К бездомности оккупанта
( продолжая тему пеласгийского наследия и "настоящей" античности)
Догадка, которую мы считаем крайне важной "запротоколировать", появилась в ходе диалогов, посвященных феномену т.н. Неизвестного Бога. Относительно этого явления мы полагаем, что все неизвестные грекам боги и гении, вроде того, что похитил во сне Эпименида, были на самом деле известны пеласгам, находившимся у себя дома.
Однако удивительные злоключения греческих бомжей в чужой земле на этом не заканчиваются. Хуже того - для грека они не заканчиваются даже со смертью грека.
"Наше" (христианское и постхристианское) отношение к смерти и мертвым в значительной степени детерминировано греко-римским. А представления греков и римлян о мире смерти, в свою очередь имеют настолько жалкий вид, что удивляют даже современного ребенка (способного в работе воображения куда на большее).
Действительно, в пресловутом Аиде (Гадесе) тени мертвых, лишенные меноса (силы) и френеса (самоосознания) не то скитаются, не то слоняются. Не то Аид можно покинуть (Одиссей, Орфей, Эвридика, Персефона), не то нельзя (все остальные). Не то с мертвыми можно поговорить, не то не стоит и пытаться. В общем, Аид не "тянет" на какую-то хоть мало-мальски когерентную концепцию посмертия. Проще говоря, греческая страна мертвых это не улица (хоть бы и с односторонним движением), а какой-то скучный тупик.
В римскую эпоху с посмертием дело обстоит еще хуже (хотя, казалось бы, куда хуже, чем у Гомера?) Хуже всегда есть куда. У Лукиана (родным языком которого, к слову, был арамейский), например, мертвые имеют вполне "атеистический" вид безликих скелетов. Идею ему подкинул Эпикур, которого Лукиан очень любил. И это несмотря на остаточное этрусское наследие в "народной" религии римлян. Не правда ли, возникает когнитивный диссонанс - по инерции совершать возлияния на могилы, по инерции бояться призраков (и постепенно утрачивать навык их различения), но при этом не иметь вменяемой концепции посмертной судьбы человека и воображать царство мертвых навроде пыльного чердака? Ситуация, чрезвычайно похожая на современность и современностью же унаследованная. Ситуация, идеально подходящая для проникновения и распространения чужеэтнических культов и мистерий.
У эпического арийца времен вторжения греческих племен - Гомера - и у эллинизированного семита-скептика Лукиана времен упадка античной культуры больше общего, чем различий.
И при начале и при конце оккупации одно остается неизменным: оккупанты лишены не только прижизненного понимания сакральной географии той этноландшафтной среды, в которой они находились, но лишены и посмертной части своей собственной судьбы, которая, будь они у себя дома, должна была бы органически разворачиваться в драму перевоплощения среди "своих" с участием прокреативного женского божества ("во чреве Матери", как говорят друзы). Но у индо-европейца нет дома. Вместо трансмиграции и постоянного возвращения Предков оккупанты получили то, что заслужили - метафизический тупик и страшные сказки про царство Плутона.
Судя по всему, доступ к знанию о трансмиграции оставался лишь через посредство Мистерий (которые, таким образом, должны рассматриваться как технология автохтонизации завоевателей, технология приобщения их к локальному циклу существования), но тема "греческих" Мистерий настолько спекулятивна (даже у Кереньи), что в этих кратких заметках мы не видим возможности даже наметить решение данной проблемы (установления легитимного инициатического соответствия между завоевателями и завоеванными).
Однако, как было сказано "много тирсоносцев да мало вакхантов" - процент иницированных таким образом и до конца античности оставался крайне незначительным. Ныне же, проливая слезы даже по этой ситуации ограниченной доступности, мы должны хотя бы отдавать себе отчет, по чему же именно мы проливаем слезы: по сути, пресловутые "древние мистерии греков" тождественны просто "догреческому" - не только в хронологическом, но и (и прежде всего) - в этническом планах.
См. также Генеалогические предпосылки к вере в реинкарнацию
См. также Сионизм для всех
См. также Как Глеб не понял волхва