«А мне два столба с перекладиной…»
31 августа 1941 года в Елабуге, прожив всего 2 недели после эвакуации из Москвы, повесилась Марина Цветаева.
В тетради ее дочери Ариадны Эфрон (она в это время, как и муж Цветаевой - Сергей Эфрон, находилась в заключении) есть короткая запись о рассказе поэтессы Веры Инбер про маму:
«В первые годы революции они где-то вместе встречали Новый год и гадали по Лермонтову. Маме вышло - «а мне два столба с перекладиной». Потом вместе возвращались. Темными снежными улицами, разговаривали, смеялись. Мама вдруг замолкла, задумалась и повторила вслух: «А мне два столба с перекладиной…».
Как сообщает Мария Белкина, лично знавшая поэтессу, в книге воспоминаний «Скрещение судеб», Цветаева вместе с 16-летним сыном Муром (Георгием Эфроном, Муром его звала мать) уезжала из Москвы 8 августа 1941 года, пароходом. Проводить ее на вокзал пришли Борис Пастернак и поэт Виктор Боков:
«Мур был раздражен и говорил, что не хочет уезжать, и всё время куда-то отлучался, и Марина Ивановна с тревогой посматривала ему вслед, продолжая курить. Боков заметил, что на вещах нет никакой пометки, кому они принадлежат, он попросил у мороженщицы кусок льда и стал им натирать чемоданы и огрызком карандаша писать (С.И. - карандаш был химическим): «Елабуга - Цветаева», «Цветаева - Елабуга». Вместе с Муром они перетащила вещи на пароход. (…) Пароход носил имя «Александр Пирогов», был старый, шел медленно, проворачивая воду колесами. Подолгу стоял у пристаней. В Горьком была пересадка на пароход «Советская Чувашия». Поплыли дальше в Казань по Волге, потом - по Каме. Плыли 10 дней. Настроение у всех было мрачное, подавленное, плыли в полную неизвестность, в чужие места, сопровождаемые всё тем же голосом Левитана - «От Советского Информбюро…».
На этих пароходах в Татарию отправлялась в эвакуацию целая группа московских писателей и членов их семей. Часть из них сошла в Чистополе, втором по величине городе после Казани. Там работало издательство и поэтому было проще найти работу, но для Цветаевой с сыном там не нашлось жилплощади, так как Казань и Чистополь были, по словам Марии Белкиной, «наводнены лауреатами, орденоносцами и прочими именитыми». Марина Ивановна, чей последний небольшой сборник стихов был издан в СССР в двадцатые годы, к их числу не относилась. К тому же, ее «творческая биография» была подпорчена эмиграцией и близким родством с двумя репрессированными - дочерью и мужем. Об этом не преминул напомнить прославленный советский драматург Борис Тренев (автор «Любови Яровой») на заседании 26 августа президиума Московского отделения Союза писателей в Чистополе, на котором решался вопрос о возможности прописки Цветаевой в этом городе.
В Елабугу Цветаева с сыном прибыли 18 августа, и их, как сообщается в дневнике Мура, сначала разметили в библиотеке техникума. Маленькая и пыльная Елабуга произвела на Марину Ивановну тягостное впечатление: Мур в своих записях отмечает, что некто Струцовская, работник Литфонда, с которой они вместе плыли, всячески старается успокоить ее и «настраивает» на Чистополь. 21 августа, как пишет Мур, их из общежития переселили в комнату в «мрачном и покосившемся домишке, в котором через 10 дней Цветаева и свела счеты с жизнью. По воспоминаниям очевидцев, горница в этой избе была перегорожена перегородкой, правда, не доверху, не до потолка, и вместо двери - занавеска, и надо было проходить через ту часть горницы, где жили хозяева. Днем, по словам хозяйки этого дома, Марины Ивановны дома не бывало.
Дом в Елабуге, где провела последние дни Марина Цветаева
«Может быть, она безуспешно искала работу, может быть, ходила, приглядывалась, присматривалась, а может, и не приглядывалась, не присматривалась, а просто бродила в отчаянии, ничего не видя, ничего не замечая, понимая, что загнана в тупик, что в этой дыре ее погибель - делать ей здесь совершенно нечего и заработать нечем. И Муру здесь плохо, и нет для него никаких перспектив. И Мур, должно быть, не умея себя сдерживать, не упускал случая подчеркнуть свою правоту - ведь убеждал же он ее не уезжать из Москвы!»,
- так передается эмоциональное состояние Цветаевой в последние дни в книге воспоминаний «Скрещение судеб».
Как сообщается в дневнике Мура, 29 августа они решили, что все-таки переберутся в Чистополь, хотя там по-прежнему ничего конкретного не обещают:
«30-го утром Марину Ивановну навестили писательницы Саконская и Ржановская и отговорили ее ехать в Чистополь, ибо здесь, в Елабуге, есть верная работа, и Марина Ивановна по их совету пошла узнавать про эту работу в огородном совхозе», а 31-го…
«Самоубийство не там, где его видят, и длится оно не спуск курка», - говорила Марина Ивановна.
В то воскресное августовское утро Мура не было дома. Хозяин ушел на рыбалку, его жена - на рынок. Цветаева осталась одна в этой неприютной елабужской избе и, казалось, во всем не менее неприютном мире… А тут еще так кстати вбитый в сенях в потолочную балку гвоздь, который она так долго искала…
«Никто не видит - не знает, - что я год уже (приблизительно) ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть»,
- это она записала в своей тетради осенью 1940 года.
В свидетельстве о смерти, которое было выдано Муру 1 сентября, в графе «род занятий умершей» было написано: «эвакуированная»…
Евгений Евтушенко
ЕЛАБУЖСКИЙ ГВОЗДЬ
Памяти М.Цветаевой
Помнишь, гераневая Елабуга,
ту городскую, что вечность назад
долго курила, курила, как плакала,
твой разъедающий самосад?
Бога просила молитвенно, ранено,
чтобы ей дали белье постирать.
Вы мне позвольте, Марина Ивановна,
там, где вы жили, чуть-чуть постоять.
Бабка открыла калитку зыбучую:
"Пытка под старость - незнамо за что.
Ходют и ходют - ну прямо замучили.
Дом бы продать, да не купит никто.
Помню - была она строгая, крупная.
Не подходила ей стирка белья.
Не получалось у ней с самокрутками.
Я их крутила. Веревку - не я".
Сирые сени. Слепые. Те самые,
где оказалась пенька хороша,
где напослед леденяющею Камою
губы смочить привелось из ковша.
Гвоздь, а не крюк.
Он граненый, увесистый -
для хомутов, для рыбацких снастей.
Слишком здесь низко,
чтоб взять и повеситься.
Вот удавиться - оно попростей.
Ну а старуха, что выжила впроголодь,
мне говорит, словно важный я гость:
"Как мне с гвоздем-то?
Все смотрят и трогают.
Может, возьмете себе этот гвоздь?"
Бабушка, я вас прошу как о милости, -
только не спрашивайте опять:
"А отчего она самоубилась-то?
Вы ведь ученый. Вам легче понять".
Бабушка, страшно мне в сенцах и комнате.
Мне бы поплакать на вашем плече.
Есть лишь убийства на свете, запомните.
Самоубийств не бывает вообще.
1967