Неуловимость мечты
Неуловимость мечты
(The escaping dream)
В начале девяностых я больше всего мечтала о плеере. Это был год отрезных купонов, «коммерческих магазинов», ядовито-розовых и ядовито-салатовых предметов одежды, год лосин, год студенческой голодовки, год дивно пахнущего турецкого мыла, год дефицита всего подряд и год моей мечты о плеере. Японский плеер привезли сыну маминой сотрудницы, он называл его «дебильник» и носил везде с собой, даже спал с ним, и мне казалось, что будь у меня возможность идти по улице за хлебом и слушать своих любимых «Скорпионз» - то все проблемы, огорчения и несправедливости моей подростковой жизни перестанут существовать.
Мой «дебильник» был салатового цвета с розовыми кнопочками. Я спала с ним два года. И при этом, буквально в первую же ночь, под «эйс оф бейс» в наушниках мечтала о море, а на море мечтала о море заграничном. На заграничном море я мечтала о толпах друзей и себе с ними с пивом в одной руке, и сигаретой в другой. Еще я мечтала о компьютере и о том, как я буду делать клипы. Тогда я уже обжилась немного с этой вечно удирающей от меня мечтой. Я хватала ее, эту мечту, набрасывалась на нее, жадно, почти обезумев и, уже не получая почти никакой радости, кричала себе: «Ну на! Куда же ты опять смотришь!» А я смотрела куда-то вдаль, где мелькая босыми пятками и игриво похохатывая мчалась от меня прочь новая мечта, внося в течение жизни прежнее неудовлетворенное беспокойство. У одной, очень сложной мечты было мужское лицо. И не было рядом женского (которое стояло между нами в реальности на правах любимой девушки и почти невесты). Его было не завоевать, но я превращалась в пьянящую ядовитую субстанцию и лужей просачивалась под дверью. Мне это стоило года боли, унижения и денег. Потом он сказал, задыхаясь, испаряясь, почти умирая, что любит. А я стояла в дверном проходе и совсем не слушала - ведь там, за дверью вниз по лестнице звонким эхо раздавались торопливые шаги моей новой убегающей мечты.
Я не успевала отдохнуть. Клипы получались, но хотелось совсем другого. Примерно год я ходила из офиса в банк, слушала музыку и как герой Марка Твена представляла, что я еду в автомобиле, ладно вливаясь в городской поток, и переключаю эту штуку в полу между сидениями. Мечта об автомобиле казалась такой недосягаемой, что была лишена привычной болезненной остроты. Мне было комфортно, и она возила меня несколько лет. И когда я, наконец, приехала - то радости было отчего-то мало. Я пыталась растормошить свою привередливую сущность и глядела на себя из зеркала заднего вида, постукивала пальцами по рулю и там, внутри, в себе, истерически вопила: «Ну почему ты не радуешься! Что тебе еще надо?!».
А я была далеко, в тех недостижимых обстоятельствах, когда пассажирское переднее сиденье будет занято им. Это обстоятельство наступило, даже более того - он сам вел машину, а я смотрела на беспорядочное мелькание солнечных бликов, хвои и желтой кашки за окном, пытаясь разглядеть что это скачет там, но тут же бросила, схватив себя за волосы придавила щекой к холодному окну комнаты, где нет его. Это было так страшно, что новая мечта убежала, так и не дав разглядеть себя.
(The escaping dream)
В начале девяностых я больше всего мечтала о плеере. Это был год отрезных купонов, «коммерческих магазинов», ядовито-розовых и ядовито-салатовых предметов одежды, год лосин, год студенческой голодовки, год дивно пахнущего турецкого мыла, год дефицита всего подряд и год моей мечты о плеере. Японский плеер привезли сыну маминой сотрудницы, он называл его «дебильник» и носил везде с собой, даже спал с ним, и мне казалось, что будь у меня возможность идти по улице за хлебом и слушать своих любимых «Скорпионз» - то все проблемы, огорчения и несправедливости моей подростковой жизни перестанут существовать.
Мой «дебильник» был салатового цвета с розовыми кнопочками. Я спала с ним два года. И при этом, буквально в первую же ночь, под «эйс оф бейс» в наушниках мечтала о море, а на море мечтала о море заграничном. На заграничном море я мечтала о толпах друзей и себе с ними с пивом в одной руке, и сигаретой в другой. Еще я мечтала о компьютере и о том, как я буду делать клипы. Тогда я уже обжилась немного с этой вечно удирающей от меня мечтой. Я хватала ее, эту мечту, набрасывалась на нее, жадно, почти обезумев и, уже не получая почти никакой радости, кричала себе: «Ну на! Куда же ты опять смотришь!» А я смотрела куда-то вдаль, где мелькая босыми пятками и игриво похохатывая мчалась от меня прочь новая мечта, внося в течение жизни прежнее неудовлетворенное беспокойство. У одной, очень сложной мечты было мужское лицо. И не было рядом женского (которое стояло между нами в реальности на правах любимой девушки и почти невесты). Его было не завоевать, но я превращалась в пьянящую ядовитую субстанцию и лужей просачивалась под дверью. Мне это стоило года боли, унижения и денег. Потом он сказал, задыхаясь, испаряясь, почти умирая, что любит. А я стояла в дверном проходе и совсем не слушала - ведь там, за дверью вниз по лестнице звонким эхо раздавались торопливые шаги моей новой убегающей мечты.
Я не успевала отдохнуть. Клипы получались, но хотелось совсем другого. Примерно год я ходила из офиса в банк, слушала музыку и как герой Марка Твена представляла, что я еду в автомобиле, ладно вливаясь в городской поток, и переключаю эту штуку в полу между сидениями. Мечта об автомобиле казалась такой недосягаемой, что была лишена привычной болезненной остроты. Мне было комфортно, и она возила меня несколько лет. И когда я, наконец, приехала - то радости было отчего-то мало. Я пыталась растормошить свою привередливую сущность и глядела на себя из зеркала заднего вида, постукивала пальцами по рулю и там, внутри, в себе, истерически вопила: «Ну почему ты не радуешься! Что тебе еще надо?!».
А я была далеко, в тех недостижимых обстоятельствах, когда пассажирское переднее сиденье будет занято им. Это обстоятельство наступило, даже более того - он сам вел машину, а я смотрела на беспорядочное мелькание солнечных бликов, хвои и желтой кашки за окном, пытаясь разглядеть что это скачет там, но тут же бросила, схватив себя за волосы придавила щекой к холодному окну комнаты, где нет его. Это было так страшно, что новая мечта убежала, так и не дав разглядеть себя.