«Эффектная брюнетка» и ее «палач»
Когда Некрасов познакомился с Авдотьей Панаевой, ему было 22. Ей 24. Вчерашний пролетарий, литературный бродяга, конечно, он вначале не смел и мечтать о благосклонности такой блистательной дамы. И она не сразу уступила, прошло 5 лет. Панаеву, мужу Авдотьи Яковлевны, выпала трудная роль: жить при собственной жене холостяком. Официально он считался ее мужем, но и прислуга, и посторонние знали, что муж его жены - Некрасов.
Иван Панаев, Авдотья Панаева и Николай Некрасов
Женщина, приятная во всех отношениях
Смолоду эта женщина была очень красива. «Одна из самых красивых женщин в Петербурге»,- вспоминал о ней граф Соллогуб. «Не только безукоризненно красивая, но и привлекательная брюнетка», - писал Фет. И даже близорукий Чернышевский отмечал: «красавица, каких не очень много». Молодой Достоевский влюбился в нее с первого взгляда: «Я был влюблен не на шутку, теперь проходит, а не знаю еще…- писал он впоследствии брату.- Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма до-нельзя».
«Некрасов тоже влюбился в нее и чуть не покончил с собою, когда она отвергла его. Сколько пламенных стихов в его книге посвящено этой эффектной брюнетке! - пишет в своих «Критических рассказах» Корней Чуковский. - Она вечно в кругу исторических, замечательных, знаменитых людей. Они ее ежедневные гости. (…) Герцен, Белинский, Достоевский, Некрасов - какие имена, какие люди! И Тургенев, и Гончаров, и Грановский, и Кавелин, и Лев Толстой - все у нее за столом, (…) и, кажется, если бы в иной понедельник вдруг обрушился в ее гостиной потолок, вся русская литература погибла бы. У нас не было бы ни «Отцов и детей», ни «Войны и мира», ни «Обрыва». Ее гостиная или, вернее, столовая - двадцать лет была русским Олимпом (…) Сам Александр Дюма восхищался ее простоквашей».
Обаятельная, всеми любимая женщина, вдобавок - романистка, писательница.
«Я имел мысль от нее удрать»
Некрасов убегал от нее много раз и всегда возвращался - влюбленный. В начале 1857 года он, прожив с ней несколько месяцев в Риме, внезапно покинул ее и уехал к своему другу в Париж с тем, чтобы уже не возвращаться. Но, конечно, скоро возвратился и целый месяц не раскаивался в этом:
«Я очень обрадовал Авдотью Яковлевну, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать, - писал он в одном письме. - Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит «пардон».
Эта женщина, которую он называл самолюбивой и гордой, радовалась ему чрезвычайно. Как-то после недолгой разлуки он вызвал ее к себе в Вену. Она так и полетела к нему, обрадовав его своею радостью.
«Я не думал и не ожидал, - пишет он, - чтоб кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением… Она теперь поет и попрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства, - выражение, которого я очень давно на нем не видал». «Мне с ней хорошо, а там как Бог даст».
Но нежности хватило ненадолго.
Через два-три месяца Некрасов снова начал мечтать о побеге. Ему стало казаться, что он живет с этой женщиной только из жалости, только из благодарности к прошлому, что другой на его месте давно разошелся бы с нею. Впрочем, он и сам не мог понять, равнодушен он к ней или нет, хорошо ему с нею или худо.
Все эти колебания сказались в письме, которое еще в октябре 1856 года он послал из Рима Василию Петровичу Боткину:
«Сказать тебе по секрету - но чур, по секрету! - я кажется сделал глупость, воротившись к Авдотье Яковлевне. Нет, раз погасшая сигара - невкусна, закуренная снова!.. Сознаваясь в этом, я делаю бессовестную вещь: если б ты видел, как воскресла бедная женщина, - одного этого другому, кажется, было бы достаточно, чтобы быть довольным, но никакие хронические жертвы не в моем характере. (…) Блажен, кто забывать умеет, блажен, кто покидать умеет - и назад не оглядывается… Но сердце мое очень оглядчиво, черт бы его побрал! Да и жаль мне ее, бедную…»
Сложный был человек, изнуряемый «противочувствами».
Ничего хорошего эта смесь ощущений не сулила Авдотье Яковлевне, и действительно, через несколько месяцев, вернувшись домой, он чувствует к ней одну только ненависть:
«Горе, стыд, тьма и безумие, - говорит он в другом откровенном письме. - Горе, стыд, тьма и безумие - этими словами я еще не совсем полно обозначу мое душевное состояние, а как я себе его устроил? Я вздумал шутить с огнем и пошутил через меру. Год тому назад было еще ничего - я мог спастись, а теперь…»
Спастись для него означало уйти от этой женщины навеки. Но, конечно, он не спасся, не ушел. И когда, наконец, после пятнадцати мучительных лет, она, полустаруха, покинула его и вышла замуж за секретаря его редакции, Некрасов буквально взвыл от лютой обиды и ревности:
Один, один!.. А ту, кем полны
Мои ревнивые мечты,
Умчали розовые волны
Пустой и милой суеты, -
хотя, конечно, сам же был виновником этой разлуки.
Скрытный и сильный, он никому не показал своего горя. Вместе с нею ушло от него все поэтическое очарование жизни:
Гляжу на жизнь неверующим глазом.
Все кончено! Седеет голова.
Порою в припадке того ясновидения, которое дается влюбленным, он отчетливо видел отсутствующую и вдруг загорался к ней страстью, - к женщине, которая за тысячу верст. Как юноша он твердил ей горячие речи, звал ее с собою в Италию, где они когда-то зимою собирали на вилле Боргезе цветы. Ничего, что ей пятый десяток, что она ему чужда и враждебна, он тянется к ней, как к невесте:
Бьется сердце беспокойное,
Отуманились глаза.
Дуновенье страсти звойное
Налетело, как гроза.
Вспоминаю очи ясные
Дальней странницы моей,
Повторяю стансы страстные,
Что сложил когда-то ей.
Я зову ее желанную:
Улетим с тобою вновь
В ту страну обетованную,
Где венчала нас любовь!
Угрюмая любовь. Ревнивец и палач
«Некрасов любил эту женщину угрюмой, ревнивой, изнурительно-трудной любовью, - пишет Корней Чуковский. - Совместная их жизнь была ад. Но стоило им разлучиться, как он снова влюблялся в нее. Похоже, что он любил ее только тогда, когда ее не было с ним: все те нежные любовные стихи, которые он посвятил ей, написаны в ее отсутствие, заочно. Когда же она с ним, - его стихи отражают не ласки, а бурные семейные сцены, оскорбления, упреки и ссоры. Вообще его любовная лирика охотнее всего останавливается на любовном тиранстве. «Слезы, нервический хохот, припадок» - это у него чаще всего. «О слезы женские, с придачей нервических тяжелых драм», - тут его излюбленная тема.
«Буйство», «буря», «гроза», «бездна», «поругание», «клеймо», - говорит у него кто-то о любви. Одно из первых стихотворений, посвященных им этой женщине, есть стихотворение о ссоре: «Мы с тобой бестолковые люди: что минута, то вспышка готова, облегченье взволнованной груди, неразумное резкое слово»… Вскоре все эти вспышки становятся бурями, любовь нередко превращается в мучительство. Поэт в покаянную минуту зовет себя палачом этой женщины и молит ее о прощении:
Прости! Не помни дней паденья,
Тоски, унынья, озлобленья.
Не помни бурь, не помни слез,
Не помни ревности угроз!
Она прощала, но бури повторялись опять, и, главное, повторялись падения. Это было тяжелее всего: Некрасов был склонен мимолетно увлекаться другими, что возмущало его близких друзей.
«Тяжелый крест достался ей на долю: страдай, молчи, притворствуй и не плачь. Кому и страсть, и молодость, и волю все отдала, тот стал ее палач», - восхищался сам Некрасов ее подвигом, но отказаться от мучительства не мог.
Это и в самом деле была для нее крестная мука - любить больного и крутого ипохондрика, и многое простится ей за то, что она в течение пятнадцати лет безропотно несла этот крест. Она не кинула Некрасова в годы его болезни, когда ему «в день двадцать раз приходил на ум пистолет», когда, например, он боялся остаться на пароходе один, чтобы не кинуться в воду,- она была его покорной сиделкой.
Николай Некрасов
«…В хандре он злился на меня…» - вспоминает Панаева в мемуарах…- «Если бы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное, он сам себе противен…»
И на следующей странице опять:
«Он находился в хандре… лежал целый день на диване, почти ничего не ел…»
И снова через несколько страниц:
«Некрасов… страшно хандрил…»
И в другом месте опять:
«Настроение духа Некрасова было самое убийственное, и раздражение нервов достигло высшей степени…»
Но она умалчивает, что это раздражение нервов обрушивалось раньше всего на нее. В такие дни он упрекал ее за все, даже за ее красоту. Она ломала руки и молчала, но иногда не выдерживала и истерически проклинала его. В одну из таких буйных минут он зарисовал ее, явно любуясь:
Упали волосы до плеч,
Уста горят, румянцем рдеют щеки.
И необузданная речь
Сливается в ужасные упреки,
Жестокие, неправые…
«Такова была их семейная жизнь, - заключает Корней Чуковский. - Он терзал, потому что терзался. И главное его терзание - ревность. Изо всех пыток любви он облюбовал себе самую мрачную и тоскливо предавался ей, благо это давало ему новое право ненавидеть себя, без чего он, кажется, не мог. Он был словно создан для ревности: замкнутый, угрюмый и таящийся. (…) Он стыдился своей ревности, он звал ее «грустным недугом», но хуже всего то, что это был недуг неизлечимый. Он называл ее «постыдным порывом» и, конечно, каялся перед оскорбляемой женщиной и просил у нее за ревность прощения, но, покаявшись, принимался за прежнее. Иначе любить не умел. Любовь без ревности для него не любовь. Вообще, когда вникаешь в историю этой любви, то уже не видишь ни эффектной брюнетки, ни знаменитого, любимого всей Россией поэта, а просто двух замученных друг другом людей, которых жалко».
Жизнь втроем
Панаеву, мужу Авдотьи Яковлевны, выпала трудная роль: жить при собственной жене холостяком. Официально он считался ее мужем, но и прислуга, и посторонние знали, что муж его жены - Некрасов.
Они жили все втроем в одной квартире, это лишь усугубляло насмешки.
Иван Панаев
«Конечно, во всем виноват он один: мот, вертопрах, донжуан, - куда же ему быть семьянином! Он женился на chere Eudoxie, когда ей не было еще девятнадцати, едва ли не за тем, чтобы щеголять красивой женой перед приятелями и гулять с нею на музыке в Павловске. Целый сезон он был счастлив, съездил с нею, конечно, в Париж, побывал в казанском имении, покружился в Москве, почитал ей Вальтер Скотта и Купера и вскоре упорхнул папильоном за новой головокружительной юбкой. Упрекать его за это нельзя: таково было его естество.
Не прошло и двух лет после их свадьбы, а Белинский уже сообщает в письме:
«С ним (Панаевым) была история в маскараде. Он врюхался в маску, завел с нею переписку… получил от нее письмо и боялся, чтоб Авдотья Яковлевна не увидела».
Маски, модные кокотки, гризетки, француженки были его специальностью. А двадцатилетняя красавица-жена была оставлена без всякой защиты. (…) К душевным влечениям жены он не выказывал никакого внимания», - пишет К. Чуковский.
Некрасову было 22 года, когда он познакомился с нею. Ей было 24. Авдотья Яковлевна до странности долго упорствовала. Очевидно, было в его любви что-то сомнительное, не внушающее доверия, подозрительное, раз она, по его собственным словам, жаждала верить в нее и не могла. Вначале она решительно отвергла его. Он с отчаяния чуть было не кинулся в Волгу, но не такой был человек, чтобы отстать. Ее упрямство только разжигало его. Этот любовный поединок продолжался с 1843 года по 1848-й. В 1848 году она, окончательно пренебреженная мужем, стала, наконец, женой Некрасова.
Оба они хотели ребенка. Но роды оказались неудачные. Новорожденный мальчик умер, едва появившись на свет. Авдотья Яковлевна никогда не могла позабыть это горе; бездетность всю жизнь тяготила ее. Это был второй ребенок, которого она потеряла. Первый родился лет за восемь - дочь от Панаева, которая тоже скончалась младенцем. После смерти сына она тяжело заболела и уехала по совету врачей за границу.
Любовь Некрасова во время разлуки, - как это бывало всегда, - разгорелась. Он писал ей длинные любовные послания в стихах, где с деспотизмом ревнивца требовал, чтобы она тосковала по нем и не смела бы в разлуке веселиться.
Не все вначале одобряли их связь. Ведь Панаев был дэнди, а Некрасов темный проходимец - таково было мнение света. Какой-то канцелярский карьерист выражается в своих мемуарах так: «Наружность Панаева была весьма красива и симпатична, тогда как Некрасов имел вид истинного бродяги». Например, Грановский считал Некрасова «неприятным», «отталкивающим», хотя и даровитым человеком.
Отобрал и жену, и квартиру, и журнал
Со временем Некрасов почувствовал себя полным хозяином всего, что его окружало. К 35-летнему возрасту он стал влиятельной персоной в Петербурге - член аристократического Английского клуба, издатель демократического, лучшего в России журнала, любимый радикальной молодежью поэт, друг высоких сановных особ.
«У него повара, егеря и лакеи, он устраивает себе «грандиозные охотничьи предприятия», он ведет крупнейшую игру, выигрывает и проигрывает тысячи, а Панаев стушевался и съежился, - куда же ему, маломощному, соперничать с таким кряжистым и напористым другом! Еще так недавно Некрасов занимал в его квартире одну комнату, а теперь он сам занимает одну комнату в квартире Некрасова, и его карета стала каретой Некрасова, и его жена стала женою Некрасова, и его журнал стал журналом Некрасова: как-то так само собою вышло, что купленный им «Современник» вскоре выскользнул из его рук и стал собственностью одного лишь Некрасова, а он из редактора превратился в простого сотрудника, получающего гонорар за статейки, хотя на обложке журнала значился по-прежнему редактором. Легко ли было бедняге смотреть, как в его журнале Некрасов печатает любовные стихи к его жене? В хозяйственном и деловом отношении его жена оказалась для Некрасова кладом. Она читала рукописи, сверяла корректуры, прикармливала нужных сотрудников», - пишет в своих «Критических рассказах» Чуковский.
Когда Авдотья Яковлевна овдовела, Некрасов не только не женился на ней, но скоро отошел от нее совершенно, предпочитая любить и ревновать ее издали.
Эта развязка подготовлялась издавна. Еще в конце пятидесятых годов Некрасов начал тяготиться своей связью и не то чтобы порвал с Авдотьей Яковлевной, но уже не скучал без нее. Их разлуки становились все дольше и чаще. Потом у них родился еще один ребенок и умер.
Она осталась одна за границей - в двусмысленном и невозможном положении - не то любимая, не то отвергнутая женщина, как будто и жена, а как будто и нет. Для нее это было страшное время.
Вернувшись к Некрасову, она прожила с ним еще несколько лет, но вскоре ушла от него окончательно и вышла замуж за Головачева Аполлона Филипповича, веселого и разбитного человека, наклонного к безделью, мотовству и легким семейным изменам.
А у Некрасова на бывшей квартире Панаевых появилась дорогая француженка, мадемуазель Селина Лефрен, бывшая артистка Михайловского театра.
- Дома Авдотья Яковлевна? - спросила осенью 1863 года одна девушка, позвонив у дверей недавнего ее бельэтажа.
- Она здесь больше не живет! - нагло ответил лакей.
Связь с мадемуазелью продолжалась недолго. Мадемуазель была солидна и расчетлива: «проживу столько-то лет, наживу столько-то денег, - и в Париж!» - такова была ее программа. Замечательно, что в самом начале, когда Некрасов только увлекся ею и «принялся за французский букварь», Авдотья Яковлевна, как бы покровительствуя его увлечению, сама покупала ему всевозможные французские учебники, помогая ему усвоить язык, на котором он будет объясняться с другою.
Ее смерть была замечена немногими
Мемуары Панаевой пристрастны. Некрасов выходит у нее под пером лучшим из людей, а все его враги нехорошими: и Тургенев, и Боткин, и Анненков.
Авдотья Панаева. Дагеротип, снятый в середине 1850-х годов в ателье Сергея Левицкого
«Это в ней прекрасная черта, - верность Некрасову, вдовья, посмертная преданность столь любившему и столь мучившему ее человеку. Все ее суждения внушены ей Некрасовым. (…) Когда эта книга писалась, Некрасов был уже давно в могиле, но Авдотья Яковлевна и через сорок лет после сожительства с ним смотрит на все его глазами, думает обо всем, как думал он», - пишет К. Чуковский.
Она пережила трех мужей, осталась без копейки и, просуществовав незаметно еще 15-16 лет, скончалась на семьдесят четвертом году 30 марта 1893 года и была погребена на Волковом кладбище со своим последним мужем. Ее смерть была замечена немногими.
Использовано:
Корней Чуковский «Критические рассказы», глава «Жена поэта».