Разделенность
Этот небольшой текст был написан в первых числах января 14-го года: через две-три недели после смерти моей жены Себастианы - православной, принявшей, за день до смерти, свое последнее причастие из рук католического священника. То был ее сознательный выбор - все происходило в Москве. Ей этот текст и посвящен.
Вопрос о единстве христианских церквей может, на первый взгляд, показаться относящимся к числу вопросов, какие представители лингвистической философии назвали “псевдовопросами”. Он будто бы неверно поставлен.
Действительно, Церковь одна, либо ее нет вовсе. Этого неумолимо требует принятие единства личности Иисуса Христа, равно как непререкаемого равенства себе Его благословляющего жеста - посылания Святого Духа. “Не разделился ли Христос?” - на этот вопрос придется искать ответ каждому, кто решится догматическим и иным различиям между христианскими конфессиями придать смысловое звучание, перекрывающее катастрофичность бессмыслицы, не-умопостигаемости отсутствия евхаристического общения между людьми, исповедующими Христа как Спасителя, исполнившего волю Отца. Если держать свой ум под эгидой античного понятия Ума, то к этому смысловому и бытийному разрыву следует отнестись как к ανόμτος - так Платон в диалоге Федон (Phaed. 80, b) очерчивает возможности постижения смертного, поддающегося разложению тела, в отличие от бессмертной, не уступающей разложению души.
Является ли разделение следствием греха? Несомненно, так, ведь тут мы стоим перед лицом прямого нарушения назидания, данного Христом, уже готовым идти на смерть, своим ученикам-апостолам - вестникам человечества. Грех - это отказ от мира, данного Иисусом, он разоряет мир, вводя совместное земное существование людей в “противоземное” состояние раздора. Укрывшееся тишиной ночное поле, уже входящее в обитель звезд, - и атомный ураган над ним. Всегдашнее предательство и “покивание голов”. Соскакивание с Земли, словно с подножки трамвая, в ребяческой затее устроиться на “иных планетах”.
В самом деле, не завершится ли длящееся разделение христианских церквей учреждением отдельных “планетных церквей”? Вопрос тогда следовало бы считать, наконец, “решенным”.
Тем не менее, мы знаем - Церковь есть. Если вообще мы вправе употреблять глагол “знать”, не отклоняясь от его фокусного значения в неопределенность лингвистических конвенций, нам, христианам, дается абсолютное право сказать: “Я знаю, что Церковь есть”. Реальность, действительность Церкви человек распознает благодаря видению: перед ним раскрывается измененный ландшафт его внутреннего мира, его души. Это ландшафт мира, важнейший особенностью которого является то, что человека оставляет всегдашняя тяга избавиться от себя, уклониться от своего присутствия. В человеке оживает древнее желание быть рядом с собой, держать себя за руку, быть сторожем своего существа.
Наиболее точным образом такое состояние души именуется смирением. Можно тут изъясняться и в терминах восстановления личностной идентичности, но лишь при удержании представления об изменении смыслового ландшафта: идентичность не конструируется и не утверждается в режиме силового воздействия; она сторожится и оживает, изнутри наполняясь свечением. И редко, тихо начинает говорить, как тихий собеседник, вот только научающийся говорить.
Граница между Церковью и веком сим обозначена здесь. Она разводит два абсолютно несходных способа “выхода на свет” человеческой идентичности. Лишь в одном случае мы вправе употребить это выражение в собственном смысле, убрав кавычки. Подлинный Свет дает вырасти в подлинную меру малому, едва заметному и говорящему сперва редко и тихо. Вырасти потому, что Свет дает пищу света и вместе с тем - неслыханный простор.
“Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его” (Мф. 13, 31-32).
А на ином смысловом полюсе мы обнаруживаем понятие “светской жизни”, в котором заключена тошнотворная история последовательной деградации аристократического принципа. “Выход в свет” означает подключение к функционалу безличного контроля, который стремится к “доведению до блеска” операциональной схемы “равномерно” распределенного насилия. “Подчиняюсь насилию и насилую - следовательно, существую” - вот смысловой предел выморочной идентичности, когда “горчичное зерно”, посеянное в глубине души, пропадает в окончательной безвестности.
Трагический опыт двадцатого века показал: такая универсализация схемы “идентичности через насилие” - отнюдь не страшная сказка. Война, террор и концлагерь - не единственные формы схватывания человека в железное кольцо обязательств по отношению к “договору о совместном насилии”.
И, вероятно, не самые “эффективные”, поскольку практикуемые здесь технологии страха, доводящего до животного состояния, унижения и взаимного натравливания друг на друга все-таки не могут исключить формирования позиции “чистой жертвы”, обреченной замкнуть цепь насилия и лишенной возможности продлевать ее ниже себя. Человек, лишенный всего состояния мира, может пережить решающий кризис, способный развернуть личностное внимание к точке его сокровенности, пусть даже едва тлеющей.
Потому программа соблазнения избирает иную стратегию: “мягкая сила” рекламы, институционализированной пропаганды и корпоративного регламента подсказывает рецепты “открытого”, по меткому выражению Ницше "счастья" (post factum можно бы говорить о запатентованном "изобретении"). Это “счастье” дает особый тип фальсифицированного взаимопонимания, которое, по сути своей является солидарной изменой надежде. “Жизнь - здесь, вот, и мы в ней все едины”. С другой стороны, оно предлагает столь же фальсифицированный “простор”, когда ум и чувство, не цепляясь ни за что, свободно блуждают по мировой неисчислимости.
Обе эти фальсификации имеют одно название - блуждание на земле далече. Технически вооруженное беспамятство имеет одну заботу - стереть память об Отце, сделать мысль о своей сотворенности предметом непрестанной ухмылки и подмигивания.
Но за этой ухмылкой и подмигиванием в нас - блудных детях времен, уже столь далеких от евангельских, - стоит иное: упорное и молчаливое. Это молчаливая в своей упорности ненависть к Сыну. Ничем иным и не может быть отказ от своей сокровенности с тех пор, как Закон стал мертв в смерти Христа, и человеческим сердцем правит посланная Им благодать Духа. Бог беззащитен перед нами, бесконечно уязвим для нашей ненависти - вот великое и страшное открытие, которое сделала св.Тереза Малая.
Разделенность человека, о которой так ярко писал ап. Павел, - это первичный факт, онтологическая предпосылка всякой разделенности. В том числе - и прежде всего - разделения христианских церквей. Так разгадывается загадка, о которой мы говорили вначале. Разделение церквей - не псевдовопрос. Это боль, какой не может не болеть наше сердце. Единое для всех сердце, бьющееся в Церкви, не могущей не быть единой по ключевому условию своей жизни.
В этом сердце, день ко дню дающем нам жизнь в ее осязаемой физической явленности, - отпечатан Лик. Это именно то, что Он всем оставил.
Вопрос о единстве христианских церквей может, на первый взгляд, показаться относящимся к числу вопросов, какие представители лингвистической философии назвали “псевдовопросами”. Он будто бы неверно поставлен.
Действительно, Церковь одна, либо ее нет вовсе. Этого неумолимо требует принятие единства личности Иисуса Христа, равно как непререкаемого равенства себе Его благословляющего жеста - посылания Святого Духа. “Не разделился ли Христос?” - на этот вопрос придется искать ответ каждому, кто решится догматическим и иным различиям между христианскими конфессиями придать смысловое звучание, перекрывающее катастрофичность бессмыслицы, не-умопостигаемости отсутствия евхаристического общения между людьми, исповедующими Христа как Спасителя, исполнившего волю Отца. Если держать свой ум под эгидой античного понятия Ума, то к этому смысловому и бытийному разрыву следует отнестись как к ανόμτος - так Платон в диалоге Федон (Phaed. 80, b) очерчивает возможности постижения смертного, поддающегося разложению тела, в отличие от бессмертной, не уступающей разложению души.
Является ли разделение следствием греха? Несомненно, так, ведь тут мы стоим перед лицом прямого нарушения назидания, данного Христом, уже готовым идти на смерть, своим ученикам-апостолам - вестникам человечества. Грех - это отказ от мира, данного Иисусом, он разоряет мир, вводя совместное земное существование людей в “противоземное” состояние раздора. Укрывшееся тишиной ночное поле, уже входящее в обитель звезд, - и атомный ураган над ним. Всегдашнее предательство и “покивание голов”. Соскакивание с Земли, словно с подножки трамвая, в ребяческой затее устроиться на “иных планетах”.
В самом деле, не завершится ли длящееся разделение христианских церквей учреждением отдельных “планетных церквей”? Вопрос тогда следовало бы считать, наконец, “решенным”.
Тем не менее, мы знаем - Церковь есть. Если вообще мы вправе употреблять глагол “знать”, не отклоняясь от его фокусного значения в неопределенность лингвистических конвенций, нам, христианам, дается абсолютное право сказать: “Я знаю, что Церковь есть”. Реальность, действительность Церкви человек распознает благодаря видению: перед ним раскрывается измененный ландшафт его внутреннего мира, его души. Это ландшафт мира, важнейший особенностью которого является то, что человека оставляет всегдашняя тяга избавиться от себя, уклониться от своего присутствия. В человеке оживает древнее желание быть рядом с собой, держать себя за руку, быть сторожем своего существа.
Наиболее точным образом такое состояние души именуется смирением. Можно тут изъясняться и в терминах восстановления личностной идентичности, но лишь при удержании представления об изменении смыслового ландшафта: идентичность не конструируется и не утверждается в режиме силового воздействия; она сторожится и оживает, изнутри наполняясь свечением. И редко, тихо начинает говорить, как тихий собеседник, вот только научающийся говорить.
Граница между Церковью и веком сим обозначена здесь. Она разводит два абсолютно несходных способа “выхода на свет” человеческой идентичности. Лишь в одном случае мы вправе употребить это выражение в собственном смысле, убрав кавычки. Подлинный Свет дает вырасти в подлинную меру малому, едва заметному и говорящему сперва редко и тихо. Вырасти потому, что Свет дает пищу света и вместе с тем - неслыханный простор.
“Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его” (Мф. 13, 31-32).
А на ином смысловом полюсе мы обнаруживаем понятие “светской жизни”, в котором заключена тошнотворная история последовательной деградации аристократического принципа. “Выход в свет” означает подключение к функционалу безличного контроля, который стремится к “доведению до блеска” операциональной схемы “равномерно” распределенного насилия. “Подчиняюсь насилию и насилую - следовательно, существую” - вот смысловой предел выморочной идентичности, когда “горчичное зерно”, посеянное в глубине души, пропадает в окончательной безвестности.
Трагический опыт двадцатого века показал: такая универсализация схемы “идентичности через насилие” - отнюдь не страшная сказка. Война, террор и концлагерь - не единственные формы схватывания человека в железное кольцо обязательств по отношению к “договору о совместном насилии”.
И, вероятно, не самые “эффективные”, поскольку практикуемые здесь технологии страха, доводящего до животного состояния, унижения и взаимного натравливания друг на друга все-таки не могут исключить формирования позиции “чистой жертвы”, обреченной замкнуть цепь насилия и лишенной возможности продлевать ее ниже себя. Человек, лишенный всего состояния мира, может пережить решающий кризис, способный развернуть личностное внимание к точке его сокровенности, пусть даже едва тлеющей.
Потому программа соблазнения избирает иную стратегию: “мягкая сила” рекламы, институционализированной пропаганды и корпоративного регламента подсказывает рецепты “открытого”, по меткому выражению Ницше "счастья" (post factum можно бы говорить о запатентованном "изобретении"). Это “счастье” дает особый тип фальсифицированного взаимопонимания, которое, по сути своей является солидарной изменой надежде. “Жизнь - здесь, вот, и мы в ней все едины”. С другой стороны, оно предлагает столь же фальсифицированный “простор”, когда ум и чувство, не цепляясь ни за что, свободно блуждают по мировой неисчислимости.
Обе эти фальсификации имеют одно название - блуждание на земле далече. Технически вооруженное беспамятство имеет одну заботу - стереть память об Отце, сделать мысль о своей сотворенности предметом непрестанной ухмылки и подмигивания.
Но за этой ухмылкой и подмигиванием в нас - блудных детях времен, уже столь далеких от евангельских, - стоит иное: упорное и молчаливое. Это молчаливая в своей упорности ненависть к Сыну. Ничем иным и не может быть отказ от своей сокровенности с тех пор, как Закон стал мертв в смерти Христа, и человеческим сердцем правит посланная Им благодать Духа. Бог беззащитен перед нами, бесконечно уязвим для нашей ненависти - вот великое и страшное открытие, которое сделала св.Тереза Малая.
Разделенность человека, о которой так ярко писал ап. Павел, - это первичный факт, онтологическая предпосылка всякой разделенности. В том числе - и прежде всего - разделения христианских церквей. Так разгадывается загадка, о которой мы говорили вначале. Разделение церквей - не псевдовопрос. Это боль, какой не может не болеть наше сердце. Единое для всех сердце, бьющееся в Церкви, не могущей не быть единой по ключевому условию своей жизни.
В этом сердце, день ко дню дающем нам жизнь в ее осязаемой физической явленности, - отпечатан Лик. Это именно то, что Он всем оставил.