Вчера на 91-м году ушел из жизни Ружицкий Евгений Иванович
Доктор наук Ружицкий был старейшим сотрудником "Московского" ЦАГИ, проработав в нем почти 60 лет. Почти четверть века он возглавлял Отделение научно-технической информации. С 1973 г. Е.И. Ружицкий был ответственным редактором информационных бюллетеней ЦАГИ "Авиационная и ракетная техника" и "Техническая информация", по большому счету открывавшими для страны мировую авиацию. Он лично осуществлял их редактирование, не допуская малейших неточностей. Ружицкий в это время фактически формировал авиационную терминологию в нашей стране, участвуя в том числе и в подготовке технических словарей на иностранных языках. В течение 20 лет Ружицкий одновременно руководил нашим "авиационным интернетом" - системой "Волна", координирующей информационную деятельность всей авиационной отрасли в Советском Союзе. Ружицкий был автором более 200 печатных работ, выходивших в том числе и за рубежом. Последними особо значимыми работами Е.И. Ружицкого, вышедшими в свет уже в наше время, стали двухтомный справочник "Вертолеты" и книга "Мировые рекорды вертолетов". Более того, он поддерживал работу своих сотрудников над книгами по истории авиации и их сотрудничество в научно-популярных изданиях. Более десятка известных авторов книг по авиационной тематике были сотрудниками ОНТИ, возглавляемого им. Последнее, что он успел написать - небольшие воспоминания о войне, в время которой он был матросом "2-го класса" нашего флота в Иране. Вот "небольшой" отрывок из них:
Иран
Курица не птица, Иран не заграница - такая поговорка была у Красноводских моряков, ходивших в Иран. Однако так отмечалась только близость Ирана и его портов Бендер-Шах и Пехлеви, до которых было ближе, чем до Баку. На самом деле Иран был настоящей заграницей, и нужно было нас всех специально оформлять для поездки. Пришлось заполнять подробные анкеты. Сразу же отпали по анкетным данным Анька Буркова и наш Писаренко, бывшие в заключении, а меня с Костей и Женькой вызвали на собеседование в спецотдел управления порта, где нас предупредили, что мы едем в чужую страну, что правитель Ирана старый Реза-шах преклонялся перед Гитлером, а его сын молодой Реза-шах учился в Германии и был членом «Гитлерюгенд». А еще нам сказали, что Иран наводнен немецкими шпионами. Мы это слушали, развесив уши и раскрыв рты, с опаской думая, как же сможем жить в такой обстановке. Правда, проводивший с нами беседу пожилой чекист нас успокоил, сказав, что в Иран введены советские войска, а Бендер-Шах находится в нашей зоне влияния. Он советовал больше опасаться иранских купцов, которые всех обманывают. Нас это только развеселило. О купцах мы знали из сказок и старых повестей, представляя их всех пузатыми, и заверили, что мы будем держаться от них подальше.
Маму в Иран отправляли прорабом, а потому с ней было разрешено ехать бабуне и Юрке.
На нашей барже продолжили ремонтировать копры. На них повесили огромные паровые бабы, чтобы забивать сваи. Пар к ним должен был поступать по трубам и металлическим шлангам из котельной в трюме баржи.
В порту мы поймали оторвавшуюся с какого-то иранского корабля шлюпку, очень легкую на ход, которая так нам понравилась, что мы решили взять ее с собой и закрепили ее на палубе баржи.
День отплытия в Иран был назначен на 24 октября. Это был мамин день рождения, который мы должны были отметить в пути. Мама с бабуней и Юркой собирали вещи в нашей квартире, а мы на барже ждали прихода парохода-буксировщика. Но тут случилось страшное…
Накануне в порт пришли два теплохода с грузом пороха из Ирана. Один из них «Орленок», на котором было 400 тонн пороха, встал на 11-м причале, а огромный теплоход «Осетин» пришвартовался перед нашей баржой на 12-й пристани. В его двух больших трюмах находилось 2400 тонн артиллерийского пороха в закрытых наглухо жестяных баках кубической формы со стороной около полутора метров. В каждом баке было, наверное, 250 - 300 кг пороха. Чтобы баки не повредились при транспортировке, они были помещены в решетчатые деревянные ящики.
Над обоими открытыми трюмами «Осетина» нависли стрелы портальных кранов, по два на каждый трюм, а в трюмы спустились бригады портовых рабочих. В трюмах они подводили под ящики стропы и накидывали их на крюки подъемных кранов, которые вытаскивали их из трюмов и выгружали на открытые железнодорожные платформы. На портальных кранах работали хорошо знакомые нам девочки-крановщицы. Ребята-крановщики все были мобилизованы на фронт, и их место заняли девчонки, причем вскоре выяснилось, что для этой, считавшейся всегда в портах мужской работы девчонки лучше подходят, так как они могут точнее манипулировать рычагами управления огромных портальных кранов.
Так как огромный пароход «Осетин» занял также часть 13-й пристани, нам пришлось перешвартоваться. Перешвартовка баржи своими силами изрядно вымотала нас, и когда мы пришвартовались на другом месте, нам было приказано поспать пару часов. Мы свалились на койки в кубриках, где мгновенно провалились в сон, из которого нас выдернул страшный крик остававшейся на вахте Ольги Снохачевой: «Война, война!», и доносившиеся с обоих судов взрывы.
Мы мгновенно выскочили на палубу, и нашим глазам предстала страшная картина, навсегда врезавшаяся мне в память. В обоих трюмах стоявшего рядом с нами «Осетина» и трюме «Орленка» раздавались взрывы, взлетали вверх огромные ящики с порохом, а из трюмов неслись отчаянные крики работавших там грузчиков. Один из ящиков свалился прямо к нам на палубу и разнес в щепки пойманную нами в порту шлюпку, а другой ящик с такой силой грохнулся о палубу, что развалился, и из него высыпался артиллерийский порох в виде желтых трубочек. И тут из обоих трюмов «Осетина» поднялось пламя и взвилось в небо в виде двух огромных огненных столбов, излучавших страшный жар, прожигавший все насквозь. Склонившиеся над трюмами огромные стрелы портальных кранов раскалились докрасна и прогнулись от собственного веса.
Наша баржа стояла у причала прямо за «Осетином», и нас опаляло исходившим от него страшным жаром. Первыми не выдержали женщины и с криками: «Горим, ратуйте», бросились к трапу и сбежали по нему на берег. Мы, ребята, погасили начавший гореть на палубе рассыпавшийся из разбитого ящика порох, при этом пострадал Костя, которому сильно обожгло руку, и он, ошалев от боли, кинулся по трапу за женщинами, крича нам, чтобы мы спасались, пока живы.
Меня и Женьку спасла от страшного жара деревянная надстройка на барже, за которой мы оказались в момент вспышки. Но и она уже начинала дымиться, и мы, черпая ведрами за бортом воду, обливали ее. Увидев, что пожар барже не угрожает, мы вдвоем тоже спустились по трапу на берег. Когда мы заметили, что высота огненных столбов уменьшилась, а жар от них тоже стал меньше, мы решили вернуться на баржу.
Сразу же за нами на борт баржи взбежал наш шкипер Михаил Иваныч и стал кричать, что нас всех надо списать с матросов, что мы оставили судно в беде, что на море такого не прощают. Внезапно он кинулся к центральной надстройке, сорвал с нее висевший там огромный багор и замахнулся им на нас. Стоявшая немного впереди нас и ближе всех к Строкину Оля Снохачева отпрянула назад и с криком: «Ратуйте!», свалилась за борт.
В одно мгновение драматическая ситуация превратилась в комическую, когда Оля вынырнула из воды и стала кричать, что не умеет плавать, но скрывала это, чтобы ее не выгнали с баржи. Мы с Женькой сразу же прыгнули в воду за ней и помогли ей подплыть и взобраться по веревочному трапу.
Строкин, обежавший всю баржу и увидевший, что мы выстояли на вверенном ему судне самые страшные минуты и предотвратили пожар на ней, сменил гнев на милость и даже поблагодарил нас.
В это время взрывы закончились и столбы пламени опали. Оба судна имели ужасный вид, особенно стоявший недалеко от нас «Осетин». Он пришвартовался к пристани сильно перегруженным, и борта его мало выступали из воды, а теперь корпус, освобожденный от груза, высоко вздымался из воды, выставляя напоказ ржавое днище. Обгорели надстройки, выгорело все топливо в баках, а на палубе никого не было.
Прилегающая к причалам часть порта была во многих местах охвачена пламенем, а все сооружения были разрушены взрывами и падавшими ящиками. Нам было приказано оставаться на барже и не спускаться на берег, где еще продолжались пожары и могли взрываться ящики с порохом. Я ничего не знал, что с мамой, бабуней и Юркой, и очень беспокоился за них, так как наш дом находился как раз напротив 12-го причала.
Только утром мне позволили спуститься на берег, и я бросился к дому, который, к счастью, не пострадал от взрывов и пожара. Дома был Юрка, а мама и бабуня находились в больнице.
Больница была переполнена пострадавшими от взрывов и пожара, у мамы сильно обгорела спина, а у бабуни ноги. Обе они очень удивлялись, что одежда на них была цела, мама была в шерстяной кофте сверху платья, а бабуня - в толстых чулках, причем на одежде не было никаких повреждений. Врачи недоумевали, почему они так сильно обгорели, но подобных случаев было много, и надо было быстро всех лечить, а не разбираться с непонятным явлением. У мамы долго не заживала обожженая спина, а бабуня от ожогов так и не оправилась и мучилась до конца своих дней.
Потом мы поняли, что их ожоги были, как при атомном взрыве, от светового излучения. Избежать ожогов можно было, если на пути излучения была преграда. Поэтому на барже, защищенные надстройками, мы не пострадали, хотя были ближе к пожару.
При посещении больницы стало ясно, что маме и бабуне придется еще долго в ней пробыть, и наша поездка срывается.
В порт мы с Юркой вернулись удрученные от переживаний за маму и бабуню и потрясенные увиденной нами страшной картины разрушенного порта. Пожары были везде потушены, для этого пришлось разбить ворота, а кое-где и стены многочисленных товарных и продуктовых складов. Нас поразило, что прямо под ногами валялись искореженные банки от консервов, не только хорошо нам знакомых свиной тушенки и соевых бобов, но и давно невиданных нами маленьких баночек с ветчиной и шпротами. Мы даже попробовали их по дороге.
В порту все были ошеломлены произошедшими взрывами и пожаром и многочисленными жертвами. Вообще мы почувствовали, что многие просто боятся обсуждать случившееся, хотя все вспомнили об исчезновении подобного теплохода «Куйбышев», вышедшего с военным грузом из Ирана за несколько недель до этого. В Каспийском море иногда случаются страшные штормы, поэтому пароходские и портовые ребята воспринимали гибель судов в море, как неизбежное зло, жалея погибших.
Руководство порта было занято подсчетом погибших и определением нанесенного ущерба, поэтому наше отправление в Иран было временно отложено. Но порт должен был работать, от 12-го причала и 11-й пристани были отведены «Осетин» и «Орленок», убрали искореженные портальные краны, а на рейде уже стояло несколько пришедших с грузом судов, которые требовалось разгружать на других причалах, а до этого надо было тщательно их осмотреть, чтобы исключить повторение произошедшего. Естественно, напрашивался вывод, что все это было хорошо спланированной и успешно осуществленной диверсией. На «Осетине» и «Орленке» ящики с порохом возились не в первый раз, и обычно они становились разгружаться на 11-м и 12-м причалах. Мы были свидетелями, как оба судна подошли к причалам и стали под разгрузку, но то, что взрывы в их трюмах произошли одновременно, вряд ли могло быть случайностью.
Вскоре нам напомнили, что командировка наша не отменяется и что мы должны быть «всегда готовы». Наконец нам сообщили, что мы отплываем 3-го ноября. Накануне я сходил с Юркой в больницу попрощаться с родными, причем мама с бабуней считали, что я должен ехать.
Снова мы были готовы к отправлению и ждали теплохода-буксира. Вскоре нас подцепил теплоход «Феликс Дзержинский». Он дал прощальный гудок, и мы отплыли в Иран, оставив позади разрушенный и все еще дымящийся порт.
Порт в Бендер-Шахе, как и в Красноводске, был в большой бухте, но в нем был только один выступавший далеко от берега деревянный причал, к которому могли с обеих сторон швартоваться суда. На причал с берега вела насыпь с одноколейной железной дорогой и всегда стоящими на ней вагонами и платформами с грузами для судов. Кранов на причале не было, и погрузка и разгрузка судов могла проводиться только с помощью судовых кранов или грузовых стрел на мачтах. По нашим понятиям, такой порт представлял собой жалкое зрелище, особенно после Красноводского с его 13 причалами.
Вот здесь мы и должны были построить новый причал. Его строительству и расширению порта в Бендер-Шахе была отведена важная роль. Этими работами непосредственно руководил Берия, и его именем нас постоянно пугали.
К празднику Октябрьской революции нам дали небольшой аванс по 10 - 20 туманов. Новые деньги мы с интересом рассматривали, на них был изображен в генеральской форме Реза-Шах, объединивший все персидские провинции в единое государство Иран. Основной денежной единицей был туман, но все официальные расчеты и выплаты зарплаты производились в риалах, которых приходилось 10 на один туман.
На праздник мы смогли, пройдя пограничные посты, выйти в город, который был наводнен нашими солдатами и офицерами с необычными еще для нас погонами. Попадались иранские солдаты и полицейские в очень красивой форме с аксельбантами, имевшие какой-то опереточный вид. В городе были также английские и американские солдаты и офицеры, но Бендер-Шах находился в советской зоне, и комендантом города был наш офицер.
Местное население было бедно одето, особенно поразили нас женщины, одетые в темные одежды и с черными покрывалами с ног до головы. Я много читал о Востоке и красоте восточных женщин, все мы знали арабские и персидские сказки, воспевающие красоту женщин, а тут какие-то пугала в черных покрывалах.
В городе было полно мелких лавок, в которых торговали только мужчины, иранские купцы. Самые лучшие лавки и магазины в центре города принадлежали армянам, и в них можно было видеть богато одетых армянок. Мы купили себе пресный, но вкусный лаваш и прессованные финики. Самыми дешевыми были гранаты, а на улице было много гранатовых деревьев. В городе была также лавка с нашими товарами.
В первый месяц нашей работы и Иране прошла знаменитая Тегеранская конференция (с 28 ноября по 1 декабря) с участием Сталина, Рузвельта и Черчиля, на которой было принято историческое решение об открытии второго фронта. Обо всем этом мы узнали уже после окончания конференции, подготовка и проведение которой не только не афишировались, но и тщательно скрывались. Во всяком случае, находясь там, мы ничего не знали о проходящей конференции. Конечно, от Тегерана до Бердер-Шаха далеко, но нас удивляло, что конференция проходила в такой тайне.
Вероятно в связи с конференцией, в Иран приехала группа советских артистов, и в один из вечеров они выступили в Бендер-Шахе на площади возле порта, где мы все собрались. Мне очень запомнилось выступление Козловского, особенно его песня «Когда я на почте служил ямщиком».
В нашей стройконторе сразу же установился напряженный ритм работы с утра до вечера на весь световой день и без выходных. На берегу располагался гидротехнический участок, где началось сооружение огромной пристани. На нашей барже начали работать оба копра с паровыми бабами, забивавшие металлические сваи из огромных труб по периметру пристани и деревянные сваи из просмоленных толстых бревен. В порт прибыл также деревянный лихтер с небольшим копром, который тоже начал забивать промежуточные сваи.
Наших рабочих для выполнения все возрастающего объема работ было недостаточно, и пришлось привлекать на работу иранцев, комплектуя из них отдельные бригады. Руководство всеми работавшими в стройконторе осуществлял заместитель начальника Мурадов из Баку, азербайджанец по национальности. Когда у нас начали работать иранцы, все мы смогли убедиться, насколько наши узбеки, туркмены, таджики и все остальные выгодно отличались от них. В отличие от сплошь безграмотных, забитых иранцев, наши все были грамотными, лучше разбирались в работе, наглядно демонстрируя всем иранцам преимущества нашей страны. Чувствовалось, что они сами стали ощущать больше уважения к себе.
Особое положение в стройконторе занимала автоколонна, которой руководил майор Иванов. В автоколонне было несколько военных шоферов и двое наших ребят из стройколонны, а также несколько иранских шоферов. Автоколонну укомплектовали легкими грузовиками-полуторками «Форд» и трехтонными грузовиками «Дженерал Моторс» и «Студебекер». Последние были трехосными с приводом передних колес. Они обладали высокой проходимостью и прекрасно себя зарекомендовали на разбитых иранских дорогах. Майор Иванов пару раз ездил в Тегеран за новыми машинами из-за возраставшего объема перевозок. В одну из таких поездок он прославился на всю советскую колонию в Иране. Когда он зашел пообедать в ресторан, находившиеся там американские офицеры приказали официанту поставить бутылку водки русскому офицеру. Майор Иванов не смутился, попросил большой стакан, налил его до краев водкой, встал и, предложив тост за американских офицеров, выпил его до конца на глазах изумленных посетителей.
После этого он подозвал официанта и велел ему поставить по бутылке водки каждому американскому офицеру. Снова налил себе стакан и, подойдя к столу американцев, предложил тост за советско-американскую дружбу. Затем последовали тосты за победу, за Сталина, Рузвельта и так далее. А дело кончилось тем, что американцев вынесли из ресторана, а майор Иванов твердым шагом сам вышел из ресторана, наглядно продемонстрировав всем, что советская армия непобедима.
Неожиданно меня перевели с баржи на берег, назначив табельщиком на самом большом по численности работавших строительном участке, где табельный учет был запущен.
Работы у меня сразу стало очень много. Во-первых, надо было отмечать приход всех рабочих на работу. Табельной доски, как на заводе, конечно, не было, весь учет велся в выданной мне общей тетради, с которой я утром обходил участок, отмечая всех пришедших и следя за тем, чтобы все работали. Я быстро изучил обиходный язык общения, точнее два языка, так как надо было говорить и по-тюркски с туркменами, узбеками и азербайджанцами и на фарсидском, на котором говорило большинство наших бригадиров и рабочих.
Языки резко отличались, это легко увидеть, сравнивая числительные от одного до шести: бир, ики, уч, дорт, беш, алты - по-тюркски и ек, ду, се, чар, пенш, шиш - по-фарсидски, который относится к группе индоевропейских языков, и приведенные его числительные чем-то похожи на наши, в отличие от тюркских. Мое стремление изучить языки было замечено, и мне все помогали в их освоении. Меня почему-то прозвали Мишка, а я не стал отказываться. Пусть будет Мишка, мне даже нравилось. Недаром в одной одесской песне пели:
Ты ж одессит, Мишка, а это значит,
Что не страшны тебе и горе, и беда.
Ведь ты моряк, Мишка,
а моряки не плачут,
и не теряют бодрость духа никогда…
...