Виктория Кононыхина-Сёмина. ВИТАЛИЙ, ГДЕ ВЫ?
Виктория Кононыхина-Сёмина
В ОЩУЩЕНИИ СЧАСТЬЯ И СВОБОДЫ
Это не попытка рецензии, - это воспоминание. Лет шесть-семь назад было у меня одно светлое впечатление.
Невестка привела ко мне своего приятеля, Виталия Калашникова. Отрекомендовала его поэтом. Я тогда ничего не знала ни о самом Виталии, ни о его друзьях, тоже пишущих людях, Геннадии Жукове, Игоре Бондаревском и других, которые создали содружество поэтов, назвали его «заозерной» (или танаисской) школой.
Сейчас я знаю, что школа эта обязательно должна была появиться - время было такое, переломное. Виталий писал об этом так: «Нас не публиковали десять лет, и мы начали выступать с чтением стихов... Немного любви к поэтам XIX /8/ века, немного красного вина, немного юношеской романтики, немного провинциализма, южной наглости, редкая для нашего времени дружба, уверенность в том, что поэзия - это то, ради чего существует мир, - вот составляющие нашего содружества».
В этой иронической, застенчивой самохарактеристике едва заметна горечь: «нас десять лет не печатали». В разговорах наших Виталий никогда не жаловался, что, мол, затирают. Между тем, это была драма, если не трагедия группы талантливых молодых людей.
Они не приняли «правил игры», которым следовали официозные наши ростовские служители муз. К романтическим и чистым этим ребятам относились высокомерно, никого не волновала одаренность молодых, их духовный настрой. В них видели прежде всего конкурентов и, конечно, не допускали в печать. Мол, идеологически не выдержанные, сомнительные.
Ребята вышли на читателя своим путем: они выступали с чтением стихов в клубах, на всякого рода встречах, а Жуков пел. Я была раза два на таких поэтических «посиделках». Слушатели относились к «заозерцам» тепло, с пониманием - аудитория тоже была в основном молодежная.
В восемьдесят пятом Виталий писал:
..Вы видели это, вы помните это:
И холод зимы, и поземку измены,
А мы выходили, прищурясь от света,
Из жизнеубежищ на светлые сцены.
И я не забуду, как нас принимали.
Как вдруг оживали застывшие лица,
И делалось жарко в нетопленом зале,
И нужно идти, а куда расходиться?
Ведь всюду огромные серые залы,
Где говор приглушен, а воздух сгущен,
Где в самом углу за прилизанным малым
Есть двери с табличкою: «Вход запрещен».
Я знал эти дверцы в подземные царства,
Где, матовой мглою касаясь лица,
Вращаясь, шипят жернова государства,
В мельчайшую пыль превращая сердца. /9/
«Жизнеубежище», упомянутое Калашниковым, это не только поэтический образ. В последние годы, оставшись без семьи, без дома, Виталий обжил какой-то подвальчик и, приходя, рассказывал, что вот уже электричество провел, лампочка горит, что цветы разводит, купает их часто, чтобы лучше росли.
Он приходил редко и ненадолго. Посидит полчаса - час и уходит. Мне каждый раз было необыкновенно приятно это посещение, особенно после того, как я познакомилась с его стихами. Было точное совпадение содержания и формы стихов с личностью автора. Виталий категорически предпочитал быть, а не иметь. Он был человеком, избравшим путь свободы, внутренней и внешней.
Его многие укоряли: не работает, то есть не служит в учреждении. Один мой знакомый, известный поэт, тоже осудил его: как-то в доме этого знакомого Виталий на вопрос, работает ли он где-нибудь? - ответил: работа от слова «раб». Мой знакомый возмутился, сам-то он всю жизнь на службе - от звонка до звонка. Некоторые говорили, что у Калашникова затянувшаяся инфантильность, безответственность. Но ведь все мы разные. Созерцателю трудно перестроиться в деятеля. К тому же я думаю, что Виталий сказал насчет раба в смущении, в нелепой браваде. Он был застенчивым человеком. Калашников вообще-то работал: зарабатывал глиняными поделками, выступлениями. И еще: он ведь сам расплачивался за эту свободу полностью: бездомовьем, скажем прямо, нищенским образом жизни. Его одежда всегда вызывала у меня воспоминание о классическом балахоне Базарова.
В этой своей одежде Виталий был хорош. На его красивом, античной лепки лице, однако с русскими веснушками, с густыми кудрями (тут именно это слово подходит) всегда была мягкая не улыбка, а готовность улыбнуться. Никакой агрессивной богемности, никогда не наступал, не убеждал, не старался поразить.
К тому же, как я сказала, не жаловался на жизнь, не искал ни в ком поддержки. /10/
Он часто и сильно прибаливал, ему нужна была диета. Какая там диета! Когда появлялись деньжата - выпивал. Потом - обострение.
В наших, чаще житейских, реже поверхностно литературных разговорах Калашников вдруг, спонтанно проявлял редкую эрудицию: прекрасно знал античную поэзию. Или вдруг, по ходу разговора - замечательно интересно толковал Мандельштама. В идеологически стерильной ростовской поэзии этого не было никогда. Зачем ей общечеловеческая культура? А для поэта Калашникова - это фундаментальнейшая ценность. Об этом так точно и неожиданно сказано в одном из моих самых любимых у Калашникова стихотворений «Пожар».
ПОЖАР
Вот недолгой отлучки цена:
У дверей - обгоревшая свалка...
Стены целы, и крыша цела,
Но внутри... Ах, как жалко! Так жалко,
Словно я потерял средь огня
Дорогого душе человека.
В этой кухне была у меня
Мастерская и библиотека.
Всюду лужи, развалы золы,
И лишь книги одни уцелели:
Плотно стиснуты, словно стволы,
Только вдоль по коре обгорели.
Вещи сгинули или спеклись,
Как забытые в печке ковриги,
Потолок прогорел и провис,
Но не рухнул - оперся на книги.
Черт с ней, с кухней, ведь я не о том,
Речь идет о задаче поэта:
Этот мир с виду прочен, как дом,
Но внутри... Ты ведь чувствуешь это.
Этот запах притих в проводах
И в никчемных пустых разговорах,
И в провисших сырых небесах,
И в глазах чьих-то серых, как порох.
Пламя только таится, оно
Ждет момент, когда б мы приумолкли.
Этот мир уже б рухнул давно -
Его держат книжные полки.
1984 /11/
Сам Виталий понимал, что абсолютной свободы не существует, что поэт невольно, как бы ни пренебрегал общественным диктатом, подпадает под влияние времени, места, среды. И его поэзия никогда не умозрительна, потому что вся выросла из того «сора», который окружал его. Реалии Ростова, Танаиса, где он жил несколько лет, отражены в его стихах и держат лирический строй поэзии.
Я была как-то у него в Танаисе. Не дом, а хатка, с таким простым бытом, с такими неудобствами для городского благоустроенного человека, что, кажется, тут только тоскливые песни писать. Но вот что рождается у духовной личности:
* * *
У гадючьих камней заалела эфедра.
Влажный воздух так свеж, будто только рожден,
Тяжко дышит земля - в сокровенные недра
Вскрыты поры - все дышит прошедшим дождем.
Вкруг цветов и деревьев упругие глыбы
Теплых запахов - глыбы висят и дрожат,
И мне страшно от мысли, что мы ведь могли бы
Не прийти в этот светлый сверкающий сад.
Разве мог догадаться я сумрачным утром
В наших дрязгах, взаимных обидах, что днем
Будет воздух гореть сквозь пары перламутром
И глаза разгораться веселым огнем.
Я забыл, что я был пессимист и придира,
И невольно к душе подступает сейчас
Ощущенье великой гармонии мира,
На меня нисходившее несколько раз.
1985 /12/
Больше всего меня привлекает в стихах Калашникова высокий душевный настрой, стремление и умение видеть гармонию и красоту. Кто из нас может такое написать о себе (это не стихи): «В ощущении непрерывного счастья и свободы, не покидавшем меня ни на минуту, виновны все, кто имел отношение к Танаису, и... за него я буду благодарен им до конца дней, ибо оно практически недостижимо в одиночку».
Вот такие были рядом с нами ребята тогда.
Вот его стихотворение, которое я считаю программным:
* * *
Здесь, под высоким небом Танаиса,
Я ехал в Крым, расстроен и рассеян,
И сам не свой из-за какой-то дуры.
И у друзей на день остановился,
И дом купил, и огород засеял,
И на подворье запестрели куры.
Здесь, под спокойным небом Танаиса,
Я перестал жить чувством и моментом:
Я больше никуда не порывался,
Я больше никогда не торопился,
Возился с глиной, камнем и цементом
И на зиму приготовлял запасы.
Здесь, под античным небом Танаиса,
Зимой гостили у меня Гораций,
Гомер, Овидий, Геродот, а летом
Родные и приятели: актрисы,
Писатели каких-то диссертаций,
Изгнанники, скитальцы и поэты.
Здесь, под ненастным небом Танаиса,
Сначала долго, нестерпимо долго
Терпел я недороды, но в награду
Однажды все рассады принялись, и...
Взошла любовь, Отчизна, чувство долга,
И, наконец, душа, которой рады.
Здесь, под бездонным небом Танаиса,
Перед собой я больше не виновен
В том, что люблю мышленье и свободу:
Вот дом, в котором я родился,
Вот кладбище, где буду похоронен, -
Всего минут пятнадцать ходу.
1985 /13/
В стихах Калашникова при их классической ясности и определенности видения мира всегда ощущаешь особенную чуткость души, нервное дрожание, которое не от внутреннего разлада, сомнений, а от обостренной восприимчивости.
* * *
Приехали гости - пойду зарублю петуха.
В таз рухнет осенний букет, перепачканный кровью,
Я сплюну с досады, ругнусь, чтоб никто не слыхал,
И к речке сойду по тропе, занесенной листвою.
Неужто навеки жизнь будет не жизнь, а живот?
Я вновь задохнусь от внезапно нахлынувшей злобы:
Неужто наш дух никогда эту цепь не порвет,
Которой он связан, как пес, с конурою утробы?
Ведь я до сих пор разволнован грехом пустяковым,
Но что же мне делать, не смог я придумать опять.
Делянку щипать? Чтобы снова шипели чертковы:
«Не стыдно ли вам комара на щеке убивать?»
И трону я травы рукою, и вновь удивлюсь,
Что в мяте и доннике сердце стучит молодое,
И если ты скажешь, что это - мой собственный пульс,
Отвечу: «Конечно». Но мне станет скучно с тобою.
1984
В этом стихотворении нет формалистических вывертов, но есть ясная и емкая образность, и, читая его, обретаешь естественную свободу дыхания - дыхания цельного человека. /14/
В восемьдесят девятом году Калашников издал за свой счет единственную книжку стихов, это книжка малого формата, в ней около сотни страниц.
Последний раздел включает всего два стихотворения.
Потом Виталий куда-то пропал из поля моего зрения, перестал приходить. Дружбы у нас, конечно, не было, слишком велика возрастная разница. Потом я слышала, что он поехал в Крым, продавал там свои глиняные украшения, которые научился делать замечательно. Талантливый человек Калашников! Он ведь и книжку свою сам оформил графическими, совершенно условными, но очень выразительными рисунками. Последнее, что я слышала о нем: живет в Подмосковье, устроился с жильем, торгует на Арбате поделками, весел и может объяснить приехавшим в Москву ростовчанам, где можно купить самые лучшие бананы или ананасы.
Я спросила: а стихи он пишет?
- Кажется, нет, - ответили мне.
Как жаль! Как прекрасен был мир, открывшийся мне в стихах Виталия! Виталий, где вы? /15/
Кононыхина-Сёмина В. В ОЩУЩЕНИИ СЧАСТЬЯ И СВОБОДЫ.
Таганрог: Нюанс, 2010. С. 8-15
Фото А. КАЛАШНИКОВА
В ОЩУЩЕНИИ СЧАСТЬЯ И СВОБОДЫ
Это не попытка рецензии, - это воспоминание. Лет шесть-семь назад было у меня одно светлое впечатление.
Невестка привела ко мне своего приятеля, Виталия Калашникова. Отрекомендовала его поэтом. Я тогда ничего не знала ни о самом Виталии, ни о его друзьях, тоже пишущих людях, Геннадии Жукове, Игоре Бондаревском и других, которые создали содружество поэтов, назвали его «заозерной» (или танаисской) школой.
Сейчас я знаю, что школа эта обязательно должна была появиться - время было такое, переломное. Виталий писал об этом так: «Нас не публиковали десять лет, и мы начали выступать с чтением стихов... Немного любви к поэтам XIX /8/ века, немного красного вина, немного юношеской романтики, немного провинциализма, южной наглости, редкая для нашего времени дружба, уверенность в том, что поэзия - это то, ради чего существует мир, - вот составляющие нашего содружества».
В этой иронической, застенчивой самохарактеристике едва заметна горечь: «нас десять лет не печатали». В разговорах наших Виталий никогда не жаловался, что, мол, затирают. Между тем, это была драма, если не трагедия группы талантливых молодых людей.
Они не приняли «правил игры», которым следовали официозные наши ростовские служители муз. К романтическим и чистым этим ребятам относились высокомерно, никого не волновала одаренность молодых, их духовный настрой. В них видели прежде всего конкурентов и, конечно, не допускали в печать. Мол, идеологически не выдержанные, сомнительные.
Ребята вышли на читателя своим путем: они выступали с чтением стихов в клубах, на всякого рода встречах, а Жуков пел. Я была раза два на таких поэтических «посиделках». Слушатели относились к «заозерцам» тепло, с пониманием - аудитория тоже была в основном молодежная.
В восемьдесят пятом Виталий писал:
..Вы видели это, вы помните это:
И холод зимы, и поземку измены,
А мы выходили, прищурясь от света,
Из жизнеубежищ на светлые сцены.
И я не забуду, как нас принимали.
Как вдруг оживали застывшие лица,
И делалось жарко в нетопленом зале,
И нужно идти, а куда расходиться?
Ведь всюду огромные серые залы,
Где говор приглушен, а воздух сгущен,
Где в самом углу за прилизанным малым
Есть двери с табличкою: «Вход запрещен».
Я знал эти дверцы в подземные царства,
Где, матовой мглою касаясь лица,
Вращаясь, шипят жернова государства,
В мельчайшую пыль превращая сердца. /9/
«Жизнеубежище», упомянутое Калашниковым, это не только поэтический образ. В последние годы, оставшись без семьи, без дома, Виталий обжил какой-то подвальчик и, приходя, рассказывал, что вот уже электричество провел, лампочка горит, что цветы разводит, купает их часто, чтобы лучше росли.
Он приходил редко и ненадолго. Посидит полчаса - час и уходит. Мне каждый раз было необыкновенно приятно это посещение, особенно после того, как я познакомилась с его стихами. Было точное совпадение содержания и формы стихов с личностью автора. Виталий категорически предпочитал быть, а не иметь. Он был человеком, избравшим путь свободы, внутренней и внешней.
Его многие укоряли: не работает, то есть не служит в учреждении. Один мой знакомый, известный поэт, тоже осудил его: как-то в доме этого знакомого Виталий на вопрос, работает ли он где-нибудь? - ответил: работа от слова «раб». Мой знакомый возмутился, сам-то он всю жизнь на службе - от звонка до звонка. Некоторые говорили, что у Калашникова затянувшаяся инфантильность, безответственность. Но ведь все мы разные. Созерцателю трудно перестроиться в деятеля. К тому же я думаю, что Виталий сказал насчет раба в смущении, в нелепой браваде. Он был застенчивым человеком. Калашников вообще-то работал: зарабатывал глиняными поделками, выступлениями. И еще: он ведь сам расплачивался за эту свободу полностью: бездомовьем, скажем прямо, нищенским образом жизни. Его одежда всегда вызывала у меня воспоминание о классическом балахоне Базарова.
В этой своей одежде Виталий был хорош. На его красивом, античной лепки лице, однако с русскими веснушками, с густыми кудрями (тут именно это слово подходит) всегда была мягкая не улыбка, а готовность улыбнуться. Никакой агрессивной богемности, никогда не наступал, не убеждал, не старался поразить.
К тому же, как я сказала, не жаловался на жизнь, не искал ни в ком поддержки. /10/
Он часто и сильно прибаливал, ему нужна была диета. Какая там диета! Когда появлялись деньжата - выпивал. Потом - обострение.
В наших, чаще житейских, реже поверхностно литературных разговорах Калашников вдруг, спонтанно проявлял редкую эрудицию: прекрасно знал античную поэзию. Или вдруг, по ходу разговора - замечательно интересно толковал Мандельштама. В идеологически стерильной ростовской поэзии этого не было никогда. Зачем ей общечеловеческая культура? А для поэта Калашникова - это фундаментальнейшая ценность. Об этом так точно и неожиданно сказано в одном из моих самых любимых у Калашникова стихотворений «Пожар».
ПОЖАР
Вот недолгой отлучки цена:
У дверей - обгоревшая свалка...
Стены целы, и крыша цела,
Но внутри... Ах, как жалко! Так жалко,
Словно я потерял средь огня
Дорогого душе человека.
В этой кухне была у меня
Мастерская и библиотека.
Всюду лужи, развалы золы,
И лишь книги одни уцелели:
Плотно стиснуты, словно стволы,
Только вдоль по коре обгорели.
Вещи сгинули или спеклись,
Как забытые в печке ковриги,
Потолок прогорел и провис,
Но не рухнул - оперся на книги.
Черт с ней, с кухней, ведь я не о том,
Речь идет о задаче поэта:
Этот мир с виду прочен, как дом,
Но внутри... Ты ведь чувствуешь это.
Этот запах притих в проводах
И в никчемных пустых разговорах,
И в провисших сырых небесах,
И в глазах чьих-то серых, как порох.
Пламя только таится, оно
Ждет момент, когда б мы приумолкли.
Этот мир уже б рухнул давно -
Его держат книжные полки.
1984 /11/
Сам Виталий понимал, что абсолютной свободы не существует, что поэт невольно, как бы ни пренебрегал общественным диктатом, подпадает под влияние времени, места, среды. И его поэзия никогда не умозрительна, потому что вся выросла из того «сора», который окружал его. Реалии Ростова, Танаиса, где он жил несколько лет, отражены в его стихах и держат лирический строй поэзии.
Я была как-то у него в Танаисе. Не дом, а хатка, с таким простым бытом, с такими неудобствами для городского благоустроенного человека, что, кажется, тут только тоскливые песни писать. Но вот что рождается у духовной личности:
* * *
У гадючьих камней заалела эфедра.
Влажный воздух так свеж, будто только рожден,
Тяжко дышит земля - в сокровенные недра
Вскрыты поры - все дышит прошедшим дождем.
Вкруг цветов и деревьев упругие глыбы
Теплых запахов - глыбы висят и дрожат,
И мне страшно от мысли, что мы ведь могли бы
Не прийти в этот светлый сверкающий сад.
Разве мог догадаться я сумрачным утром
В наших дрязгах, взаимных обидах, что днем
Будет воздух гореть сквозь пары перламутром
И глаза разгораться веселым огнем.
Я забыл, что я был пессимист и придира,
И невольно к душе подступает сейчас
Ощущенье великой гармонии мира,
На меня нисходившее несколько раз.
1985 /12/
Больше всего меня привлекает в стихах Калашникова высокий душевный настрой, стремление и умение видеть гармонию и красоту. Кто из нас может такое написать о себе (это не стихи): «В ощущении непрерывного счастья и свободы, не покидавшем меня ни на минуту, виновны все, кто имел отношение к Танаису, и... за него я буду благодарен им до конца дней, ибо оно практически недостижимо в одиночку».
Вот такие были рядом с нами ребята тогда.
Вот его стихотворение, которое я считаю программным:
* * *
Здесь, под высоким небом Танаиса,
Я ехал в Крым, расстроен и рассеян,
И сам не свой из-за какой-то дуры.
И у друзей на день остановился,
И дом купил, и огород засеял,
И на подворье запестрели куры.
Здесь, под спокойным небом Танаиса,
Я перестал жить чувством и моментом:
Я больше никуда не порывался,
Я больше никогда не торопился,
Возился с глиной, камнем и цементом
И на зиму приготовлял запасы.
Здесь, под античным небом Танаиса,
Зимой гостили у меня Гораций,
Гомер, Овидий, Геродот, а летом
Родные и приятели: актрисы,
Писатели каких-то диссертаций,
Изгнанники, скитальцы и поэты.
Здесь, под ненастным небом Танаиса,
Сначала долго, нестерпимо долго
Терпел я недороды, но в награду
Однажды все рассады принялись, и...
Взошла любовь, Отчизна, чувство долга,
И, наконец, душа, которой рады.
Здесь, под бездонным небом Танаиса,
Перед собой я больше не виновен
В том, что люблю мышленье и свободу:
Вот дом, в котором я родился,
Вот кладбище, где буду похоронен, -
Всего минут пятнадцать ходу.
1985 /13/
В стихах Калашникова при их классической ясности и определенности видения мира всегда ощущаешь особенную чуткость души, нервное дрожание, которое не от внутреннего разлада, сомнений, а от обостренной восприимчивости.
* * *
Приехали гости - пойду зарублю петуха.
В таз рухнет осенний букет, перепачканный кровью,
Я сплюну с досады, ругнусь, чтоб никто не слыхал,
И к речке сойду по тропе, занесенной листвою.
Неужто навеки жизнь будет не жизнь, а живот?
Я вновь задохнусь от внезапно нахлынувшей злобы:
Неужто наш дух никогда эту цепь не порвет,
Которой он связан, как пес, с конурою утробы?
Ведь я до сих пор разволнован грехом пустяковым,
Но что же мне делать, не смог я придумать опять.
Делянку щипать? Чтобы снова шипели чертковы:
«Не стыдно ли вам комара на щеке убивать?»
И трону я травы рукою, и вновь удивлюсь,
Что в мяте и доннике сердце стучит молодое,
И если ты скажешь, что это - мой собственный пульс,
Отвечу: «Конечно». Но мне станет скучно с тобою.
1984
В этом стихотворении нет формалистических вывертов, но есть ясная и емкая образность, и, читая его, обретаешь естественную свободу дыхания - дыхания цельного человека. /14/
В восемьдесят девятом году Калашников издал за свой счет единственную книжку стихов, это книжка малого формата, в ней около сотни страниц.
Последний раздел включает всего два стихотворения.
Потом Виталий куда-то пропал из поля моего зрения, перестал приходить. Дружбы у нас, конечно, не было, слишком велика возрастная разница. Потом я слышала, что он поехал в Крым, продавал там свои глиняные украшения, которые научился делать замечательно. Талантливый человек Калашников! Он ведь и книжку свою сам оформил графическими, совершенно условными, но очень выразительными рисунками. Последнее, что я слышала о нем: живет в Подмосковье, устроился с жильем, торгует на Арбате поделками, весел и может объяснить приехавшим в Москву ростовчанам, где можно купить самые лучшие бананы или ананасы.
Я спросила: а стихи он пишет?
- Кажется, нет, - ответили мне.
Как жаль! Как прекрасен был мир, открывшийся мне в стихах Виталия! Виталий, где вы? /15/
Кононыхина-Сёмина В. В ОЩУЩЕНИИ СЧАСТЬЯ И СВОБОДЫ.
Таганрог: Нюанс, 2010. С. 8-15
Фото А. КАЛАШНИКОВА