О эссе Иосифа Бродского «Путешествие в Стамбул»
Есть у Иосифа Бродского интересное эссе «Путешествие в Стамбул» - вещь не претендующая на глобальные обобщения, начинающаяся с оговорки, «что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности», но «наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету».
Стамбул - избирается Бродским в качестве гео-исторического символа, метафоры, которую можно развертывать как ковер с турецким орнаментом.
Не претендуя на мировые парадигмы («У меня нет философии, только нервы»), оговорив собственную субъективность, Бродский фиксирует ощущения, строя культурологическое эссе по законам лирического стихотворения.
«Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехдневной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного вкруг ихних чресел что твоя чалма. Расизм? Но он всего лишь форма мизантропии».
Бродский - не расист. Но Восток с его пылью летящей в лицо и зловонием вечного деспотизма - ему не нравится. Стамбул оскорбляет не только убеждения, нравственное чувство, но и зрение, обоняние, слух. Это квазиполитическое неприятие эстетики. Это поэтический наезд на геополитическую тему.
Во вселенной Бродского Восток - это торжество пыли - метафора полной униженности, обезлички человека в массе.
Стамбул для него олицетворяет не настоящее или будущее, но прошлое. Эта проекция прошлого на образ “Востока” - который не несет у этого поэта никакой экзотической прелести.
У Бродского вообще к экзотике отношение отличное от романтического. Он поэт цивилизации. Западной цивилизации. В стихотворение у Бродского если бы мексиканские глиняные божки заговорили бы, то рассказали бы:
О том, что слитая в миску Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу; что вечерняя жертва восьми молодых и сильных обеспечивает восход надежнее, чем будильник. Все-таки лучше сифилис, лучше жерла единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Бродский не романтик, он противоположен романтизму, который противопоставлял идеализированную естественную природную жизнь цивилизованному существованию. Он не видит ничего хорошего в жизни людей, которые не пользуются удобствами цивилизованной жизни и не придерживаются ее стандартов. Он не поддерживает дружного плача по утрате цивилизаций американских индейцев с их своеобразием. По его мнению и дикари должны встать на путь цивилизации и прогресса. Конечно, желательно мирно. Но если нет, то «все-таки лучше» ужасные сами по себе «сифилис и единороги Кортнеса» чем человеческие жертвоприношения приносимые богу солнца. (см. две парадигмы: цивилизационная и экологическая)
В мире Бродского ландшафтные и этнографические своеобразия и прочая дикость - они хороши только как часть индустрии туризма.
И вообще, ибрагимы, горы - от Арарата до Эвереста - есть пища фотоаппарата, и для снежного пика, включая синий воздух, лучшее место - в витринах авиалиний.
Стамбул, который Восток, ему не нравится, поскольку здесь сколько ни ройся в пыли веков, не найдешь ни зачатков демократии, ни уважения к человеческой индивидуальности, ни представления о том, что она, человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна .
«Не хочется обобщать, но Восток есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления - т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта, чью роль - я имею в виду интенсивность ощущения - выполняет здесь идея рода, семьи. Я предвижу возражения и даже согласен принять их и в деталях и в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни впали с идеализацией Востока, мы не в состоянии будем приписать ему хоть какого-то подобия демократической традиции».
У Бродского весьма специфическое и упрощенное культурологическое противопоставление Востока и Запада по критериям Свободы и Ценности человеческой жизни.
«Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность произнести речь - целых три! - в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посадили на кол - или содрали бы с него живьем кожу, - и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего - как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана...»
Об этом эссе очень хорошо писал Петр Вайль в книге «Гений места». Противопоставляя Стамбул Байрона Стамбулу Бродского, Вайль пишет, что в отличие от британского лорда, автору «Путешествия в Стамбул» чужда тяга к Востоку, в сочиненных по мотивам Байрона «Новых стансах к Августе» он - как оказалось позже, полемически и пророчески - сформулировал: «Мне юг не нужен». Ему в самом деле нужен и дорог всегда был Запад и Север, а не Восток и Юг. Он и в Ялту, и в Венецию ездил - зимой. Бродский - путешественник, восторгавшийся глухими страшноватыми городками Сицилии, обожавший шумный, грязный, опасный Неаполь, находивший очарование в неприглядных мексиканских базарах, - решительно не воспринимает Стамбул.
Стамбулу достается не по заслугам: город расплачивается за Россию и Советский Союз, или, как всегда говорил Бродский, избегая обоих названий, - за отечество.
По мнению Петра Вайля, «Путешествие в Стамбул» - самое, вероятно, уязвимое сочинение Бродского: с точки зрения историка, богослова, филолога, логика.
Да и не только. Чтобы увидеть нееисторичность некоторых обобщений Бродского вовсе не обязательно быть профессиональным историком. Для этого достаточно просто семи классов школьного образования и некоторого внимания к хронологии.
«Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии почву настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда на Север».
Бродский говорит не только о мусульманском Стамбуле, но и о его предшественнице православном Константинополе - о Византии до турецкого владычества, о Византии Константина, Юстиниана, Теодоры - о Византии христианской. Говорит о ней как о деспотии, как о феномене Востока.
Константин перенеся столицу пошел на Восток и за империей и за монотеизмом, поскольку «Христианин в этом императоре естественным -- я бы сказал, пророческим - образом сочетался с государем».
Бродский считает: «Ибо в сфере жизни сугубо политической политеизм синонимичен демократии», а единобожие считает синонимом абсолютной власти.
«Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма» - пишет Бродский. Признаюсь, что я предвзят.
Но Бродский считает, что «демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства над Христианством».
Прав ли Бродский, указывая, что тоталитарный потенциал, присущ любой форме монотеизма?
Солженицын (в русской литературе ХХ века - противоположный Бродскому полюс) с этим согласился: «Запад! Запад Бродскому люб - и не только потому, что в нём господствует Нравственный Абсолют, и не только потому, что он основан на индивидуальности и приоритете частной жизни; хотя в приверженности к демократии Бродского не упрекнёшь: ни в чём не проявлена. Тут у него весьма глубокая правильная мысль: демократия несовместима ни с каким монотеизмом, в том числе и с христианским…»
Бродский говорит о безвкусице торжествующей Церкви: «От этого страдает и Св. Петр в Риме. Но мечети Стамбула! Эти гигантские, насевшие на землю, не в силах от нее оторваться застывшие каменные жабы!».
Для Бродского жабо и крабообразным сооружениям выглядит и Айя-Софиия - сооружениее в высшей степени христианско, заложенное императором Константином и возведенная при Юстиниане. При турках она была превращена в мечеть, просто с обеих сторон возвели минареты. И стало Айя-Софию не отличить от мечети.
Бродский говорит о восточной архитектуре «ощущение, что все в этой жизни переплетается, что все, в сущности, есть узор ковра. Попираемого стопой».
«Напомним себе: единица восточного орнамента - фраза, слово, буква. Единицей - основным элементом - орнамента, возникшего на Западе, служит счет: зарубка - и у нас в этот момент - абстракции, - отмечающая движение дней. Орнамент этот, иными словами, временной».
Во всем, что фиксирует глаз наблюдателя в «Путешествие в Стамбул» замечается связанность и несвободность Востока и динамичность Запада. Для Бродского пространство действительно и меньше, и менее дорого, чем время, поскольку пространство - это вещь, тогда как время - мысль о вещи. А между вещью и мыслью - предпочтительнее последнее. Ощущение времени есть глубоко индивидуалистический опыт.
«В течение жизни каждый человек, рано или поздно, оказывается в положении Робинзона Крузо, делающего зарубки и, насчитав, допустим, семь или десять, их перечеркивающего. Это и есть природа орнамента, независимо от предыдущей цивилизации или той, к которой человек этот принадлежит. И зарубки эти - дело глубоко одинокое, обособляющее индивидуума, вынуждающее его к пониманию если не уникальности, то автономности его существования в мире.
Это и есть основа нашей цивилизации».
Интересны несколько реакций на «Путешествие в Стамбул»:
Вот Солженицын: «И ведь, похоже, не заняла бы Бродского Византия, и не поехал бы он в эту стамбульскую жару, пыль и грязь - если б не задался: на излёте, в натуре перехватить эту заклятую духовную эстафету от Византии к России…»
Дэвид Бетеа, автор монографии “Иосиф Бродский: сотворение изгнания”, пишет: «Бродский в Стамбуле - не западный турист или журналист, а запоздалый представитель мандельштамовской Эллады».
Как писал биограф Бродского Лев Лосев в статье “Реальность зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского”: «Сухой, пыльный, безобразный Стамбул, столица "Азии" на карте Бродского, полярен влажной, чистой, прекрасной Венеции, столице "Запада" (как ареала греко-римской и европейской цивилизации). Родной же город на Неве - вопреки реальной географии - расположен посередине между этими двум полюсами, отражая своей зеркальной поверхностью "Запад" и скрывая "Азию" в своем зазеркалье».
Томас Венцлова в своем исследовании “Путешествие из Петербурга в Стамбул”: «Время - основная тема Путешествия в Стамбул, как, впрочем, и всего творчества Бродского. Во времени, в отличие от пространства, он чувствует себя как дома…
Сквозь картины «бреда и ужаса Востока» просвечивает один из архетипов, интегрирующих всю мировую культуру: перед нами описание катабазиса, нисхождения в Аид, посмертных мытарств. Эта тема прямо - и с большой поэтической силой - затрагивается в главке №18: автор бредет в афинской толпе, которая представляется ему миром иным, и только то, что он не может встретить своих умерших родителей, заставляет его догадаться, что перед ним все же не вечность. Однако лирические пассажи о Стамбуле утверждают нечто противоположное: описана именно «дурная вечность», угнетающий энтропический мир, нечто вроде бани с пауками у Достоевского».
И наконец из недавнего интервью Адама Михника:
- Вы как-то сказали, что из его эссеистики вам особенно по душе "Полторы комнаты" и "Путешествие в Стамбул". Ну, "Полторы комнаты" нравится многим. А почему "Путешествие в Стамбул"?
- А потому, что это поразительный образец интеллектуального бесстрашия, храбрости и еще отсутствия любого намека на банальность. Мне кажется, ему удалось сказать в этом эссе то, что многим до сих пор страшно произнести. Вообще я был покорен его эссеистикой. Я и сегодня думаю, что она - лучшая в мире, а Бродский - лучший в мире эссеист. Я даже как-то сказал ему об этом.
- И что он ответил?
- Он сказал: брось, Адам, все это написано для заработка.