Мэлор Стуруа: - Сапожки царицы Тамары
Это произведение было опубликовано в журнале "Дружба народов". Как нельзя лучше отражает грузинский взгляд того времени. Не у всех он был такой, в чём-то отличался, но здесь хорошо передана национальная специфика и отношение грузин к автономным республикам, к России. Честно говоря, мне жаль что её нет в сети. И да, очень много букв.
Сапожки царицы Тамары
Каждый раз, когда я иду по проспекту Руставели и вижу здание Государственного театра оперы и балета имени Закария Палиашвили, я кланяюсь ему и говорю про себя «Спасибо!».
Этот храм искусства, который мы любовно, хотя и несколько запанибрата,
называли «ოპერა»(опера (груз.)) с легким ударением на первом слоге, был частью моего детства
и отрочества, И я глубоко уверен, что это может повторить все мое поколение
тбилисцев. Да и не только они. Человек, любивший Грузию, не мог не любить
«ოპერა». Дом музыки на проспекте Руставели был гигантской морской раковиной,
в которой пела душа моего народа.
Особую главу в истории театра составляют годы войны. В те трудные и невеселые годы он заменял нам многие радости жизни, потускневшие или совсем исчезнувшие во мраке кровавой бойни. Театр был для нас тогда и зрелищем, и хлебом. И не только в переносном смысле слова. В театральном буфете можно было поесть то, что исчезло с магазинных полок. А какое музыкальное пиршество происходило на сцене! Наш театр дал прибежище многим выдающимся певцам и танцорам, бежавшим от гитлеровского нашествия. Солисты Большого театра, Мариинского, Киевского, Одесского пели под сводами «ოპერა», а впоследствии некоторые из них так и остались у нас навсегда, Именно война вернула нам великого балетмейстера и танцовщика Вахтанга Чабукиани.
Жизнь кипела не только на сцене, но и в кулуарах театра. Антракты были не менее насыщенными, чем сценическое действие. Дело в том, что театр был не только храмом Мельпомены и Терпсихоры, но и кпубом. Мы туда ходили почти каждый день, независимо от того, что давали. Благо дело, билетерши особой строгостью не отличались, а администрация не скупилась на контрамарки. Кроме того, у каждого из нас были свои оперные кумиры, которые щедро снабжали нас билетами или просто проводили через артистический вход.
Одной из удивительных институций в рамках этого стихийного клуба было столь же стихийное дискуссионное общество. Оно собиралось в фойе галерки в антрактах, а иногда продолжалось и после окончания спектакля, пока нас не выдворяли капельдинеры и не гасли последние люстры. Дискуссионное общество было, разумеется, открытым. Любой мог стать его членом. Дпя этого было достаточно войти в круг спорщиков, которых со всех сторон обступали любопытствующие, и бросить вызов на словесный турнир, обозначив тему дискуссий.
И тем не менее все-таки существовало ядро этого словесного ристалища которое составляли, как правило, студенты-первокурсники и школьники-старшеклассники. В основном последние. Среди них были признанные лидеры, которых по аналогии с кулачными поединками называли «бодальщиками». Когда они сшибались, публика забывала даже возвращаться на свои места после третьего звонка. А публика была самая разношерстная. Послушать битву «бодалыциков» в фойе галерки приходили и маститые деятели науки и культуры - академики, профессура, писатели и «воры в законе». Демократичность аудитории была абсолютной. Иногда она задавала тему дискуссии для «бодалыциков» и бурно реагировала на все перипетии словесных поединков, подбадривая своих фаворитов. Особенно волновались болельщики - «воры в законе».
- Давай, давай! - то и дело кричали они, входя в раж.
Девизом дискуссионного клуба быпо «Пошли подискутируем». Происхождение его весьма элёментарное. Встретившись в театре, «бодальщики» говорили друг другу «Пошли подискутируем» и шли на галерку. За ними следовали болельщики. Темы споров были самыми разнообразными - например, сможет ли тбилисское «Динамо» завоевать первенство СССР по футболу, или почему Артюр Рембо бросил писать стихи? Но в общем преобладала «интеллектуальная тематика» с литературно-философским уклоном.
Среди наиболее популярных «бодальщиков» были Отар Карсанидзе, он же «будьдог», Резо Табукашвили и, без ложной скромности, ваш покорный слуга.
Все сказанное выше лишь подход к теме, окрашенный в несколько сентиментальные тона ностальгии по невозвратной юности, ее невозвратной чистоте и наивности, ее идеализму и тому, что хорошо передается грузинским слово აგზნება (Возбуждение (груз))
В тот памятный для меня день в фойе галерки схватились я и Карсанидзе, у которого было еще одно прозвище - Кровавый Ницше, - так как в то время он бредил автором «Заратустры». Народу набилось чрезвычайно много. Во-первых, бодались самые напористые «бодальщики», а во-вторых, давали «Самсона и Далилу», в которой всех разочаровала Вера Александровна Давыдова, недавно приехавшая из Москвы. Дело было не в ее голосе. Пела она замечательно. Вот только в сцене обольщения она не позвопяла своему партнеру - артисту Белакнели - то, что разрешала ему наша местная Далила - актриса Шарата-Долидзе, Пуританское поведение Давыдовой на сцене явно пришлось не по вкусу темпераментным тбилисским театралам, в первую очередь молодежи.
Но я, кажется, отвлекся от сквозной темы. Так вот, схватились я и Карсанидзе. Тема нашего спора была задана кем-то из публики. Была она сформулирована, как сейчас помню, следующим образом: «Что больше необходимо Грузии - сапожки царицы Тамары или электростанции как символ энергетической независимости республики?» Несколько слов для пояснения столь экстравагантно-парадоксального предмета дискуссии. Как раз в те дни в Тбилиси разнесся слух, что в Советский Союз не то возвратился, не то возвращается из Парижа профессор Такаишвили и везет или привез с собой усыпанные бриллиантами сапожки царицы Тамары, вывезенные якобы меньшевистским правительством, эмигрировавшим во Францию. В те же дни город сидел без света, что местные власти объясняли нерасторопностью наших соседей, от которых мы зависели. Максимализм, с которым был сформулирован предмет дискуссии, не допускал компромиссного и, видимо, наиболее трезвого решения - и сапожки царицы Тамары, и энергетическая независимость. Сам жанр спора диктовал не «и - и», а «или - или». В этом была его драматургия и прелесть, «рассудку вопреки», как поется в знаменитом «жестоком романсе».
Карсанидзе защищал приоритет сапожек, я - приоритет энергетической независимости. Время стерло с палимпсеста памяти детали этого спора. Помню только, что диспут был даже для нашего клуба на редкость жарким и напряженным. Расколовшаяся аудитория то и дело подбадривала своих фаворитов:
- მოდი, ყარსან
- მალორ, მოდი!
По странному водоразделу большинство «интеллектуалов» поддерживали
Карсанидзе, а большинство «воров в законе» были на моей стороне, хотя по роду
их профессии кромешная тьма предпочтитепьнее освещенности электричеством.
Победителем в споре вышел я. Не потому, что мои аргументы оказались весомее,
а потому, что Карсанидзе, опытный спорщик, допустил непозволительную для себя
оплошность: в пылу дискуссии, видимо, от чрезвычайной აგზნება он предложил мне
разрешить спор на кулаках и продемонстрировал в качестве психической атаки
толщину своих запястий. В обычных условиях в этом не было бы ничего
пораженческого, скорее наоборот. В те годы распри в Тбилиси решались дуэпью на кулаках, благородно и по-рыцарски, даже без применения гоповы и ног, не говоря уже о спицах, финках и огнестрельном оружии. Это пришло позже, как страшный провозвестник нынешних «калашниковых» и бронетранспортеров, бомб и гранатометов.
Аудитория присудила победу мне потому, что «ницшеанская» выходка Карсанидзе была расценена как слабость, как невольное признание отсутствия или исчерпанности разумных доказательств. Кровавый Ницше нехотя подчинился гласу народа и нарочито с силой пожал мне руку, как бы демонстрируя свое сверхчеловеческое, по Заратустре, самообладание...
И еще один эпизод - как затянувшийся затактовый аккорд, как увертюра, которая длиннее самой оперы. Он так же неизгладимо врезался в мою память, как и диспут в «ოპერა» с Кзрсанидзе.
Дело было в период летних студенческих каникул, моих первых каникул после первого года учебы в Москве. Никогда еще я не жил так долго вдали от Грузии, от родных и близких, от друзей и знакомых. Манящие всевозможными соблазнами огни большого северного города не могли подавить мою юношескую ностальгию, и, возвращаясь домой скорым поездом Москва - Тбилиси, я волновался, напоминая пушкинского «любовника молодого», ждущего «минуты первого свиданья».
Когда поезд ворвался в ущелье Куры, я перешел в вагон-ресторан, заказал бутылку кахетинского № 8, смахивавшего больше на уксус, чем на вино, и жадно прильнул к окну. Перед моими глазами мелькали, убегая вспять, карталинские пейзажи, но в моем разгоряченном воображении я как бы листал - потускневшие страницы Жития Грузии. Слезы подступали к моим глазам, сердце - к горлу. Я шептал, шевеля губами, строки наших великих поэтов и писателей, вызывая в воображении кровавые битвы и роковые судьбы Грузии, ибо железная дорога была проложена именно там, где эти битвы свершались, где эти судьбы разыгрывались. Здесь каждый клочок земли обильно полит грузинской кровью, кровью завоевателей Грузии. Здесь в каждой разрушенной башне притаились тени прошлых катастроф, потрясавших Иверию.
Я то воображал себя Тарашем Эмхвари из «Похищения луны» Константинэ Гамсахурдиа, совершающим сентиментальное путешествие в Тбилиси и слышащим в многоголосье вышедших к железнодорожному полотну продавцов всевозможной снеди и фруктов голос моей изобильной Родины.
Я видел себя одетым в черкеску, положившим одну руку на кинжал, а второй - пощипывающим молодые, только что обозначившиеся усы, стоящим в полном одиночестве перед надвигающимся на меня несметным полчищем не то персов, не то сельджуков, не то монголов, не то турок. Над моей головой витали ангепьские лики Верико Аджапаридзе и Нато Вачнадзе. Я грозно произносил «Марабда!», и несметное полчище захватчиков обращалось в бегство. Я был в состоянии абсолютной экзальтации, готовый на все, на любое самопожертвование ради Грузии. Если бы в тот момент передо мной явился ყარსანა , то я, несомненно, признал бы его правоту и приоритет над энергетической независимостью, хотя перед моими глазами пробегали Земоавгальская гидроэлектростанция - ЗАГЭС и памятник Ленину с простертой неизвестно куда рукой работы скульптора Якова Николадзе. Индустриальный пейзаж, сменивший библейские картинки, как бы предупреждал, что до реального Тбилиси, а не того, воздвигнутого Вахтангом Горгасалом, осталось совсем немного, какое-то Дидубе...
В вагоне-ресторане было пусто. Буфетчик дремал, директор лениво подсчитывал выручку, медлительно пощелкивая костяшками счетов. Только за одним столиком сидели четыре грузина. Перед ними стояла батарея пустых и недопитых бутылок вина. Они пришли сюда, видимо, много раньше меня и гуляли, соблюдая весь ритуал грузинского застолья с его бесконечными каноническими тостами. Несколько раз они предлагали мне присоединиться к их трапезе, но я неизменно отказывался, пребывая в эмпиреях предельного აღტვინება.
Я невольно прислушивался к их громкому разговору. Из их речей следовало, что они - профессиональные воры, возвращающиеся после весьма успешного турне по российским городам. (Один из них, расплачиваясь с буфетчиком, раскрыл чемодан довольно приличных размеров, битком набитый сторублевками, естественно догайдаровской деноминации).
В какой-то степени карталинская аура и приближение Тбилиси влияли и на воров. В их тостах все чаще звучали, если можно так выразиться, патриотические
нотки. Стихов они, конечно, не цитировали, но определенное აღტვინება в их речах все же чувствовалось. Один из воров, поднявшись, провозгласил, чокаясь чайным стаканом с оконным стеклом, за которым мелькала Картли:
- Выпьем за то, чтобы у Грузии было больше таких сынов, как мы!
Перехватив мой взгляд, тамада сказал: .
- Эй, парень, поддержи наш тост
Он налил стакан вина и жестом пригласил меня к своему столу.
Я по натуре не самоубийца и в обычной ситуации принял бы такое предложение, как бы оно мне ни претило с моральной точки зрения. В повседневной жизни мы идем на куда более сомнительные компромиссы. Как говорят французы, сэ ля ви. Но в тот момент, разгоряченный романтическими видениями, сражающийся с ворогом под хоругвями Верико и Нато, сомнамбулически повторяющий «Еще подрастут в Алгети волчата», я был не в состоянии мыслить и действовать рационально. Инстинкт самосохранения ушел куда-то в пятки, как у фанатика-камикадзе, идущего на таран. Я тоже поднялся из-за стола и презрительно и гневно, со всем жаром восемнадцатилетнего юноши, опоенного не столько кахетинским, сколько აღტვინებაвоскликнул:
- Нет, пить с вами я не буду!
- Но почему? - удивился нахмурившийся тамада.
- Потому, что Грузии такие, как вы, сыны не нужны!
Эти последние слова я буквально выпалил, чувствуя, что отрезаю себе путь к отступлению, переходя незримый Рубикон по соседству с реальной Курой. Я вдруг понял, что впервые в жизни совершил поступок, а не жест и что поэтому на кон поставлена моя жизнь, которую не защитят ни Верико, ни Нато, сколько бы я ни кричал «Марабда!», «Марткоби!» или «Крцаниси!».
Тамада сначала опешил от такой дерзости, но затем им овладел бесконтрольный гнев. Он обрушил на мою голову поток площадных ругательств, а затем выхватил финский нож. Смертельная бледность залила мое лицо. Я положил руку на бутылку вина и сжал ее горлышко. Наступил момент истины: я должен был доказать самому себе, что мое романтическое აღტვინება не было лишь слюнявой сентиментальностью, что я в действительности могу и готов ответить за свои слова, так сказать, постоять и пострадать «за идею». Разумеется, слова и мысли, роившиеся в моей голове в те мгновения, не отличались такой стройностью - адреналин бил в мою голову, стучал в крови, - но мое подсознание посылало мне именно такие сигналы. Я собирался дорого продать свою жизнь, хотя - о, святая простота и юношеская наивность! - еще не знал ее подлинной цены, как и цены жизни вообще.
В вагоне-ресторане воцарилась могильная тишина. Были слышны только перестукивания колес, лязг цепей и нервные гудки электровоза. Проснувшийся буфетчик и оторвавшийся от счетов директор замерли на своих местах, как заколдованные. Развязка отсчитывала какие-то микроскопические доли мгновения, чтобы взорваться и захлебнуться кровью. И вдруг с воровского стола поднялся еще один мужчина. Он был много старше остальных и по возрасту, и, видимо, «по чину». Остальные обращались к нему с крайним почтением, как к пахану. Мужчина схватил тамаду за руку, державшую финку, заставил его спрятать ее, а затем раздельно, с трудом выговаривая слова, произнес:
- Оставь парня в покое. Может быть, у него есть свое мнение насчет того, какие сыны нужны Грузии.
Взгляд его перешел от тамады ко мне. В нем было не меньше ненависти, чем
в глазах бандита, схватившегося за нож. Но была она какой-то холодной,
рассудочной, что ли. Наши глаза встретились. Пахан вдруг сощурил их и неожиданно
миролюбивым и даже добродушным голосом произнес:
- А я, парень, тебя знаю. Я был твоим болельщиком в опере.:
Я сначала не понял, что он говорит, настолько далеки были в тот момент мои мысли от «ოპერა» и наших отроческих диспутов в фойе её галерки. Но, даже поняв, не отреагировал, сочтя это за малодушие. Воры встали и покинули вагон-ресторан, больше не глядя в мою сторону. Я опустился на стул. Страх наконец с большим опозданием обуял меня. Ноги славно онемели. На лбу выступили крупные капли пота. Я весь дрожал мелкой нервной дрожью. Поезд приближался к тбилисскому вокзалу, уже въезжал в него. На перроне замелькали носильщики и первые встречающие. Но я уже ничего не видел. Я приходил в себя, словно возвращаясь ко второй жизни, подаренной мне неведомо кем. Во всяком случае, не паханом.
Скорее Верико или Нато. Или, быть может, я сам, того не замечая, во время словесной стычки с ворами громко произнес «Марабда»?
Но чудес на свете - помимо библейских - не бывает. Чудеса, подобно экспромтам, требуют основательной подготовки. Их поэтические корни в прозе жизни. Судьба всегда была беспощадна к Грузии. Только мы, грузины, были еще беспощаднее к ней, находясь в плену зависти, корысти, легкомыслия, в плену всех тех пороков, которые перечислены в тоже беспощадном стихотворении Ильи Чавчавадзе «Есть ли народ счастливее нас?». Илья вынес непререкаемый и нелицеприятный приговор своему народу, который он не только любил, но и знал. Любил сильно, знал хорошо. И народ столь же непререкаемо подтвердил его правоту, вогнав пулю в высокий лоб Ильи.
Убийство в Цицамури было не только ужасным, но и символическим, ибо это было одновременно национальным самоубийством. Грузию не столько убивали, сколько она сама себя убивала. Ее крепости брались изнутри. Прав был поэт, посылавший проклятия не «диким магрибским разбойникам», а тем, кто открывал им врата затеречного Дарьяльского ущелья.
Наш грузинский менталитет, вылепленный многовековой историей национальных самоубийств, их непрекращающейся чередой, принуждает нас метаться меж донкихотским отношением к прошлому и маниловским - к будущему. В результате мы никогда не имели настоящего. А это ставит под сомнение и наше прошлое, и наше будущее. Ибо, как сказал Лейбниц, процитированный Ильей, настоящее, рожденное от прошлого, является родителем будущего. Настоящее, в котором мы сейчас пребываем, грозит зачеркнуть наше великое прошлое и погрузить во мрак небытия наше будущее.
И донкихотство и маниловщина сегодня для нас не только непозволительная роскошь, они орудия национального самоубийства. Дон Кихот не мог победить даже ветряные мельницы. Наши грузинские Дон Кихоты мечтали победить на дряхлом Россинанте реального противника. Манилов, мечтавший построить мост в своем поместье, просто титан практицизма и здравого смысла по сравнению с нашими маниловыми и луарсабами таткаридзе(герой рассказа Ильи Чавчавадзе «Разве это человек?»), доведшими страну до национального и экономического коллапса.
История не Дед Мороз, который приносит подарки каждый год. История дает народу одни-два шанса за тысячелетие. Упустившие шанс обречены на погибель и забвение. Под конец XX века Грузия вновь получила шанс и вновь упускает, если уже не упустила, его, погруженная в самоубийственные донкихотство и маниловщину, сводящая счеты сама с собой, словно самоед.
В советский период, в особенности в годы брежневского правления, у нас в Грузии была популярна экономическая басня, которую можно условно озаглавить как «Басня о двадцати и пяти миллиардах». Согласно этой басне - Грузия давала в общесоюзный бюджет двадцать милпиардов рублей, а обратно получала всего лишь пять. Мораль сей басни гласила: «Вот если бы Грузия была независимой и все эти деньги оставались при ней, то у нас была бы райская жизнь!»
Дон Кихотов и маниловых отнюдь не смущала полная экономически невежественная несуразица этой басни, в которой неверность посылок успешно соперничала с неверностью выводов. Я не пишу сейчас экономический трактат, но, думаю, любой грузин, даже не слушавший курса лекций Пааты Гугушвили, согласится ныне со мной, что басня сия была абсурдной. Какая горькая ирония: рубпь, который не имел в Грузии никакой цены при советской власти, ныне, в независимой Грузии, стал вожделенной валютой!
Нам, убаюканным сказками, казалось, что если все рубли, вырученные от продажи мандаринов, вина, чая, табака, минеральных вод, пойдут исключительно в грузинскую казну, горные районы Иверии превратятся в Швейцарию, а приморские - в Лазурный берег или Багамы. Блажен, кто верует! Мы не хотели замечать, зашоренные наихудшим видом маниловщины - ქართული ქედმაღლობა (грузинская фанаберия), что наш экспорт был хорош только для советского рынка, что он был провинциален, как наш быт и наше мировоззрение. Выйдя за пределы одной шестой - советской - части земли, наши вина столкнулись бы с французскими, цитрусы - с флоридскими, «Боржоми» - с «Виши», чай - с «Липтоном» и «Дарджелингом», табак - с «Мапьборо» и «Винстоном», столкнулись бы и потерпели сокрушительное поражение, сколько бы ни кричали «Марабда!». И ни Верико, ни Нато не смогли бы защитить хилый грузинский экспорт от негостеприимного мирового рынка, который, в отличие от русских женщин, не приходит в восторг при виде бутылки «Хванчкары».
А что касается грузинской Швейцарии и грузинского Лазурного берега, то ни на какие рубли, даже знаменитые двадцать миллиардов рублей, их не построить. Здесь нужны сотни миллиардов долларов и сотни лет труда. Долларов, которых никогда у Грузии не было, и труда, к которому Грузия непривычна. Наши горы и наше море, при всей их сказочной красоте, могли быть и были Швейцарией и Лазурным берегом только «для бедных». Для той же России и других Советских республик, для «демократов» и самых низших слоев из западных стран.
Ныне в результате наших традиционных междоусобиц, «рай для бедных» превратился в ад для грузин. Черноморское побережье пусто, как тбилисская казна. И несчастные держатели купонов с тоской вспоминают о рублях сибиряков, польских злотых и гэдээровских марках, которые прилипали веселыми ракушками к черноморским здравницам и набивали матрацы сдаваемых коек. (Их ныне заменило одно мрачное прокрустово ложе с опрокинутой на нее Грузией, у которой отсекли Абхазию.)
Наши московские друзья, когда остаются с нами наедине и не боятся быть подслушанными российским «общественным мнением», благоволящим абхазским сепаратистам, вопрошают с нескрываемым удивлением и сожалением:
- Ребята, как же это вы, такие вояки, не смогли разделаться с абхазами? Ведь вы же умеете драться лучше всех!
Нашим московским друзьям, видевшим, как мы умеем драться лишь в гостиницах и ресторанах, на ринге и на борцовском ковре, простительна подобная наивность. Но она непростительна нам самим. Неужели широченные спины Арсена Мекркишвили и Кости Коберидзе или «агромадные» кулаки легендарных тбилисских драчунов Кекепидзе и Резо Пагава закрыли от нас реальную перспективу наших, с позволения сказать, военных возможностей, нашего марсового потенциала? (Я имею в виду, конечно, бога войны Марса, а не двойную победу в нардах.) «Выяснение отношений» в садах Александровском или Муштаиде, сшиб ბიჭები (парней) с проспекта Руставели с ბიჭები Плехановского проспекта, походы стенка на стенку, район на район имели такое же отношение к нашей воинской доблести и смекалке, как, простите, онанизм к деторождению.
Так вот, мы прикрывались или, вернее, отгораживались от действительности не только широченной спиной Арсена Мекокишвили, но и гигантской тенью Давида Строителя; не только кулачищами Резо Пагава, но и щитом Георгия Саакадзе. Это тоже было опасным донкихотством, ибо, зарывшись, как страус в песок, в рыцарские романы и хроники, мы проворонили настоящее.
Однако и прочтение истории нашей было легкомысленным и поверхностным. Тот же Давид Строитель, отчаявшись создать национальное профессиональное войско из враждовавших друг с другом феодальных дружин, пригласил кипчаков, которые делали для него и за „нас дело государственного объединения. Что же касается Георгия Саакадзе, личности многоликой, как Янус, то он постоянно кого то приводил в Грузию - то иранцев, то турок. Ему также оказалось не по плечу создание профессионального грузинского войска, и он окончил свою жизнь наемником. Какая горькая ирония судьбы - лучшие наши военачальники были ландскнехтами. Свой профессионализм они проявляли не при защите Грузии, а сражаясь под чужими знаменами. Вспомним хотя бы мамелюков. (Читают ли еще у нас роман Уиараго?). Вспомним Багратиона и Чанчибадзе, целую плеяду блестящих генералов первой и второй Отечественных войн. Правда, отечеством, которому они служили и за которое проливали кровь, была Россия, а не Грузия.
Военное поражение в Абхазии можно понять, но нельзя простить. Разговоры о русской военной технике и советниках, о добровольцах и наемниках с Северного Кавказа и мусульманского мира вообще не могут служить оправданием. Скорее наоборот. Это лишь отягчающие нашу национальную вину обстоятельства, свидетельствующие о том, что внешняя политика Тбилиси была близорукой. Вместо того чтобы создать благоприятные дипломатические условия для обуздания абхазских сепаратистов, наша внешняя политика способствовала изоляции и самоизоляции Грузии на международной арене.
Но даже в неблагоприятной внешнеполитической ситуации, когда абхазский гордиев узел стало невозможно развязать, его можно было разрубить. Для этого были необходимы два условия: профессиональная армия и воля к победе. Ни того, ни другого у Грузии не нашлось. Современные феодалы продолжали сводить счеты друг с другом, думая не о азятии Сухуми, а о воцарении в Тбилиси. Они не воевали, а играли в войну. И доигрались. Семьдесят тысяч абхазов изгнали с одной территории Грузии четверть миллиона грузин, а еще четыре миллиона грузин, проживающих на другой грузинской территории, беспомощно наблюдали за этим. Нет, это не нациинальное поражение. Это куда хуже. Это национальный позор!
Смыть это пятно позора можно лишь кровью, если не произойдет чудо и Ардзинба не образумится. В Тбилиси все больше начинают осознавать эту жестокую истину. Эдуард Шеварднадзе уже неоднократно намекал и даже прямо говорил о возможности военного решения, хотя неизменно присовокуплял, что он предпочитает политическое. Кто не предпочтет бескровный путь?! Но существуют неумолимые реалии, и закрывать на них глаза - значит кокетничать с еще более ужасной катастрофой.
Но не может быть решения абхазской проблемы, если мы будем ходить походом на Сухуми в городских автобусах, как это сделал Тенгиз Китовани. Автобусы - средство мирного передвижения, а не ведения военных действий, Я думаю, что Шеварднадзе абсолютно прав, приступив исподволь к формированию профессиональных вооруженных сил республики. На нынешнем этапе это то основное звено, которое в будущем поможет нам вытянуть всю цепь, если до того времени с Ардзинбой не произойдут чудесные метаморфозы. Необходимо учитывать и следующее обстоятельство: перед лицом хорошо вооруженных регулярных войск Грузии Сухуми может скорее проявить благоразумие и очнуться от опасных сновидений и миражей, чем это произойдет при виде полувоенных отрядов, прибывших на автобусах. Тогда Ардзинбе будет уже не до смеха.
Но профессиональной армии еще мало. Нужна воля к победе, в которой воедино сольются национальная идея и готовность к жертвам. Как это ни больно и ни стыдно, давайте скажем друг другу в лицо горькую правду: не было у нас воли к победе, не было готовности к жертвам, не было национальной идеи. Их всех заменяло словоговорение. Рисовка у вождей, апатия у масс. Если бы мы сражались хотя бы с небольшой долей той воли и веры, с которыми маленькая Чечня бросила вызов огромной России, над Сухуми развевалось бы знамя Грузии. Не было бы ни грузинских беженцев, ни абхазских сепаратистов.
Вот почему сегодня для меня критерием подлинного, а не застольного грузинского патриотизма является отношение к созданию в Грузии профессиональных вооруженных сил и эффективных органов правопорядка. Без этого не только территориальная целостность, но даже национальная независимость нашей страны сплошная фикция, химера. Я хорошо знаю, что многие в Грузии видят за этим лишь желание Шеварднадзе укрепить свою личную власть. Не исключаю, что подобные мысли посещают Эдуарда Амвросиевича. В этом нет ничего удивительного. Какой политический или государственный деятель не мечтает об укреплении своей личной власти, не печется об этом? Святых среди них не бывает. И это, поверьте, благо, ибо у святых и у политиков разные, так сказать, функции. Святым положено осенять воинство, а не командовать им.
Независимо от того, что думает Шеварднадзе, создавая вооруженные силы и органы правопорядка, какие цели он при этом преследует, объективно его деятельность отвечает самым сокровенным национальным чаяниям Грузии. Многих это, конечно, не устраивает. Многие предпочитают мириться с Ардзинбой в Сухуми, если это дает им шанс на преуспеяние в Тбилиси, преуспеяние всякое: и политическое, и низменно материальное. Для рыбной ловли им нужна мутная водичка. Они руководствуются девизом «После нас хоть потоп». Лицемерие этих господ вполне под стать их эгоизму. Они утверждают, что борются против режима личной власти, против диктатуры. В действительности они сами метят в диктаторы. И, в конце концов, если уж выбирать из двух зол наименьшее, то предпочтительнее просвещенная авторитарная власть одного лица, чем дюжина маленьких наполеончиков, разрывающих в клочья страну.
Что же касается подлинной, а не демагогической заботы о демократии, подлинной, а не демагогической борьбы против культа личной власти, то они могут быть действенными только в том случае, если Грузия обретет подлинную государственность, что невозможно без армии (а не мародеров) и без органов правопорядка (а не бандитов). Надо думать не о том, как воспрепятствовать их созданию, а о том, как их создать, а создав, контролировать, чтобы они служили Республике, а не кандидатам в диктаторы. В этом суть демократии, а не демагогии...
Вспоминается старый, «с бородой» анекдот. Посреди Красной площади стоит грузин и пересчитывает толстую пачку сторублевок. К нему подходит русский провинциал и осведомляется, как пройти к Мавзолею Ленина. «Дэлом занымайся, дэлом занымайся», - отвечает грузин, не прекращая лересчитывать сторублевки. Если осовременить этот анекдот и сбрить у него «бороду», то сегодня он будет звучать приблизительно так. Посреди Эриванской площади стоит «новый русский» и пересчитывает толстую пачку допларов. К нему подходит грузин и осведомляется, как проехать в Гори и домику Сталина. «Дэлом занымайся, дэлом занымайся», - передразнивает его «новый русский», не переставая пересчитывать «зелененькие».
К чему это я? А к тому, что после обретения Грузией независимости выяснилось: мы не умеем не только воевать, но и торговать. Грузинская деловитость оказалась таким же блефом, как и грузинская воинственность. Грузинские солдаты храбро сражались под водительством русских генералов. Грузинские генералы талантливо командовали русскими подразделениями. Нечто подобное происходило и в экономической сфере. Наши мелкие торговцы ловко использовали гигантский советский рынок. Наши крупные дельцы не менее ловко подкупали мелких московских чиновников. Но советский рынок был рынком в прямом смысле слова - Центральным или Тишинским в Москве, Верийским или Сабуртало в Тбилиси. Это была стихия примитивного рынка. А для того чтобы подкупать чиновников Госплана или Госснаба, не надо было иметь мозги Рокфеллера или Моргана. Вполне достаточно было иметь ящики мандаринов и коньяка.
Когда же на смену Верийскому и Центральному рынкам пришел свободный рынок, сразу же выяснилось, что знаменитые братья Лазишвили не были братьями Рокфеллерами или братьями Гракхами частного предпринимательства. Они были, ворами и жуликами, которые могли процветать исключительно в атмосфере советской централизованной экономики. Что же касается таких «экономических категорий», как ящики мандаринов и коньяка, то в новой Москве «новых русских» они уже «не звучат». На Москве-реке ныне «Мартель» предпочитают «Енисели», а бананы - мандаринам. А еще больше предпочитают взятки в долларах. Грузинскими купонами наследники советских Госплана и Госснаба брезгуют даже оклеивать стены своих дач. Уже не государственных, а частных.
Продолжение здеась https://adamashek.livejournal.com/1928845.html
Сапожки царицы Тамары
Каждый раз, когда я иду по проспекту Руставели и вижу здание Государственного театра оперы и балета имени Закария Палиашвили, я кланяюсь ему и говорю про себя «Спасибо!».
Этот храм искусства, который мы любовно, хотя и несколько запанибрата,
называли «ოპერა»(опера (груз.)) с легким ударением на первом слоге, был частью моего детства
и отрочества, И я глубоко уверен, что это может повторить все мое поколение
тбилисцев. Да и не только они. Человек, любивший Грузию, не мог не любить
«ოპერა». Дом музыки на проспекте Руставели был гигантской морской раковиной,
в которой пела душа моего народа.
Особую главу в истории театра составляют годы войны. В те трудные и невеселые годы он заменял нам многие радости жизни, потускневшие или совсем исчезнувшие во мраке кровавой бойни. Театр был для нас тогда и зрелищем, и хлебом. И не только в переносном смысле слова. В театральном буфете можно было поесть то, что исчезло с магазинных полок. А какое музыкальное пиршество происходило на сцене! Наш театр дал прибежище многим выдающимся певцам и танцорам, бежавшим от гитлеровского нашествия. Солисты Большого театра, Мариинского, Киевского, Одесского пели под сводами «ოპერა», а впоследствии некоторые из них так и остались у нас навсегда, Именно война вернула нам великого балетмейстера и танцовщика Вахтанга Чабукиани.
Жизнь кипела не только на сцене, но и в кулуарах театра. Антракты были не менее насыщенными, чем сценическое действие. Дело в том, что театр был не только храмом Мельпомены и Терпсихоры, но и кпубом. Мы туда ходили почти каждый день, независимо от того, что давали. Благо дело, билетерши особой строгостью не отличались, а администрация не скупилась на контрамарки. Кроме того, у каждого из нас были свои оперные кумиры, которые щедро снабжали нас билетами или просто проводили через артистический вход.
Одной из удивительных институций в рамках этого стихийного клуба было столь же стихийное дискуссионное общество. Оно собиралось в фойе галерки в антрактах, а иногда продолжалось и после окончания спектакля, пока нас не выдворяли капельдинеры и не гасли последние люстры. Дискуссионное общество было, разумеется, открытым. Любой мог стать его членом. Дпя этого было достаточно войти в круг спорщиков, которых со всех сторон обступали любопытствующие, и бросить вызов на словесный турнир, обозначив тему дискуссий.
И тем не менее все-таки существовало ядро этого словесного ристалища которое составляли, как правило, студенты-первокурсники и школьники-старшеклассники. В основном последние. Среди них были признанные лидеры, которых по аналогии с кулачными поединками называли «бодальщиками». Когда они сшибались, публика забывала даже возвращаться на свои места после третьего звонка. А публика была самая разношерстная. Послушать битву «бодалыциков» в фойе галерки приходили и маститые деятели науки и культуры - академики, профессура, писатели и «воры в законе». Демократичность аудитории была абсолютной. Иногда она задавала тему дискуссии для «бодалыциков» и бурно реагировала на все перипетии словесных поединков, подбадривая своих фаворитов. Особенно волновались болельщики - «воры в законе».
- Давай, давай! - то и дело кричали они, входя в раж.
Девизом дискуссионного клуба быпо «Пошли подискутируем». Происхождение его весьма элёментарное. Встретившись в театре, «бодальщики» говорили друг другу «Пошли подискутируем» и шли на галерку. За ними следовали болельщики. Темы споров были самыми разнообразными - например, сможет ли тбилисское «Динамо» завоевать первенство СССР по футболу, или почему Артюр Рембо бросил писать стихи? Но в общем преобладала «интеллектуальная тематика» с литературно-философским уклоном.
Среди наиболее популярных «бодальщиков» были Отар Карсанидзе, он же «будьдог», Резо Табукашвили и, без ложной скромности, ваш покорный слуга.
Все сказанное выше лишь подход к теме, окрашенный в несколько сентиментальные тона ностальгии по невозвратной юности, ее невозвратной чистоте и наивности, ее идеализму и тому, что хорошо передается грузинским слово აგზნება (Возбуждение (груз))
В тот памятный для меня день в фойе галерки схватились я и Карсанидзе, у которого было еще одно прозвище - Кровавый Ницше, - так как в то время он бредил автором «Заратустры». Народу набилось чрезвычайно много. Во-первых, бодались самые напористые «бодальщики», а во-вторых, давали «Самсона и Далилу», в которой всех разочаровала Вера Александровна Давыдова, недавно приехавшая из Москвы. Дело было не в ее голосе. Пела она замечательно. Вот только в сцене обольщения она не позвопяла своему партнеру - артисту Белакнели - то, что разрешала ему наша местная Далила - актриса Шарата-Долидзе, Пуританское поведение Давыдовой на сцене явно пришлось не по вкусу темпераментным тбилисским театралам, в первую очередь молодежи.
Но я, кажется, отвлекся от сквозной темы. Так вот, схватились я и Карсанидзе. Тема нашего спора была задана кем-то из публики. Была она сформулирована, как сейчас помню, следующим образом: «Что больше необходимо Грузии - сапожки царицы Тамары или электростанции как символ энергетической независимости республики?» Несколько слов для пояснения столь экстравагантно-парадоксального предмета дискуссии. Как раз в те дни в Тбилиси разнесся слух, что в Советский Союз не то возвратился, не то возвращается из Парижа профессор Такаишвили и везет или привез с собой усыпанные бриллиантами сапожки царицы Тамары, вывезенные якобы меньшевистским правительством, эмигрировавшим во Францию. В те же дни город сидел без света, что местные власти объясняли нерасторопностью наших соседей, от которых мы зависели. Максимализм, с которым был сформулирован предмет дискуссии, не допускал компромиссного и, видимо, наиболее трезвого решения - и сапожки царицы Тамары, и энергетическая независимость. Сам жанр спора диктовал не «и - и», а «или - или». В этом была его драматургия и прелесть, «рассудку вопреки», как поется в знаменитом «жестоком романсе».
Карсанидзе защищал приоритет сапожек, я - приоритет энергетической независимости. Время стерло с палимпсеста памяти детали этого спора. Помню только, что диспут был даже для нашего клуба на редкость жарким и напряженным. Расколовшаяся аудитория то и дело подбадривала своих фаворитов:
- მოდი, ყარსან
- მალორ, მოდი!
По странному водоразделу большинство «интеллектуалов» поддерживали
Карсанидзе, а большинство «воров в законе» были на моей стороне, хотя по роду
их профессии кромешная тьма предпочтитепьнее освещенности электричеством.
Победителем в споре вышел я. Не потому, что мои аргументы оказались весомее,
а потому, что Карсанидзе, опытный спорщик, допустил непозволительную для себя
оплошность: в пылу дискуссии, видимо, от чрезвычайной აგზნება он предложил мне
разрешить спор на кулаках и продемонстрировал в качестве психической атаки
толщину своих запястий. В обычных условиях в этом не было бы ничего
пораженческого, скорее наоборот. В те годы распри в Тбилиси решались дуэпью на кулаках, благородно и по-рыцарски, даже без применения гоповы и ног, не говоря уже о спицах, финках и огнестрельном оружии. Это пришло позже, как страшный провозвестник нынешних «калашниковых» и бронетранспортеров, бомб и гранатометов.
Аудитория присудила победу мне потому, что «ницшеанская» выходка Карсанидзе была расценена как слабость, как невольное признание отсутствия или исчерпанности разумных доказательств. Кровавый Ницше нехотя подчинился гласу народа и нарочито с силой пожал мне руку, как бы демонстрируя свое сверхчеловеческое, по Заратустре, самообладание...
И еще один эпизод - как затянувшийся затактовый аккорд, как увертюра, которая длиннее самой оперы. Он так же неизгладимо врезался в мою память, как и диспут в «ოპერა» с Кзрсанидзе.
Дело было в период летних студенческих каникул, моих первых каникул после первого года учебы в Москве. Никогда еще я не жил так долго вдали от Грузии, от родных и близких, от друзей и знакомых. Манящие всевозможными соблазнами огни большого северного города не могли подавить мою юношескую ностальгию, и, возвращаясь домой скорым поездом Москва - Тбилиси, я волновался, напоминая пушкинского «любовника молодого», ждущего «минуты первого свиданья».
Когда поезд ворвался в ущелье Куры, я перешел в вагон-ресторан, заказал бутылку кахетинского № 8, смахивавшего больше на уксус, чем на вино, и жадно прильнул к окну. Перед моими глазами мелькали, убегая вспять, карталинские пейзажи, но в моем разгоряченном воображении я как бы листал - потускневшие страницы Жития Грузии. Слезы подступали к моим глазам, сердце - к горлу. Я шептал, шевеля губами, строки наших великих поэтов и писателей, вызывая в воображении кровавые битвы и роковые судьбы Грузии, ибо железная дорога была проложена именно там, где эти битвы свершались, где эти судьбы разыгрывались. Здесь каждый клочок земли обильно полит грузинской кровью, кровью завоевателей Грузии. Здесь в каждой разрушенной башне притаились тени прошлых катастроф, потрясавших Иверию.
Я то воображал себя Тарашем Эмхвари из «Похищения луны» Константинэ Гамсахурдиа, совершающим сентиментальное путешествие в Тбилиси и слышащим в многоголосье вышедших к железнодорожному полотну продавцов всевозможной снеди и фруктов голос моей изобильной Родины.
Я видел себя одетым в черкеску, положившим одну руку на кинжал, а второй - пощипывающим молодые, только что обозначившиеся усы, стоящим в полном одиночестве перед надвигающимся на меня несметным полчищем не то персов, не то сельджуков, не то монголов, не то турок. Над моей головой витали ангепьские лики Верико Аджапаридзе и Нато Вачнадзе. Я грозно произносил «Марабда!», и несметное полчище захватчиков обращалось в бегство. Я был в состоянии абсолютной экзальтации, готовый на все, на любое самопожертвование ради Грузии. Если бы в тот момент передо мной явился ყარსანა , то я, несомненно, признал бы его правоту и приоритет над энергетической независимостью, хотя перед моими глазами пробегали Земоавгальская гидроэлектростанция - ЗАГЭС и памятник Ленину с простертой неизвестно куда рукой работы скульптора Якова Николадзе. Индустриальный пейзаж, сменивший библейские картинки, как бы предупреждал, что до реального Тбилиси, а не того, воздвигнутого Вахтангом Горгасалом, осталось совсем немного, какое-то Дидубе...
В вагоне-ресторане было пусто. Буфетчик дремал, директор лениво подсчитывал выручку, медлительно пощелкивая костяшками счетов. Только за одним столиком сидели четыре грузина. Перед ними стояла батарея пустых и недопитых бутылок вина. Они пришли сюда, видимо, много раньше меня и гуляли, соблюдая весь ритуал грузинского застолья с его бесконечными каноническими тостами. Несколько раз они предлагали мне присоединиться к их трапезе, но я неизменно отказывался, пребывая в эмпиреях предельного აღტვინება.
Я невольно прислушивался к их громкому разговору. Из их речей следовало, что они - профессиональные воры, возвращающиеся после весьма успешного турне по российским городам. (Один из них, расплачиваясь с буфетчиком, раскрыл чемодан довольно приличных размеров, битком набитый сторублевками, естественно догайдаровской деноминации).
В какой-то степени карталинская аура и приближение Тбилиси влияли и на воров. В их тостах все чаще звучали, если можно так выразиться, патриотические
нотки. Стихов они, конечно, не цитировали, но определенное აღტვინება в их речах все же чувствовалось. Один из воров, поднявшись, провозгласил, чокаясь чайным стаканом с оконным стеклом, за которым мелькала Картли:
- Выпьем за то, чтобы у Грузии было больше таких сынов, как мы!
Перехватив мой взгляд, тамада сказал: .
- Эй, парень, поддержи наш тост
Он налил стакан вина и жестом пригласил меня к своему столу.
Я по натуре не самоубийца и в обычной ситуации принял бы такое предложение, как бы оно мне ни претило с моральной точки зрения. В повседневной жизни мы идем на куда более сомнительные компромиссы. Как говорят французы, сэ ля ви. Но в тот момент, разгоряченный романтическими видениями, сражающийся с ворогом под хоругвями Верико и Нато, сомнамбулически повторяющий «Еще подрастут в Алгети волчата», я был не в состоянии мыслить и действовать рационально. Инстинкт самосохранения ушел куда-то в пятки, как у фанатика-камикадзе, идущего на таран. Я тоже поднялся из-за стола и презрительно и гневно, со всем жаром восемнадцатилетнего юноши, опоенного не столько кахетинским, сколько აღტვინებაвоскликнул:
- Нет, пить с вами я не буду!
- Но почему? - удивился нахмурившийся тамада.
- Потому, что Грузии такие, как вы, сыны не нужны!
Эти последние слова я буквально выпалил, чувствуя, что отрезаю себе путь к отступлению, переходя незримый Рубикон по соседству с реальной Курой. Я вдруг понял, что впервые в жизни совершил поступок, а не жест и что поэтому на кон поставлена моя жизнь, которую не защитят ни Верико, ни Нато, сколько бы я ни кричал «Марабда!», «Марткоби!» или «Крцаниси!».
Тамада сначала опешил от такой дерзости, но затем им овладел бесконтрольный гнев. Он обрушил на мою голову поток площадных ругательств, а затем выхватил финский нож. Смертельная бледность залила мое лицо. Я положил руку на бутылку вина и сжал ее горлышко. Наступил момент истины: я должен был доказать самому себе, что мое романтическое აღტვინება не было лишь слюнявой сентиментальностью, что я в действительности могу и готов ответить за свои слова, так сказать, постоять и пострадать «за идею». Разумеется, слова и мысли, роившиеся в моей голове в те мгновения, не отличались такой стройностью - адреналин бил в мою голову, стучал в крови, - но мое подсознание посылало мне именно такие сигналы. Я собирался дорого продать свою жизнь, хотя - о, святая простота и юношеская наивность! - еще не знал ее подлинной цены, как и цены жизни вообще.
В вагоне-ресторане воцарилась могильная тишина. Были слышны только перестукивания колес, лязг цепей и нервные гудки электровоза. Проснувшийся буфетчик и оторвавшийся от счетов директор замерли на своих местах, как заколдованные. Развязка отсчитывала какие-то микроскопические доли мгновения, чтобы взорваться и захлебнуться кровью. И вдруг с воровского стола поднялся еще один мужчина. Он был много старше остальных и по возрасту, и, видимо, «по чину». Остальные обращались к нему с крайним почтением, как к пахану. Мужчина схватил тамаду за руку, державшую финку, заставил его спрятать ее, а затем раздельно, с трудом выговаривая слова, произнес:
- Оставь парня в покое. Может быть, у него есть свое мнение насчет того, какие сыны нужны Грузии.
Взгляд его перешел от тамады ко мне. В нем было не меньше ненависти, чем
в глазах бандита, схватившегося за нож. Но была она какой-то холодной,
рассудочной, что ли. Наши глаза встретились. Пахан вдруг сощурил их и неожиданно
миролюбивым и даже добродушным голосом произнес:
- А я, парень, тебя знаю. Я был твоим болельщиком в опере.:
Я сначала не понял, что он говорит, настолько далеки были в тот момент мои мысли от «ოპერა» и наших отроческих диспутов в фойе её галерки. Но, даже поняв, не отреагировал, сочтя это за малодушие. Воры встали и покинули вагон-ресторан, больше не глядя в мою сторону. Я опустился на стул. Страх наконец с большим опозданием обуял меня. Ноги славно онемели. На лбу выступили крупные капли пота. Я весь дрожал мелкой нервной дрожью. Поезд приближался к тбилисскому вокзалу, уже въезжал в него. На перроне замелькали носильщики и первые встречающие. Но я уже ничего не видел. Я приходил в себя, словно возвращаясь ко второй жизни, подаренной мне неведомо кем. Во всяком случае, не паханом.
Скорее Верико или Нато. Или, быть может, я сам, того не замечая, во время словесной стычки с ворами громко произнес «Марабда»?
Но чудес на свете - помимо библейских - не бывает. Чудеса, подобно экспромтам, требуют основательной подготовки. Их поэтические корни в прозе жизни. Судьба всегда была беспощадна к Грузии. Только мы, грузины, были еще беспощаднее к ней, находясь в плену зависти, корысти, легкомыслия, в плену всех тех пороков, которые перечислены в тоже беспощадном стихотворении Ильи Чавчавадзе «Есть ли народ счастливее нас?». Илья вынес непререкаемый и нелицеприятный приговор своему народу, который он не только любил, но и знал. Любил сильно, знал хорошо. И народ столь же непререкаемо подтвердил его правоту, вогнав пулю в высокий лоб Ильи.
Убийство в Цицамури было не только ужасным, но и символическим, ибо это было одновременно национальным самоубийством. Грузию не столько убивали, сколько она сама себя убивала. Ее крепости брались изнутри. Прав был поэт, посылавший проклятия не «диким магрибским разбойникам», а тем, кто открывал им врата затеречного Дарьяльского ущелья.
Наш грузинский менталитет, вылепленный многовековой историей национальных самоубийств, их непрекращающейся чередой, принуждает нас метаться меж донкихотским отношением к прошлому и маниловским - к будущему. В результате мы никогда не имели настоящего. А это ставит под сомнение и наше прошлое, и наше будущее. Ибо, как сказал Лейбниц, процитированный Ильей, настоящее, рожденное от прошлого, является родителем будущего. Настоящее, в котором мы сейчас пребываем, грозит зачеркнуть наше великое прошлое и погрузить во мрак небытия наше будущее.
И донкихотство и маниловщина сегодня для нас не только непозволительная роскошь, они орудия национального самоубийства. Дон Кихот не мог победить даже ветряные мельницы. Наши грузинские Дон Кихоты мечтали победить на дряхлом Россинанте реального противника. Манилов, мечтавший построить мост в своем поместье, просто титан практицизма и здравого смысла по сравнению с нашими маниловыми и луарсабами таткаридзе(герой рассказа Ильи Чавчавадзе «Разве это человек?»), доведшими страну до национального и экономического коллапса.
История не Дед Мороз, который приносит подарки каждый год. История дает народу одни-два шанса за тысячелетие. Упустившие шанс обречены на погибель и забвение. Под конец XX века Грузия вновь получила шанс и вновь упускает, если уже не упустила, его, погруженная в самоубийственные донкихотство и маниловщину, сводящая счеты сама с собой, словно самоед.
В советский период, в особенности в годы брежневского правления, у нас в Грузии была популярна экономическая басня, которую можно условно озаглавить как «Басня о двадцати и пяти миллиардах». Согласно этой басне - Грузия давала в общесоюзный бюджет двадцать милпиардов рублей, а обратно получала всего лишь пять. Мораль сей басни гласила: «Вот если бы Грузия была независимой и все эти деньги оставались при ней, то у нас была бы райская жизнь!»
Дон Кихотов и маниловых отнюдь не смущала полная экономически невежественная несуразица этой басни, в которой неверность посылок успешно соперничала с неверностью выводов. Я не пишу сейчас экономический трактат, но, думаю, любой грузин, даже не слушавший курса лекций Пааты Гугушвили, согласится ныне со мной, что басня сия была абсурдной. Какая горькая ирония: рубпь, который не имел в Грузии никакой цены при советской власти, ныне, в независимой Грузии, стал вожделенной валютой!
Нам, убаюканным сказками, казалось, что если все рубли, вырученные от продажи мандаринов, вина, чая, табака, минеральных вод, пойдут исключительно в грузинскую казну, горные районы Иверии превратятся в Швейцарию, а приморские - в Лазурный берег или Багамы. Блажен, кто верует! Мы не хотели замечать, зашоренные наихудшим видом маниловщины - ქართული ქედმაღლობა (грузинская фанаберия), что наш экспорт был хорош только для советского рынка, что он был провинциален, как наш быт и наше мировоззрение. Выйдя за пределы одной шестой - советской - части земли, наши вина столкнулись бы с французскими, цитрусы - с флоридскими, «Боржоми» - с «Виши», чай - с «Липтоном» и «Дарджелингом», табак - с «Мапьборо» и «Винстоном», столкнулись бы и потерпели сокрушительное поражение, сколько бы ни кричали «Марабда!». И ни Верико, ни Нато не смогли бы защитить хилый грузинский экспорт от негостеприимного мирового рынка, который, в отличие от русских женщин, не приходит в восторг при виде бутылки «Хванчкары».
А что касается грузинской Швейцарии и грузинского Лазурного берега, то ни на какие рубли, даже знаменитые двадцать миллиардов рублей, их не построить. Здесь нужны сотни миллиардов долларов и сотни лет труда. Долларов, которых никогда у Грузии не было, и труда, к которому Грузия непривычна. Наши горы и наше море, при всей их сказочной красоте, могли быть и были Швейцарией и Лазурным берегом только «для бедных». Для той же России и других Советских республик, для «демократов» и самых низших слоев из западных стран.
Ныне в результате наших традиционных междоусобиц, «рай для бедных» превратился в ад для грузин. Черноморское побережье пусто, как тбилисская казна. И несчастные держатели купонов с тоской вспоминают о рублях сибиряков, польских злотых и гэдээровских марках, которые прилипали веселыми ракушками к черноморским здравницам и набивали матрацы сдаваемых коек. (Их ныне заменило одно мрачное прокрустово ложе с опрокинутой на нее Грузией, у которой отсекли Абхазию.)
Наши московские друзья, когда остаются с нами наедине и не боятся быть подслушанными российским «общественным мнением», благоволящим абхазским сепаратистам, вопрошают с нескрываемым удивлением и сожалением:
- Ребята, как же это вы, такие вояки, не смогли разделаться с абхазами? Ведь вы же умеете драться лучше всех!
Нашим московским друзьям, видевшим, как мы умеем драться лишь в гостиницах и ресторанах, на ринге и на борцовском ковре, простительна подобная наивность. Но она непростительна нам самим. Неужели широченные спины Арсена Мекркишвили и Кости Коберидзе или «агромадные» кулаки легендарных тбилисских драчунов Кекепидзе и Резо Пагава закрыли от нас реальную перспективу наших, с позволения сказать, военных возможностей, нашего марсового потенциала? (Я имею в виду, конечно, бога войны Марса, а не двойную победу в нардах.) «Выяснение отношений» в садах Александровском или Муштаиде, сшиб ბიჭები (парней) с проспекта Руставели с ბიჭები Плехановского проспекта, походы стенка на стенку, район на район имели такое же отношение к нашей воинской доблести и смекалке, как, простите, онанизм к деторождению.
Так вот, мы прикрывались или, вернее, отгораживались от действительности не только широченной спиной Арсена Мекокишвили, но и гигантской тенью Давида Строителя; не только кулачищами Резо Пагава, но и щитом Георгия Саакадзе. Это тоже было опасным донкихотством, ибо, зарывшись, как страус в песок, в рыцарские романы и хроники, мы проворонили настоящее.
Однако и прочтение истории нашей было легкомысленным и поверхностным. Тот же Давид Строитель, отчаявшись создать национальное профессиональное войско из враждовавших друг с другом феодальных дружин, пригласил кипчаков, которые делали для него и за „нас дело государственного объединения. Что же касается Георгия Саакадзе, личности многоликой, как Янус, то он постоянно кого то приводил в Грузию - то иранцев, то турок. Ему также оказалось не по плечу создание профессионального грузинского войска, и он окончил свою жизнь наемником. Какая горькая ирония судьбы - лучшие наши военачальники были ландскнехтами. Свой профессионализм они проявляли не при защите Грузии, а сражаясь под чужими знаменами. Вспомним хотя бы мамелюков. (Читают ли еще у нас роман Уиараго?). Вспомним Багратиона и Чанчибадзе, целую плеяду блестящих генералов первой и второй Отечественных войн. Правда, отечеством, которому они служили и за которое проливали кровь, была Россия, а не Грузия.
Военное поражение в Абхазии можно понять, но нельзя простить. Разговоры о русской военной технике и советниках, о добровольцах и наемниках с Северного Кавказа и мусульманского мира вообще не могут служить оправданием. Скорее наоборот. Это лишь отягчающие нашу национальную вину обстоятельства, свидетельствующие о том, что внешняя политика Тбилиси была близорукой. Вместо того чтобы создать благоприятные дипломатические условия для обуздания абхазских сепаратистов, наша внешняя политика способствовала изоляции и самоизоляции Грузии на международной арене.
Но даже в неблагоприятной внешнеполитической ситуации, когда абхазский гордиев узел стало невозможно развязать, его можно было разрубить. Для этого были необходимы два условия: профессиональная армия и воля к победе. Ни того, ни другого у Грузии не нашлось. Современные феодалы продолжали сводить счеты друг с другом, думая не о азятии Сухуми, а о воцарении в Тбилиси. Они не воевали, а играли в войну. И доигрались. Семьдесят тысяч абхазов изгнали с одной территории Грузии четверть миллиона грузин, а еще четыре миллиона грузин, проживающих на другой грузинской территории, беспомощно наблюдали за этим. Нет, это не нациинальное поражение. Это куда хуже. Это национальный позор!
Смыть это пятно позора можно лишь кровью, если не произойдет чудо и Ардзинба не образумится. В Тбилиси все больше начинают осознавать эту жестокую истину. Эдуард Шеварднадзе уже неоднократно намекал и даже прямо говорил о возможности военного решения, хотя неизменно присовокуплял, что он предпочитает политическое. Кто не предпочтет бескровный путь?! Но существуют неумолимые реалии, и закрывать на них глаза - значит кокетничать с еще более ужасной катастрофой.
Но не может быть решения абхазской проблемы, если мы будем ходить походом на Сухуми в городских автобусах, как это сделал Тенгиз Китовани. Автобусы - средство мирного передвижения, а не ведения военных действий, Я думаю, что Шеварднадзе абсолютно прав, приступив исподволь к формированию профессиональных вооруженных сил республики. На нынешнем этапе это то основное звено, которое в будущем поможет нам вытянуть всю цепь, если до того времени с Ардзинбой не произойдут чудесные метаморфозы. Необходимо учитывать и следующее обстоятельство: перед лицом хорошо вооруженных регулярных войск Грузии Сухуми может скорее проявить благоразумие и очнуться от опасных сновидений и миражей, чем это произойдет при виде полувоенных отрядов, прибывших на автобусах. Тогда Ардзинбе будет уже не до смеха.
Но профессиональной армии еще мало. Нужна воля к победе, в которой воедино сольются национальная идея и готовность к жертвам. Как это ни больно и ни стыдно, давайте скажем друг другу в лицо горькую правду: не было у нас воли к победе, не было готовности к жертвам, не было национальной идеи. Их всех заменяло словоговорение. Рисовка у вождей, апатия у масс. Если бы мы сражались хотя бы с небольшой долей той воли и веры, с которыми маленькая Чечня бросила вызов огромной России, над Сухуми развевалось бы знамя Грузии. Не было бы ни грузинских беженцев, ни абхазских сепаратистов.
Вот почему сегодня для меня критерием подлинного, а не застольного грузинского патриотизма является отношение к созданию в Грузии профессиональных вооруженных сил и эффективных органов правопорядка. Без этого не только территориальная целостность, но даже национальная независимость нашей страны сплошная фикция, химера. Я хорошо знаю, что многие в Грузии видят за этим лишь желание Шеварднадзе укрепить свою личную власть. Не исключаю, что подобные мысли посещают Эдуарда Амвросиевича. В этом нет ничего удивительного. Какой политический или государственный деятель не мечтает об укреплении своей личной власти, не печется об этом? Святых среди них не бывает. И это, поверьте, благо, ибо у святых и у политиков разные, так сказать, функции. Святым положено осенять воинство, а не командовать им.
Независимо от того, что думает Шеварднадзе, создавая вооруженные силы и органы правопорядка, какие цели он при этом преследует, объективно его деятельность отвечает самым сокровенным национальным чаяниям Грузии. Многих это, конечно, не устраивает. Многие предпочитают мириться с Ардзинбой в Сухуми, если это дает им шанс на преуспеяние в Тбилиси, преуспеяние всякое: и политическое, и низменно материальное. Для рыбной ловли им нужна мутная водичка. Они руководствуются девизом «После нас хоть потоп». Лицемерие этих господ вполне под стать их эгоизму. Они утверждают, что борются против режима личной власти, против диктатуры. В действительности они сами метят в диктаторы. И, в конце концов, если уж выбирать из двух зол наименьшее, то предпочтительнее просвещенная авторитарная власть одного лица, чем дюжина маленьких наполеончиков, разрывающих в клочья страну.
Что же касается подлинной, а не демагогической заботы о демократии, подлинной, а не демагогической борьбы против культа личной власти, то они могут быть действенными только в том случае, если Грузия обретет подлинную государственность, что невозможно без армии (а не мародеров) и без органов правопорядка (а не бандитов). Надо думать не о том, как воспрепятствовать их созданию, а о том, как их создать, а создав, контролировать, чтобы они служили Республике, а не кандидатам в диктаторы. В этом суть демократии, а не демагогии...
Вспоминается старый, «с бородой» анекдот. Посреди Красной площади стоит грузин и пересчитывает толстую пачку сторублевок. К нему подходит русский провинциал и осведомляется, как пройти к Мавзолею Ленина. «Дэлом занымайся, дэлом занымайся», - отвечает грузин, не прекращая лересчитывать сторублевки. Если осовременить этот анекдот и сбрить у него «бороду», то сегодня он будет звучать приблизительно так. Посреди Эриванской площади стоит «новый русский» и пересчитывает толстую пачку допларов. К нему подходит грузин и осведомляется, как проехать в Гори и домику Сталина. «Дэлом занымайся, дэлом занымайся», - передразнивает его «новый русский», не переставая пересчитывать «зелененькие».
К чему это я? А к тому, что после обретения Грузией независимости выяснилось: мы не умеем не только воевать, но и торговать. Грузинская деловитость оказалась таким же блефом, как и грузинская воинственность. Грузинские солдаты храбро сражались под водительством русских генералов. Грузинские генералы талантливо командовали русскими подразделениями. Нечто подобное происходило и в экономической сфере. Наши мелкие торговцы ловко использовали гигантский советский рынок. Наши крупные дельцы не менее ловко подкупали мелких московских чиновников. Но советский рынок был рынком в прямом смысле слова - Центральным или Тишинским в Москве, Верийским или Сабуртало в Тбилиси. Это была стихия примитивного рынка. А для того чтобы подкупать чиновников Госплана или Госснаба, не надо было иметь мозги Рокфеллера или Моргана. Вполне достаточно было иметь ящики мандаринов и коньяка.
Когда же на смену Верийскому и Центральному рынкам пришел свободный рынок, сразу же выяснилось, что знаменитые братья Лазишвили не были братьями Рокфеллерами или братьями Гракхами частного предпринимательства. Они были, ворами и жуликами, которые могли процветать исключительно в атмосфере советской централизованной экономики. Что же касается таких «экономических категорий», как ящики мандаринов и коньяка, то в новой Москве «новых русских» они уже «не звучат». На Москве-реке ныне «Мартель» предпочитают «Енисели», а бананы - мандаринам. А еще больше предпочитают взятки в долларах. Грузинскими купонами наследники советских Госплана и Госснаба брезгуют даже оклеивать стены своих дач. Уже не государственных, а частных.
Продолжение здеась https://adamashek.livejournal.com/1928845.html