Птицы Твои, Господи… Загадка избирательной ненависти к русской деревне
О Русь, взмахни крылами!» Сергей Есенин
«И разбитою рукою Я крещусь, крещусь». Сергей Клычков
«С кровью на ланитах, Сгибнувших, убитых Не исчесть, любя». Николай Клюев
Тема репрессий против русских писателей в Советской России ХХ века, казалось бы, хорошо изучена. Даже несколько избита. Хуже того - после очередной «русской революции» 1991-1993 гг. пришедшие к власти так называемые шестидесятники (они же «кухонная оппозиция режиму» с заслуженной антисоветской фигой в кармане) даже составили свой собственный пантеон страдальцев. В основном - представителей творческой интеллигенции. И с ними трудно поспорить - действительно, многие из попавших в «шестидесятнические святцы» одарённых людей страдали, жили в атмосфере страха и доносительства: на них доносили, да и сами они нередко сообщали куда следует (архивы ВЧК/ОГПУ/НКВД/МГБ/КГБ до сих пор засекречены), коллективные расстрельные письма подписывали (это-то вплоть до 1993 года) и так далее.
Повторюсь - об этом много написано. Но одно для меня всегда оставалось загадкой. Почему страдальцы с «философского теплохода» (Бердяев, Ильин, Лосский, Франк и другие) были тихо и с комфортом отправлены страдать за границу? А страдалица Ахматова (жена расстрелянного «врага народа» и мать отбывающего заключение «врага народа») страдала в писательском посёлке Комарово (под Ленинградом) - за государственный счёт (и в блокадный Ленинград за ней и за другим страдальцем - Зощенко - был послан специальный самолёт, чтобы вывезти их, а не десять, к примеру, голодающих детей)? А страдалец Пастернак - страдал также за государственный счёт на собственной даче в другом писательском посёлке - Переделкино (под Москвой), а пьесы в его переводах шли по всей стране (и приносили исправный доход)? Почему ещё один страдалец (Михаил Булгаков) писал отчаянные письма Сталину о том, что недостаёт средств устраивать привычные приёмы гостям - и «кровавый тиран» распоряжался возобновить пьесы писателя во МХАТе, а другого страдальца (Андрея Платонова) - лично раскритиковав за антисоветскую пьесу, Сталин препоручал на «перевоспитание» Горькому (и попутно одаривал двухкомнатной квартирой в центре Москвы)?
Безусловно, за всем этим были, скорее всего, и бессонные ночи в ожидании ареста, и липкий страх смерти, и «самые печальные на свете измены - себе самому». Но - почему на фоне всех этих страданий (без кавычек) была и остаётся только одна группа русских писателей, уничтоженная под корень, где убили всех, до единого?
Я говорю о «новокрестьянских поэтах». Такой термин принят сегодня в литературоведении. В реальной литературной жизни этих писателей (не только поэтов, но и прозаиков) чаще всего называли «крестьянскими» (это нейтрально), а также «крестьянствующими» или «мужиковствующими» (это уже обличительно - например, Маяковский с подачи Троцкого и Бухарина).
Все они были убиты. В два приёма: в 1925 году - расстрелян Алексей Ганин и убит (инсценировка самоубийства) Сергей Есенин; в 1937-1938 гг. - расстреляны остальные: Павел Васильев, Сергей Клычков, Николай Клюев, Пётр Орешин.
Не высланы за границу, не отправлены на Колыму (на «перековку»). А расстреляны. Почему?
Подобную избирательную ненависть большевики проявили до этого только однажды: расстреляв сразу после переворота всех видных монархистов, до каких смогли дотянуться. Публициста М.О. Меньшикова (на глазах семьи), лидера «Союза русского народа» А.И. Дубровина, священномученика Иоанна Восторгова и других. При этом близких им по духу будущих лидеров Белого движения (устроителей Февральского переворота) в это же самое время отпускали под «честное слово»…
Чтобы понять причины столь избирательной ненависти новой власти к крестьянским писателям, надо постараться понять, что такое русское крестьянство вообще? И здесь нам помогут классики русской литературы, в частности сначала уехавший от революции 1917 года, а после «прощённый» советской властью и вернувшийся А.И. Куприн.
«Когда говорят «русский народ», я всегда думаю - «русский крестьянин», - писал Александр Куприн. - Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял восемьдесят процентов российского народонаселения. Я, право, не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья, по Горькому. Я знаю только, что я ему бесконечно много должен: ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за всё это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».
Здесь Куприн сказал самое, как мне кажется, главное: не только отождествил понятия «русский народ» и «русское крестьянство», но и невыразимо печально отметил ту сословную пропасть, что отделяет его от народа.
Даже самые «народные» классики русской литературы это понимали, и, когда говорили о своём «знании народа», подчёркивали внешний характер этого знания. Так, Лесков писал: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе, на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного… Я с народом был свой человек, и у меня есть в нём много кумовьёв и приятелей».
То есть «я» отдельно, «народ» отдельно. То же можно сказать и про неудавшееся «опрощение» Толстого. И про «рыдающую музу» Некрасова, и о пророческом ощущении этого трагического раскола Блоком…
Только в начале ХХ века, с успехами земского просвещения в России и повсеместным распространением грамотности, сложилась такая ситуация, когда народ заговорил сам - своим языком и в лице своих же чрезвычайных и полномочных представителей: новокрестьянских поэтов.
Это случилось ещё до революции 1917 года, однако именно с этой революцией новокрестьянские поэты связывали осуществление своей заветной мечты: построение «мужичьего рая» на Земле.
Проблема заключалась лишь в одном: идеологи и устроители победившей в Октябре большевистской доктрины так не думали. Больше того, уже начиная с «отцов-теоретиков» научного коммунизма, именно крестьянство (7/8 населения России) рассматривалось как неисправимо «реакционный класс», на основании этого Энгельс называл реакционными «целые народы» (известны его слова о русских и славянах вообще). Это - теоретики.
Что уж тут говорить о «практиках» военного коммунизма в лице Троцкого, Свердлова, Бухарина, Каменева и других?
Поэтому неудивительно, что другой ярый ненавистник крестьянства, уже упоминавшийся Максим Горький, прочтя роман Сергея Клычкова «Сахарный немец», писал Бухарину: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, - даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух «направлений». Всякая цензура тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика - и нещадная - этой идеологии должна быть дана теперь же. Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае - не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима…».
«Дорогой товарищ Бухарин» не стал медлить и написал о лирике Есенина, определив её как «смесь из «кобелей», «икон», «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и «трагической» пьяной икоты…».
Про последовавшие «оргвыводы» другого «дорогого товарища» - «товарища Маузера» - я уже писал.
Чем же так пугала крестьянская Русь и её идеологи захвативших в стране власть марксистов-интернационалистов?
Ответ, как ни странно, мы можем получить из 1942 года, когда созданная страшным потом и кровью новая государственность висела на волоске.
И.Р. Шафаревич приводит в своей работе «Две дороги к одному обрыву» следующие сведения:
«В своих воспоминаниях Черчилль рассказывает, что, когда во время Сталинградского сражения он подивился самообладанию Сталина, тот ответил: это ничто в сравнении с тем, что ему пришлось пережить «в период коллективизации, когда было репрессировано 10 миллионов кулаков, в подавляющем большинстве убитых своими батраками». Естественно предположить, что «великий перелом», который был для Сталина страшнее войны с Гитлером, и являлся центральным действием» в послереволюционной истории России.
Чтобы понять, что происходило тогда в стране, достаточно вспомнить, что порядка 200 (!) крупных и мелких крестьянских восстаний полыхало в 20-30-е годы на просторах одной шестой мировой суши. От самых известных - Антоновского на Тамбовщине или Якутского в Сибири до малых вооружённых выступлений практически везде, где прокатилось кровавое колесо коллективизации.
Никогда власть Интернационала так не шаталась, как в эти годы.
А что же крестьянские писатели? А они пишут. Сочувственно. Разочаровавшись в обещаниях новой власти, осознав, что никакой «мужичий рай» пивными теоретиками научного коммунизма не планировался, так же как и их неистовыми практикантами. Что сами крестьяне, да и Россия в целом рассматривались практикантами всего лишь как хворост в топку мировой революции (тот же Лейба Троцкий хотел, например, править миром из Нью-Йорка, там неизмеримо комфортнее и привычнее, к слову сказать, было «демону революции»).
И вот у Есенина за год до убийства появляется поэма «Страна негодяев» с узнаваемыми прототипами Троцкого (комиссар Рассветов-Лейбман) и Махно (лидер повстанцев Номах). С собою же в последнюю свою поездку в Ленинград он увозит готовую поэму «Гуляй поле» (после смерти бесследно исчезнет). Клюев пишет «Погорельщину», Клычков - «Сахарного немца» и «Чертухинского балакиря». Произведения, где даются хотя и опосредованные, но очень нелестные оценки действительности.
И в отличие от «нытиков-интеллигентов» за крестьянскими писателями стоит сила, хотя и разрозненная, и сбитая с толку, но единственная реальная сила в России - крестьянство, 7/8 населения страны. Тот же Троцкий, как пишет И.Л. Солоневич в «Народной монархии», заметил: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг Кулацкого Царя, - мы не удержались бы и двух недель».
Белые не догадались, «сословное» мешало, а вот красные очень хорошо понимали, кто есть хозяин земли русской. Так же как понимали, что впервые, пожалуй, за последние несколько веков у этого хозяина появились яркие, талантливые идеологи - плоть от плоти и дух от духа его.
Дальнейшее было «вопросом техники»…
Поэтому, особенно не доверяясь предателю Суворову-Резуну или гражданину Вермонта Солженицыну и их голословной цифири, возьмём за данность цифры человека, лучше кого-либо ещё осведомлённого о масштабах и конкретике репрессий - самого Сталина. Десять миллионов «кулаков, в подавляющем большинстве своём убитых своими батраками».
Про батраков не будем, зачем пояснять лидеру иностранного государства и временному союзнику необходимость применения боевых отравляющих веществ против собственного народа, массовые расстрелы заложников, войска НКВД и прочие детали «великого перелома». Достаточно и сказанного.
Но приведённых цифр вполне достаточно, чтобы на фоне десяти миллионов безвестных русских могил было бы впредь неуместно публично талдычить нам о жертвах геноцида армян и холокоста евреев. У нас в ХХ веке свой геноцид и свой холокост. Со своим пожирающим пламенем и своими отравляющими газами.
И лишь, как белые птицы Божьи - русские крестьянские поэты, летящие над этим скорбным полем великого русского горя!
http://zavtra.ru/blogs/ptitci_tvoi_gospodi?fbclid=IwAR2ZQpb1aSW1nCLzWtb3q1ykU50KM4Wl9S_HZv0PfomvT5bCC2EN2NEo8Gw
http://gazeta-slovo.ru/obshestvo/4269-ptitsy-tvoi-gospodi-zagadka-izbiratelnoj-nenavisti-k-russkoj-derevne?fbclid=IwAR3Fp2h1n-hBDZEI_U93wOXJrjOF_XtnA0IQ91VCChKq2FaUS1-1kTD1mSI
Поэтов расстреляли, с кулаками боролись. Вот только сколько их было на самом деле? Слова Черчеля приписываемые Сталину не то свидетельство.
Правда, только русскую деревню признавали неперспективной и расселяли, то есть сгоняли с родительских мест.