовика, стоявшего у нас в переулке, где сейчас «стена Цоя».
За стеной этой находилась военная прокуратура. Картина, внушавшая жуть: к воротам подъезжает закрытый тёмный фургон, красноармейцы с винтовками выстраиваются в две шеренги. В этот коридор из фургона выбрасывают, выпихивают серую массу людей - на колени, в снег, в грязь... Открываются ворота, людей прикладами поднимают с колен, подгоняют ударами, и они исчезают за стеной. «Дезертиры», - говорили взрослые.
Днём 16 октября, задрав голову, гляжу, как в небе кружатся два самолёта. «Воздушный бой», - комментирует кто-то из прохожих. Над Арбатом, по которому не ходят трамваи, вьются ошмётки сожжённых бумаг. (Через полвека после того дня мой внук недоверчиво переспрашивал: «Тут трамвай ходил? И туда, и сюда? Как это он тут умещался?» Действительно, как?! Ещё и для машин находилось место. И сталинский эскорт проносился на ближнюю дачу...
А теперь фонарям и толпе гуляющих тесно) Сумасшедшая старуха (на Арбате они не переводятся) идёт и бормочет: «Они уже в Люберцах!..» «Они» - это фашисты. Но почему в Люберцах? Сумасшедшая...
В нашей опустевшей коммуналке мы остались одни. Соседи - тётя Женя с сыном и дочкой, занимавшие втроём 10-метровую комнату, эвакуировались в обязательном порядке, потому как сын тёти Жени работал на оборонном предприятии - заводе «Шарикоподшипник». Хороший был парень: моей любимой игрушкой до войны были шарики разных размеров. И тётю Женю не забуду никогда: она работала гардеробщицей в Вахтанговском театре.
Авторитетная должность! Куда там булгаковскому администратору из «Театрального романа»!
Мы с подругой пересмотрели по многу раз и «Соломенную шляпку», и «Много шума из ничего», и «Принцессу Турандот», и «Человека с ружьём» (это про Ленина, если кто не знает). Достаточно было зайти со служебного входа и сказать вахтёру: «Мы от тёти Жени Ионовой», а в зале билетёрши сажали на откидные скамейки в первом ряду. Помню и Рубена Симонова (первая театральная любовь), и Цецилию Мансурову...
Январь сорок второго. Нет тёти Жени, на месте театра развалины. Я сижу на кухне - единственном согретом «буржуйкой»теплом и, соответственно, жилом месте. Газа нет, света нет, вода до нашего этажа доходит, а жилец сверху приходит к нам с ведёрком... Передо мной коптилка и в дополнение к ней лучинка (бабушка вспомнила об этом виде освещения). Я, подсвечивая лучинкой строчки, читаю «Графа Монте-Кристо».
Постоянно хочется есть. Я думаю о том, что война кончится в тот день, когда, как до войны, я съем кусок белого хлеба с маслом и плавленым сыром. Однако в этом - гастрономическом - смысле война кончилась не так: появились брикеты мороженого, их продавали разрезанными на восьмушки, маленькие прямоугольнички (кто-то, конечно, мог себе позволить купить и половинку, и даже целый брикет, но и восьмушка была прекрасна!).
Мороженое на улице...Символ Победы!
Но до того победного мороженого зимами сорок второго и сорок третьего годов было ещё далеко.
Моим делом было отоваривать карточки, стоять в очередях - часами. Мама сшила мне толстые сапоги из старого ковра и рукавицы. Но ничто не помогало: пальцы на руках распухли, покраснели, казалось, никогда не придут в норму.
Ничего - как только потеплело, пришли, и очень быстро.
Я была аккуратная девочка, отличница. Карточки никогда не теряла и вела дневник. Всё записывала.
И про воздушный бой, и про то, сколько хлеба выдавали по карточкам иждивенцам, детям, служащим (рабочей карточки у нас в семье не было). Корешки карточек я наклеивала в толстую тетрадку.
Улица Горького, 1941 год.
В 1990-е годы эта тетрадка-дневник, исписанная детским почерком, неожиданно вылезла на свет, и я её отнесла в Музей современной истории.
Кончились военные зимы. Началась новая жизнь. Да, новая, потому что пришло совсем новое ощущение жизни - счастья бытия: у меня новое платье, я иду учиться, я записываюсь в спортшколу «на гимнастику», где перед занятиями тренер кормит нас вкуснейшей манной кашей, острого голода уже нет, но от еды никто не отказывается.
Летом 1945 года я участвую в физкультурном параде на Красной площади и вместе со всеми ору так, что резонируют «стены древнего Кремля». «Генералиссимусу Советского Союза!» - начинают мужские голоса.
«Родному, великому...» - подхватывают наши девичьи.
И мы тянем шеи, чтобы увидеть тех, кто на Мавзолее... Но это было потом...
Наталия Колесникова.