АЛЛА БАЯНОВА ОБ АЛЕКСАНДРЕ ВЕРТИНСКОМ
Порвалась последняя ниточка, соединявшая нас с Серебряным веком.
Сегодня состоялись похороны певицы, которую мы узнали поздно - в конце 1970-х, - и не лично, а по французским и румынским пластинкам. Когда стали разбирать по досточкам социалистический лагерь, Алла Баянова, родившаяся в 1914-м и хорошо знавшая Александра Николаевича Вертинского и Петра Константиновича Лещенко, переехала в Россию. Она умерла в девяносто семь, но и в старости она была необычайно красива.
В 1994-м небольшую книжечку её воспоминаний издали в Тамбове. В этой книжечке была глава и о Вертинском. В 2004-м я готовил сборник воспоминаний об актёре «с поющими руками». Неожиданностью стало то, что в своих интервью Алла Баянова вспоминала эпизоды, в книгу не вошедшие. Я дополнил книжный текст по этим публикациям. Сборник по различным причинам я так и не довёл до издания, но в моём архиве лежит экземпляр этого дополненного мемуара об Александре Николаевиче. И не просто дополненный, но и завизированный певицей.
Ниже - тот самый текст, который в таком объёме никто, кроме автора и «литзаписчика», до этого момента не видел.
* * *
Я исполняю несколько песен из репертуара Вадима Козина, но никогда я не пою песен Вертинского, кроме «Сероглазого короля» (потому что эти стихи Анна Ахматова написала для женщины) и «Дни бегут». Я не пою песен Вертинского, потому что он так гениален, что лучше него спеть невозможно, а имитировать - кощунство.
У Александра Вертинского, величайшего Мастера не только голоса, но и жеста, мимики, сценической речи, я очень многому научилась в пору нашей совместной работы. Он меня обласкал, а свои искусством произвёл на моё пылкое воображение безумное впечатление. Второго такого певца и человека я в своей жизни больше не встречала. Когда я увидела его репетиции и выступления, поняла глубину, силу, красоту русского романса. Один раз мы дуэтом спели «Молись, кунак...» Это было прекрасно, я очень волновалась, но потом ужасно этим гордилась. Пели мы в ресторане, что по тем временам было совершенно естественно. Вся музыкальная культура вышла из ресторанов и кабаков: и Вертинский, и Морфесси, и Настя Полякова. Ресторан был подиумом к чему-то более высокому.
Вертинский говорил, что лучшая школа для артиста - это школа кабака. Но те кабаки, которые он имел в виду, очень отличались от того, что имеют в виду сегодняшние музыканты. Тогда это были высококачественные рестораны. Там обязательно был рефлектор, эстрада. Кстати, мне было очень странно узнать, что в России Театр миниатюр и варьете называют эстрадой. При чем же тут эстрада? Эстрада - это небольшой подиум, на котором расположен оркестр. Работая в таких кабаках, мы действительно прошли через хороший фильтр. Когда на эстраду выходил артист, то официант не смел подавать никакое блюдо. Никто не имел права войти или выйти из зала. Если в это время подъезжали гости, им говорили: «Извините, пожалуйста. Сейчас идет номер. Когда закончится, мы вас проведем». А сегодня всё по-другому. Ты поёшь, а прямо у тебя перед носом несут шашлыки. Что же это такое? Для Вертинского кабак - это было заведение, где выступали высококлассные артисты. Он и ресторан Петьки Лещенко называл кабаком. А ведь у Лещенко выступали самые знаменитые артисты и бывала самая изысканная публика. Приезжали армяне. Они люди предприимчивые. Пооткрывали во Франции заводы, фабрики. Очень разбогатели. Но всё было честно. Никого они не обманывали. Так вот кутить они приезжали в ресторан к Лещенко. Кутили знатно, по-русски. Правда, без голых задниц, как сейчас. Но и бокалы били, и шампанское текло рекой. Если в это время в зале были иностранцы, они сидели с открытыми ртами.
А познакомились мы так. После того, как родители переехали в Париж, я уже без отца, который начал страдать сердцем, стала работать в ночном баре «Казанова» и в баре «Шахразада». Тогда было принято, чтобы дети помогали родителям зарабатывать на жизнь. Мне было тринадцать или четырнадцать лет. Я стала профессионально выступать с несколькими сольными номерами: пела и плясала. Плясала так, как меня научили цыгане. Ведь я выросла среди цыган. Вообще цыганская песня - это моя стихия. Как сейчас помню, в тот вечер я пела таборную песню «Буран».
В «Казанове» был длинный зал ресторана, который заканчивался баром. И вот однажды в один из моих рабочих вечеров я пою и краешком глаза вижу: сидит на высоком табурете в баре какой-то человек с папиросой в руке и очень внимательно меня слушает. Когда я его увидела, у меня даже дыхание как-то остановилось. Кое-как допела песню, а всё время смотрю на него. А когда закончила петь, он встал и, пройдя через ресторан, приблизился ко мне: высокий, стройный, в отлично сшитом тёмно-синем фраке с белым кашне на шее и белым цветком в петлице.
Подошёл, погладил по голове и говорит:
- Ты, собственно, кто?
Я очень удивилась и, в свою очередь, тоже спросила:
- А вы кто?
Он отвечает:
- Я - Вертинский.
А я от мамы уже слышала о нём. Да о нём все очень много говорили. Он к тому времени уже был очень знаменит и даже, кажется, запрещён в России (не знаю, так ли это) - ещё во времена монархии. Он пел такие... упадочнические песни - «Безноженька», «Бал Господен» - и говорят, это, якобы, так влияло на нервную в то время молодёжь, что под влиянием его песен несколько человек покончили жизнь самоубийством - вроде бы даже Есенин. Знаю одно: молодёжь тянулась всегда к Вертинскому, и на его концертах всегда было много молодых. Так что у моей мамы были основания опасаться этой встречи, и вдруг вот мы встретились. Он - Александр Николаевич Вертинский - и я - Алла Баянова.
Он говорит:
- А я знаю - ты дочка певца, у которого такой замечательный голос. А где он?
Я говорю:
- А папа болен, у него горло болит.
- Ты здесь одна?
- Нет, с мамой, она всегда приходит на мои выступления.
Вертинский посмотрел на меня внимательно:
- Как тебя зовут? Алла? Какое странное имя - Алла...
А действительно, тогда Алл было очень мало, не то, что сейчас, на каждом шагу.
- Знаешь, ты кто? - говорит Вертинский, - ты славянка с персидскими глазами.
Как давно это было... Сейчас-то я понимаю, что он подарил мне тогда самый изысканный комплимент. Много красивых слов я слышала в своей жизни, но так необыкновенно мог придумать только он - Вертинский. Теперь, когда я прочла его книгу, я знаю, почему он пришёл в тот вечер: он до меня тоже работал в этом баре, он любил там бывать...
А тогда... Тогда мне было абсолютно всё равно, какие у меня глаза, и на уме у меня было совсем другое: потанцевать да с куклами поиграть. А тут сам Вертинский смотрит на меня и говорит:
- Знаешь, а я тебя заберу отсюда. Здесь тебе не место. Будешь работать вместе со мной в «Большом Московском Эрмитаже». - А потом: - Давай потанцуем. Ты танцуешь?
Я? Боже ж мой! Да я обожала танцевать. Я могла танцевать с утра до вечера... Я приходила домой с опухшими ногами, потому что туфельки я себе на полномера меньше покупала; мама ахала, охала, ведь атласные туфельки не растягивались, но мне так хотелось, чтобы ножка была поменьше! Это же так красиво!
И вот мы начали танцевать. Как сейчас помню: танго. Танцевал он очень хорошо. Он был очень весёлый и изобретательный - говорил мне:
- Давай будем изображать, что ты в меня безумно влюблена, а я тебя совсем не замечаю. Ты будешь на меня страстно смотреть, а я буду так холодно отворачиваться...
Я оглянулась на маму - смотрю, она улыбается - она-то его узнала.
И вдруг он говорит:
- А у меня собака есть, Люся. Бульдог белый, с черным моноклем.
А я собак обожаю! Я сразу заинтересовалась и рассказала ему, что когда я родилась, отец принес новорожденного щеночка, и его положили в мою колыбель... С этим щенком мы вместе росли до восьми лет. Александра Николаевича очень позабавила эта история.
Затем он попросил познакомить его с моей мамой. Она отнеслась к Вертинскому настороженно, сказала: «Александр, вы очень опасный для молодой девушки человек. Аккуратнее с моей дочерью. Смотрите, чтобы она из-за вас голову не потеряла». А не потерять голову было невозможно: красавец, лет под сорок - самый разгар для мужчины. К тому же он ухаживал за женщинами как настоящий принц.
Вертинский обратил на меня внимание как на начинающую талантливую певицу. Он был прекрасно воспитан и никогда никаких вольностей не позволял.
Через некоторое время вдруг приходит контракт на мое имя из «Большого Московского Эрмитажа» Рыжикова, самого шикарного ресторана Парижа. Вскоре Вертинский приехал к нам в отель, забрал нас с мамой, и мы поехали туда.
В этом роскошном баре было три этажа и на каждом - своя программа. Приходили туда в основном магнаты и финансисты. Швейцару у дверей было приказано пропускать только тех, кто в вечерних платьях. Если приходил человек, например, в сером костюме, швейцар тихонько к нему наклонялся и просил переодеться.
Когда в «Эрмитаже» под сумасшедшие ритмы лезгинки, под свист и гиканье, один за другим вылетали на сцену грузинские танцоры-джигиты, - иностранцы бывали потрясены! Они такого даже во сне не видели. А я каждый раз боялась, что мое бедное сердце просто не выдержит такого вулканического извержения человеческих эмоции! Конечно, все иностранные номера, которые были показаны до цыган и грузин, забывались, как бы хороши и элегантны они не были. Но один такой номер и всё-таки хочу вспомнить. Он остался у меня в памяти, очаровав именно красотой.
На паркет выходили божественного сложения два молодых атлета - дуэт Тезео. С ног до головы они были «золотые». На середину им ставили круглую подставку, довольно высокую, она была застеклена, так что можно было работать светом. Атлеты легко вскакивали на пьедестал, и перед зрителями проходила целая серия живых картин Олимпийских игр. Золотые теплые статуи замирали в прекрасных и трудных позах, а свет окрашивал золото их тел в различные оттенки солнечного спектра.
Александр Николаевич Вертинский выступал в конце программы. А до этого он вместе с нами сидел за столиком в зале. Рыжиков для нас, актеров, специально организовал в зале такой столик, чтобы мы не сидели где-то на задворках, а могли себя хорошо чувствовать, заказать поесть и выпить... Могли смотреть выступления своих товарищей. Рыжиков, как хозяин, был очень широк и к артистам необычайно внимателен.
Мы стали работать вместе. Вертинский дал мне звучное имя Аделаида и был очень ласков со мной. После моего первого выступления в этом кабаре он подарил мне 21 пунцовую розу. Это были первые цветы в моей жизни.
Вертинский всех нас забавлял своими рассказами, импровизировал, изображал няню в Париже, обвязав голову салфеткой на манер деревенского платочка.
И вдруг он говорит:
- Я предлагаю пари вам на полдюжины шампанского. Видите, какое настроение в зале - все возбуждённые, разгорячённые, а вот я сейчас буду выступать и петь на русском языке, а в зале, кроме нас, русских нет. И вот я на своём русском их сейчас всех усыплю, а потом я же их разбужу...
Мы, конечно, с радостью согласились: такое интересное пари. Александр Николаевич вообще всегда что-нибудь придумывал. Я его к этому времени уже очень хорошо знала и очень любила, и он тоже исключительно ко мне относился: так по-доброму, что даже моя мама успокоилась. Он даже по-своему дружил со мной: например, он у меня в гримерной прятался от всех этих назойливых дам - своих поклонниц. Женщины его обожали, даже если не понимали ни слова из того, что он поёт. Там, в гримерной, висели мои костюмы, платья разные, он забежит и спрячется в моих тряпках, и кричит оттуда:
- Аделаида, спасай, спасай меня, а то эти акулы сейчас разорвут!
Вообще у него был сильнейший заряд магнетизма, большая внутренняя энергия. И несмотря на свой ироничный склад ума, он не уставал восхищаться красотой, которую ему дарила жизнь. Он великолепно чувствовал женщин - помните, в его песне «Концерт Сарасате» - «и давно уж не моден, давно неприличен ваш кротовый жакет с лёгким запахом “Амбр”». «Амбр» - тогда это были очень модные духи.
Ах, как было много смеха, шуток! Он был очаровательный человек, уникальный, бесподобный, неповторимый. Вечно что-то придумывающий... И вот тогда он хотел нас всех удивить своей новой выдумкой. Итак, притушили свет, и к роялю подошёл Александр Николаевич. У него был свой любимый аккомпаниатор - Николаев. Александр Николаевич всегда пел только в сопровождении рояля, под оркестр он никогда не пел. Вот вышел он в своём великолепном фраке, обвел зал взглядом. Все притихли. У него руки были необыкновенные - поющие руки, об этом много говорили и писали...
Когда зал утих, Вертинский начал петь «В синем и далёком океане». Все сидели, затаив дыхание, онемевшие, очарованные. А когда он эту фразу произносил - «тихо опускаются на дно» - он обе руки тихо до плеч поднимал, а потом также медленно опускал. Длинные, длинные пальцы, красивые, словно вырисованные Мастером белые руки. И мы, околдованные, видели эти корабли, которые опускались на дно...
Сейчас я думаю, что Александр Николаевич обладал каким-то поистине волшебным даром воздействия на людей, у него был сильнейший заряд магнетизма. Люди сидели и слушали, открыв рты. А потом тишина и последние слова - «Где-то возле Огненной Земли...» - и он делает жест своей божественной рукой, показывая куда-то далеко-далеко... Потом рука опускается и падает... Всё. Мертвая тишина. Я думала, что задохнусь от волнения.
И тишину вдруг как изнутри взорвало: «Браво! Браво!» Вертинский смотрит на нас и подмигивает: мол, ну? Как насчет пари? Разбудил, ну, ставьте шампанское! А у нас уже всё готово, мы его обняли, все потрясённые... А он уже продолжает петь свои удивительные песенки: «Бразильский крейсер», «Женуленька», «Испано-сюиза» и другие бессмертные.
Вертинский захватывал зал как никто. После выступления люди как одержимые кидались к нему, окружали, каждый стремился перекинуться с ним словом, да просто дотронуться до него. Надо сказать, что, несмотря на свою чудовищную популярность, Вертинский был человеком весьма общительным и добрым. Он прекрасно говорил по-французски и с удовольствием беседовал со своими поклонниками. По крайней мере те всегда думали, что он это делает с удовольствием.
Вот поговорил он, поговорил, потом выбрался из этой толпы и подошёл к нам. Весёлый, смеётся. Принесли шампанское, пришёл Рыжиков, тоже заказал шампанское. Какой это был весёлый, прекрасный, незабываемый вечер! И сколько было таких вечеров...
Прошло какое-то время, и Александр Николаевич пригласил нас с мамой на чай. В этом самом «Эрмитаже» были такие пятичасовые чаи - fivе о с1оск tеа.
- Я хочу познакомить вас с моей Люсей, - сказал он.
Когда мы с мамой пришли, он уже сидел за столиком. Он тут же встал, увидев нас, и пошёл нам навстречу. У стола, как раз напротив Вертинского, сидела Люся. Причем, сидела она, положив мордочку на стол, и следила глазами за Вертинским. Александр Николаевич называл её дочкой. Он рассказал нам с мамой, что когда он завязывает галстук, Люся следит за каждым движением его руки и даже голову поворачивает то вправо, то влево.
- Я никогда Люсю надолго не оставляю одну, она очень тоскует... Больше чем на 2-3 часа я отлучаться из дому не могу, - смеясь, говорил Александр Николаевич.
Он очень был привязан к своей собаке. Он даже песенку для Люси сочинил:
Один белый шабака,
Один белюсенький шабукука.
Один страшенно беленький шабукука
Меня ждировает.
И вот, когда мы с Александром Николаевичем танцевали танго, Люся, сидя на стуле, высматривала нас из толпы. Она следила за ним. Она боялась его потерять хоть на мгновенье. Жаль, что я не знаю, что с Люсей было потом, но, думаю, что бросить её в силу своей человеческой доброты Вертинский не мог.
И работали вместе мы довольно долго. Были большими друзьями. Мы расстались, потому что переехали. Отец создал квартет - похожий на знаменитый тогда квартет Караваева, и тут пришёл ангажемент из Канн...
До сих пор никак не могу простить себе одну глупость. Приходит как-то ко мне Александр Николаевич и говорит:
- Когда ты будешь совсем старой... ну... когда тебе исполнится лет двадцать, тогда ты поймешь, что я тебе сегодня подарил.
Это была сложенная бумажка. Я развернула и мельком посмотрела - там было: «Злые духи. Слова и музыка Александра Вертинского». Я сунула бумажку в сумочку и пошла домой. Дома я, конечно, всё забыла, потом бумажка потерялась - мы вечно, переезжали из города в город, бросая вещи в гостиницах - как богема.
Сейчас я понимаю, что у меня в руках была уникальная бумага - как жаль, что она не сохранилась...
Сегодня у меня есть собачка. Она беленькая, но у неё нет голубой крови, как у Люси Вертинской. Я подобрала её, полумертвую, на улице Москвы. Я дала ей имя Люся, в память той...
Сегодня состоялись похороны певицы, которую мы узнали поздно - в конце 1970-х, - и не лично, а по французским и румынским пластинкам. Когда стали разбирать по досточкам социалистический лагерь, Алла Баянова, родившаяся в 1914-м и хорошо знавшая Александра Николаевича Вертинского и Петра Константиновича Лещенко, переехала в Россию. Она умерла в девяносто семь, но и в старости она была необычайно красива.
В 1994-м небольшую книжечку её воспоминаний издали в Тамбове. В этой книжечке была глава и о Вертинском. В 2004-м я готовил сборник воспоминаний об актёре «с поющими руками». Неожиданностью стало то, что в своих интервью Алла Баянова вспоминала эпизоды, в книгу не вошедшие. Я дополнил книжный текст по этим публикациям. Сборник по различным причинам я так и не довёл до издания, но в моём архиве лежит экземпляр этого дополненного мемуара об Александре Николаевиче. И не просто дополненный, но и завизированный певицей.
Ниже - тот самый текст, который в таком объёме никто, кроме автора и «литзаписчика», до этого момента не видел.
* * *
Я исполняю несколько песен из репертуара Вадима Козина, но никогда я не пою песен Вертинского, кроме «Сероглазого короля» (потому что эти стихи Анна Ахматова написала для женщины) и «Дни бегут». Я не пою песен Вертинского, потому что он так гениален, что лучше него спеть невозможно, а имитировать - кощунство.
У Александра Вертинского, величайшего Мастера не только голоса, но и жеста, мимики, сценической речи, я очень многому научилась в пору нашей совместной работы. Он меня обласкал, а свои искусством произвёл на моё пылкое воображение безумное впечатление. Второго такого певца и человека я в своей жизни больше не встречала. Когда я увидела его репетиции и выступления, поняла глубину, силу, красоту русского романса. Один раз мы дуэтом спели «Молись, кунак...» Это было прекрасно, я очень волновалась, но потом ужасно этим гордилась. Пели мы в ресторане, что по тем временам было совершенно естественно. Вся музыкальная культура вышла из ресторанов и кабаков: и Вертинский, и Морфесси, и Настя Полякова. Ресторан был подиумом к чему-то более высокому.
Вертинский говорил, что лучшая школа для артиста - это школа кабака. Но те кабаки, которые он имел в виду, очень отличались от того, что имеют в виду сегодняшние музыканты. Тогда это были высококачественные рестораны. Там обязательно был рефлектор, эстрада. Кстати, мне было очень странно узнать, что в России Театр миниатюр и варьете называют эстрадой. При чем же тут эстрада? Эстрада - это небольшой подиум, на котором расположен оркестр. Работая в таких кабаках, мы действительно прошли через хороший фильтр. Когда на эстраду выходил артист, то официант не смел подавать никакое блюдо. Никто не имел права войти или выйти из зала. Если в это время подъезжали гости, им говорили: «Извините, пожалуйста. Сейчас идет номер. Когда закончится, мы вас проведем». А сегодня всё по-другому. Ты поёшь, а прямо у тебя перед носом несут шашлыки. Что же это такое? Для Вертинского кабак - это было заведение, где выступали высококлассные артисты. Он и ресторан Петьки Лещенко называл кабаком. А ведь у Лещенко выступали самые знаменитые артисты и бывала самая изысканная публика. Приезжали армяне. Они люди предприимчивые. Пооткрывали во Франции заводы, фабрики. Очень разбогатели. Но всё было честно. Никого они не обманывали. Так вот кутить они приезжали в ресторан к Лещенко. Кутили знатно, по-русски. Правда, без голых задниц, как сейчас. Но и бокалы били, и шампанское текло рекой. Если в это время в зале были иностранцы, они сидели с открытыми ртами.
А познакомились мы так. После того, как родители переехали в Париж, я уже без отца, который начал страдать сердцем, стала работать в ночном баре «Казанова» и в баре «Шахразада». Тогда было принято, чтобы дети помогали родителям зарабатывать на жизнь. Мне было тринадцать или четырнадцать лет. Я стала профессионально выступать с несколькими сольными номерами: пела и плясала. Плясала так, как меня научили цыгане. Ведь я выросла среди цыган. Вообще цыганская песня - это моя стихия. Как сейчас помню, в тот вечер я пела таборную песню «Буран».
В «Казанове» был длинный зал ресторана, который заканчивался баром. И вот однажды в один из моих рабочих вечеров я пою и краешком глаза вижу: сидит на высоком табурете в баре какой-то человек с папиросой в руке и очень внимательно меня слушает. Когда я его увидела, у меня даже дыхание как-то остановилось. Кое-как допела песню, а всё время смотрю на него. А когда закончила петь, он встал и, пройдя через ресторан, приблизился ко мне: высокий, стройный, в отлично сшитом тёмно-синем фраке с белым кашне на шее и белым цветком в петлице.
Подошёл, погладил по голове и говорит:
- Ты, собственно, кто?
Я очень удивилась и, в свою очередь, тоже спросила:
- А вы кто?
Он отвечает:
- Я - Вертинский.
А я от мамы уже слышала о нём. Да о нём все очень много говорили. Он к тому времени уже был очень знаменит и даже, кажется, запрещён в России (не знаю, так ли это) - ещё во времена монархии. Он пел такие... упадочнические песни - «Безноженька», «Бал Господен» - и говорят, это, якобы, так влияло на нервную в то время молодёжь, что под влиянием его песен несколько человек покончили жизнь самоубийством - вроде бы даже Есенин. Знаю одно: молодёжь тянулась всегда к Вертинскому, и на его концертах всегда было много молодых. Так что у моей мамы были основания опасаться этой встречи, и вдруг вот мы встретились. Он - Александр Николаевич Вертинский - и я - Алла Баянова.
Он говорит:
- А я знаю - ты дочка певца, у которого такой замечательный голос. А где он?
Я говорю:
- А папа болен, у него горло болит.
- Ты здесь одна?
- Нет, с мамой, она всегда приходит на мои выступления.
Вертинский посмотрел на меня внимательно:
- Как тебя зовут? Алла? Какое странное имя - Алла...
А действительно, тогда Алл было очень мало, не то, что сейчас, на каждом шагу.
- Знаешь, ты кто? - говорит Вертинский, - ты славянка с персидскими глазами.
Как давно это было... Сейчас-то я понимаю, что он подарил мне тогда самый изысканный комплимент. Много красивых слов я слышала в своей жизни, но так необыкновенно мог придумать только он - Вертинский. Теперь, когда я прочла его книгу, я знаю, почему он пришёл в тот вечер: он до меня тоже работал в этом баре, он любил там бывать...
А тогда... Тогда мне было абсолютно всё равно, какие у меня глаза, и на уме у меня было совсем другое: потанцевать да с куклами поиграть. А тут сам Вертинский смотрит на меня и говорит:
- Знаешь, а я тебя заберу отсюда. Здесь тебе не место. Будешь работать вместе со мной в «Большом Московском Эрмитаже». - А потом: - Давай потанцуем. Ты танцуешь?
Я? Боже ж мой! Да я обожала танцевать. Я могла танцевать с утра до вечера... Я приходила домой с опухшими ногами, потому что туфельки я себе на полномера меньше покупала; мама ахала, охала, ведь атласные туфельки не растягивались, но мне так хотелось, чтобы ножка была поменьше! Это же так красиво!
И вот мы начали танцевать. Как сейчас помню: танго. Танцевал он очень хорошо. Он был очень весёлый и изобретательный - говорил мне:
- Давай будем изображать, что ты в меня безумно влюблена, а я тебя совсем не замечаю. Ты будешь на меня страстно смотреть, а я буду так холодно отворачиваться...
Я оглянулась на маму - смотрю, она улыбается - она-то его узнала.
И вдруг он говорит:
- А у меня собака есть, Люся. Бульдог белый, с черным моноклем.
А я собак обожаю! Я сразу заинтересовалась и рассказала ему, что когда я родилась, отец принес новорожденного щеночка, и его положили в мою колыбель... С этим щенком мы вместе росли до восьми лет. Александра Николаевича очень позабавила эта история.
Затем он попросил познакомить его с моей мамой. Она отнеслась к Вертинскому настороженно, сказала: «Александр, вы очень опасный для молодой девушки человек. Аккуратнее с моей дочерью. Смотрите, чтобы она из-за вас голову не потеряла». А не потерять голову было невозможно: красавец, лет под сорок - самый разгар для мужчины. К тому же он ухаживал за женщинами как настоящий принц.
Вертинский обратил на меня внимание как на начинающую талантливую певицу. Он был прекрасно воспитан и никогда никаких вольностей не позволял.
Через некоторое время вдруг приходит контракт на мое имя из «Большого Московского Эрмитажа» Рыжикова, самого шикарного ресторана Парижа. Вскоре Вертинский приехал к нам в отель, забрал нас с мамой, и мы поехали туда.
В этом роскошном баре было три этажа и на каждом - своя программа. Приходили туда в основном магнаты и финансисты. Швейцару у дверей было приказано пропускать только тех, кто в вечерних платьях. Если приходил человек, например, в сером костюме, швейцар тихонько к нему наклонялся и просил переодеться.
Когда в «Эрмитаже» под сумасшедшие ритмы лезгинки, под свист и гиканье, один за другим вылетали на сцену грузинские танцоры-джигиты, - иностранцы бывали потрясены! Они такого даже во сне не видели. А я каждый раз боялась, что мое бедное сердце просто не выдержит такого вулканического извержения человеческих эмоции! Конечно, все иностранные номера, которые были показаны до цыган и грузин, забывались, как бы хороши и элегантны они не были. Но один такой номер и всё-таки хочу вспомнить. Он остался у меня в памяти, очаровав именно красотой.
На паркет выходили божественного сложения два молодых атлета - дуэт Тезео. С ног до головы они были «золотые». На середину им ставили круглую подставку, довольно высокую, она была застеклена, так что можно было работать светом. Атлеты легко вскакивали на пьедестал, и перед зрителями проходила целая серия живых картин Олимпийских игр. Золотые теплые статуи замирали в прекрасных и трудных позах, а свет окрашивал золото их тел в различные оттенки солнечного спектра.
Александр Николаевич Вертинский выступал в конце программы. А до этого он вместе с нами сидел за столиком в зале. Рыжиков для нас, актеров, специально организовал в зале такой столик, чтобы мы не сидели где-то на задворках, а могли себя хорошо чувствовать, заказать поесть и выпить... Могли смотреть выступления своих товарищей. Рыжиков, как хозяин, был очень широк и к артистам необычайно внимателен.
Мы стали работать вместе. Вертинский дал мне звучное имя Аделаида и был очень ласков со мной. После моего первого выступления в этом кабаре он подарил мне 21 пунцовую розу. Это были первые цветы в моей жизни.
Вертинский всех нас забавлял своими рассказами, импровизировал, изображал няню в Париже, обвязав голову салфеткой на манер деревенского платочка.
И вдруг он говорит:
- Я предлагаю пари вам на полдюжины шампанского. Видите, какое настроение в зале - все возбуждённые, разгорячённые, а вот я сейчас буду выступать и петь на русском языке, а в зале, кроме нас, русских нет. И вот я на своём русском их сейчас всех усыплю, а потом я же их разбужу...
Мы, конечно, с радостью согласились: такое интересное пари. Александр Николаевич вообще всегда что-нибудь придумывал. Я его к этому времени уже очень хорошо знала и очень любила, и он тоже исключительно ко мне относился: так по-доброму, что даже моя мама успокоилась. Он даже по-своему дружил со мной: например, он у меня в гримерной прятался от всех этих назойливых дам - своих поклонниц. Женщины его обожали, даже если не понимали ни слова из того, что он поёт. Там, в гримерной, висели мои костюмы, платья разные, он забежит и спрячется в моих тряпках, и кричит оттуда:
- Аделаида, спасай, спасай меня, а то эти акулы сейчас разорвут!
Вообще у него был сильнейший заряд магнетизма, большая внутренняя энергия. И несмотря на свой ироничный склад ума, он не уставал восхищаться красотой, которую ему дарила жизнь. Он великолепно чувствовал женщин - помните, в его песне «Концерт Сарасате» - «и давно уж не моден, давно неприличен ваш кротовый жакет с лёгким запахом “Амбр”». «Амбр» - тогда это были очень модные духи.
Ах, как было много смеха, шуток! Он был очаровательный человек, уникальный, бесподобный, неповторимый. Вечно что-то придумывающий... И вот тогда он хотел нас всех удивить своей новой выдумкой. Итак, притушили свет, и к роялю подошёл Александр Николаевич. У него был свой любимый аккомпаниатор - Николаев. Александр Николаевич всегда пел только в сопровождении рояля, под оркестр он никогда не пел. Вот вышел он в своём великолепном фраке, обвел зал взглядом. Все притихли. У него руки были необыкновенные - поющие руки, об этом много говорили и писали...
Когда зал утих, Вертинский начал петь «В синем и далёком океане». Все сидели, затаив дыхание, онемевшие, очарованные. А когда он эту фразу произносил - «тихо опускаются на дно» - он обе руки тихо до плеч поднимал, а потом также медленно опускал. Длинные, длинные пальцы, красивые, словно вырисованные Мастером белые руки. И мы, околдованные, видели эти корабли, которые опускались на дно...
Сейчас я думаю, что Александр Николаевич обладал каким-то поистине волшебным даром воздействия на людей, у него был сильнейший заряд магнетизма. Люди сидели и слушали, открыв рты. А потом тишина и последние слова - «Где-то возле Огненной Земли...» - и он делает жест своей божественной рукой, показывая куда-то далеко-далеко... Потом рука опускается и падает... Всё. Мертвая тишина. Я думала, что задохнусь от волнения.
И тишину вдруг как изнутри взорвало: «Браво! Браво!» Вертинский смотрит на нас и подмигивает: мол, ну? Как насчет пари? Разбудил, ну, ставьте шампанское! А у нас уже всё готово, мы его обняли, все потрясённые... А он уже продолжает петь свои удивительные песенки: «Бразильский крейсер», «Женуленька», «Испано-сюиза» и другие бессмертные.
Вертинский захватывал зал как никто. После выступления люди как одержимые кидались к нему, окружали, каждый стремился перекинуться с ним словом, да просто дотронуться до него. Надо сказать, что, несмотря на свою чудовищную популярность, Вертинский был человеком весьма общительным и добрым. Он прекрасно говорил по-французски и с удовольствием беседовал со своими поклонниками. По крайней мере те всегда думали, что он это делает с удовольствием.
Вот поговорил он, поговорил, потом выбрался из этой толпы и подошёл к нам. Весёлый, смеётся. Принесли шампанское, пришёл Рыжиков, тоже заказал шампанское. Какой это был весёлый, прекрасный, незабываемый вечер! И сколько было таких вечеров...
Прошло какое-то время, и Александр Николаевич пригласил нас с мамой на чай. В этом самом «Эрмитаже» были такие пятичасовые чаи - fivе о с1оск tеа.
- Я хочу познакомить вас с моей Люсей, - сказал он.
Когда мы с мамой пришли, он уже сидел за столиком. Он тут же встал, увидев нас, и пошёл нам навстречу. У стола, как раз напротив Вертинского, сидела Люся. Причем, сидела она, положив мордочку на стол, и следила глазами за Вертинским. Александр Николаевич называл её дочкой. Он рассказал нам с мамой, что когда он завязывает галстук, Люся следит за каждым движением его руки и даже голову поворачивает то вправо, то влево.
- Я никогда Люсю надолго не оставляю одну, она очень тоскует... Больше чем на 2-3 часа я отлучаться из дому не могу, - смеясь, говорил Александр Николаевич.
Он очень был привязан к своей собаке. Он даже песенку для Люси сочинил:
Один белый шабака,
Один белюсенький шабукука.
Один страшенно беленький шабукука
Меня ждировает.
И вот, когда мы с Александром Николаевичем танцевали танго, Люся, сидя на стуле, высматривала нас из толпы. Она следила за ним. Она боялась его потерять хоть на мгновенье. Жаль, что я не знаю, что с Люсей было потом, но, думаю, что бросить её в силу своей человеческой доброты Вертинский не мог.
И работали вместе мы довольно долго. Были большими друзьями. Мы расстались, потому что переехали. Отец создал квартет - похожий на знаменитый тогда квартет Караваева, и тут пришёл ангажемент из Канн...
До сих пор никак не могу простить себе одну глупость. Приходит как-то ко мне Александр Николаевич и говорит:
- Когда ты будешь совсем старой... ну... когда тебе исполнится лет двадцать, тогда ты поймешь, что я тебе сегодня подарил.
Это была сложенная бумажка. Я развернула и мельком посмотрела - там было: «Злые духи. Слова и музыка Александра Вертинского». Я сунула бумажку в сумочку и пошла домой. Дома я, конечно, всё забыла, потом бумажка потерялась - мы вечно, переезжали из города в город, бросая вещи в гостиницах - как богема.
Сейчас я понимаю, что у меня в руках была уникальная бумага - как жаль, что она не сохранилась...
Сегодня у меня есть собачка. Она беленькая, но у неё нет голубой крови, как у Люси Вертинской. Я подобрала её, полумертвую, на улице Москвы. Я дала ей имя Люся, в память той...