Картина с Алексеем Толстым, вызвавшая недоумение, раздражение и зависть
Речь идет о картине Петра Кончаловского, написанной в 1941 гг. «А. Н. Толстой в гостях у художника». На ней «красный граф» позирует с вместительной стопкой в руках у стола с несметными яствами - окороком, семгой, штофом водки и прочим. Что это: гимн гедонизму? Намек на то, что «красный граф» - известный гурман и любитель покушать? Почему писатель не изображен за рабочим столом? Почему такой диссонанс с советской действительностью?
"А.Н Толстой в гостях у художника". Петр Кончаловский
«Есть портрет А. Толстого, написанный Кончаловским. Алексей Николаевич изображен во время обеда. Огромная семга, источающая розовый жир, гора икры... Теперь уже не помню всей снеди, расставленной на столе. Да, А. Толстой избежал полуголодного, чтобы не сказать нищенского бунинского, купринского, шмелевского (Ивана Шмелева), зайцевского (Бориса Зайцева), вообще эмигрантского существования. Он ел от огромной семги. Но ведь ему пришлось написать роман «Хлеб», а это - кто понимает - хуже голода, хуже пытки и казни», -
писал Владимир Солоухин в своих «Камешках на ладони».
Произведение «Хлеб», посвященное обороне Царицына, причем - в сталинской интерпретации, вышло в 1937 году. По одной из версий, «Хлебом» писатель как бы реабилитировал себя за «Восемнадцатый год», где он «просмотрел» выдающуюся роль Сталина в Гражданской войне.
Откуда сказочный стол?
Вот как вспоминает о написании картины дочь Петра Кончаловского, Наталья в своей книге «Волшебство и трудолюбие»:
«На портрете Алексей Николаевич Толстой сидит один за праздничным столом. Перед ним на свежей скатерти поразительной красоты натюрморт, очень смело, но тщательно написанный. Окорок ветчины на блюде, кусок целой рыбины семги, курица зажаренная, помидоры, огурцы, ломти черного хлеба на тарелке, зеленый штоф с пробкой, на которой стоит фигурка русского мужичка, возле прибора изумрудная рюмка лампадного стекла и хрустальный бокал, наполовину наполненный густым красным вином.
И как написана серебряная вилка, вонзенная в отогнутую кожу окорока! Как лежат на серебристой чешуе рыбы розовые ломти колечками! Матовая свежесть огурцов привлекает глаз, горят два спелых помидора на пучке зеленой петрушки, и уже начали подсыхать ломтики лимона возле рыбины. Все это мастерски написано, и хочется разглядывать и разглядывать детали натюрморта.
Алексей Николаевич, с заткнутой за жилет салфеткой, поднял серебряную чарку для застольного слова. Он еще молод, красив, свеж и угадан в своих пропорциях так, что зритель может представить себе, какого был бы он роста, если б встал из-за стола.
А был он приземистым, широкоплечим, с брюшком - и все же легким на подъем, и походка у него была стремительная. На портрете он сидит в раздумье, и лицо у него вдохновенное, даже какое-то взволнованное, и в глазах - прозорливость. Смотрит он куда-то мимо натюрморта, мимо зрителя, словно видит что-то одному ему доступное. И мысль, скрытая за этим выпуклым, прекрасно написанным лбом, где-то далеко. (Он писал в это время своего Петра Первого и не разлучался с мыслью о нем весь этот период.) Рот Толстого, с волевой нижней губой твердого рисунка и необычайно мягкой и доброй верхней губой, на портрете хранит ту темпераментность и выразительность, которой обладают лишь избранные люди».
Далее Наталья Петровна сообщает, что портрет Толстого был закончен за два месяца до Великой Отечественной войны:
«И сколько было нареканий от первых увидевших его: зачем-де было изображать такого крупного писателя не за рабочим столом, с пером в руке, а за обеденным - с рюмкой? И что это-де чуть ли и не кощунство приписывать Толстому такую плотоядность… Но у самого Толстого никогда не было ощущения, что и в портрете он не тот, каким ему подобает быть. Ему нравился как раз натюрморт, он так понимал и чувствовал форму и цвет, что он его не шокировал, а только радовал сердце и веселил глаз. Толстой любил рассматривать портрет и говорил:
- Как все это здорово выписано! Какое богатство цветов и разнообразие ощущений! Ветчина-то - как розовый мрамор с прожилками… А огурцы нежинские словно только с огорода, какой-то на них сизый налет. И ведь как каждый цвет необходим для общего решения… Вот попробуй заслони красный цвет помидоров, и сразу погаснет натюрморт, а ведь пестроты-то нет никакой, все в меру…».
Работал Петр Петрович Кончаловский над портретом и в мастерской на Большой Садовой, но перед тем как начать его, он сделал множество рисунков и набросков с Алексея Николаевича карандашом и углем. Он рисовал его на даче, в Барвихе, на квартире на Спиридоновке и так изучил характерные черты лица Толстого, что мог рисовать его уже наизусть. Поэтому он компоновал портрет без Толстого, и когда Алексей Николаевич впервые пришел позировать на Большую Садовую, портрет был уже в угле, а снедь частично написана.
«Позировать Алексей Николаевич приезжал не один, а втроем-вчетвером с друзьями. И гости пили, ели, веселились, а хозяин работал - писал. (…) Отец говорил, что ни один портрет не давался ему с таким трудом. Надо сказать, что каждый раз приходилось восстанавливать натюрморт, поскольку он съедался гостями. И тогда Петр Петрович шел в магазин, покупал огромную рыбину, снова препарировал ее, нарезая тонкими ломтиками, - вспоминает Наталья Кончаловская. - (…) Петру Петровичу хотелось вписать в натюрморт еще шампуры с шашлыками, сырую баранину, переложенную луком и помидорами, он даже начертил шампуры сбоку на столе. Но Толстой воспротестовал: «А не слишком ли жирно будет? Знаешь, что говорить начнут! Брось!». И Петр Петрович послушался».
Толстой-гурман
Говорят, что «красный граф» не просто любил поесть, а был настоящим гурманом. Почти все житейские и творческие проблемы Толстой предпочитал решать именно за столом. Так, встречая в Москве знаменитого фантаста Герберта Уэллса, он прежде всего озаботился меню:
«Стерлядь, большущая, не стерлядь, а невинная девушка в 17 лет, и кругом ещё раками обложена. Потом рябчики в сметане, икра, разумеется, балык, тёшка из белорыбицы, гурьевская каша с гребешками из пенок...».
Порой это вызывало раздражение. Например, Анна Ахматова писала об Алексее Николаевиче:
«Приехал Толстой. Рассказывал, как питался во время писательской поездки по Волге. Ежедневно - икра, копчёная рыба, чудесные сливки, фрукты и какие-то особенные огурцы... А ведь в стране голод».
«Был я у него, обедал. Я могу пересчитать те случаи, когда до революции мне приходилось в Москве поглощать такие обеды, пить столько шампанского, - вспоминает Михаил Пришвин. - (…) хозяин роскошен в своем добродушии, хозяйка очень добра, мальчики свободны и воспитаны, на стенах не дурные копии, а подлинники всяких мастеров, ковры, драгоценная мебель, посуда из вкусного стекла…»
«В эмиграции, говоря о нем, часто наминали его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все набавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вел он себя в эмиграции нередко и впрямь «Алешкой», хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и все-таки прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки!»,
- читаем у Ивана Бунина.
«В среду он назвал их палачами,
А в четверг, прельстившись их харчами,
Сапоги им чистил в «Накануне».
Служба эта не осталась втуне:
Граф, помещик и буржуй в квадрате -
Нынче издаётся в «Госиздате»,
- а это Саша Черный, «Хождение по гонорарам»
Нестыковочка
Именно эта картина - «А.Н. Толстой в гостях у художника» - упоминается в книге А.Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Но там стоит другой год ее написания - 1944!
«Генка стоял перед портретом Алексея Толстого.
- Хорошо, правда? - сказал Антон. - Сразу виден характер сидящего за столом. Ты чего надулся, как мышь на крупу?
- Да не в характере дело. Ты глянь, что на столе.
Весь передний план картины занимал гастрономический натюрморт: огромный окорок, румяная курица с торчащими вверх лоснящимися от жира ногами, огурчики, водка в старинном штофе, серебро, хрусталь.
- По-моему, тоже очень недурно. Особенно хорош окорок: так и сочится. Я такого и не видал никогда.
- Вот именно! - обрадовался Генка. - Ты не видал. Даже сейчас! Через десять лет после войны! А ты обратил внимание на дату? То-то и оно-то! Сорок четвёртый!ещё только-только снята блокада Ленинграда. Страна в руинах. У нас под Белгородом ели картофельную шелуху - я сам ел»...
Почему стоит другой год? Загадка.
Разное видение картины
Некоторые обращают внимание на то, что Толстой на картине «не так» одет: слишком при параде, слишком официален. Даже верхняя пуговица рубашки не расстегнута, галстук не ослаблен. Лицо слишком напряженное. Толстой словно зажат в узком пространстве. Перед ним - все блага жизни, за ним - выхода нет, стена.
«Этот портрет очень понравился Алексею Толстому, который не отличался утонченным вкусом, а потому не сумел распознать незлобную, но беспощадную иронию художника, - говорит один экскурсовод. - Среди многочисленных тарелок зияют пустоты, как и во внутреннем мире героя портрета. Вся еда производит впечатление второй свежести. Вся эта убогость при внешней пышности указывает на мизерность таланта Толстого, его фальшивость. И вправду, ну какой это Толстой? Ни к одной из двух основных ветвей родового древа Толстых он не относится. Писатель - самозванец, и выглядит за столом совсем не по-дворянски. Посмотрите - внизу штофа можно различить год - 1799. Тем самым художник, конечно же, намекает на Пушкина, и от такого сопоставления сразу становится понятно, насколько ничтожен «красный граф» перед лицом вечности».
«Взгляните на этот замечательный портрет. На нем изображен Алексей Толстой, один из самых талантливых советских прозаиков, - утверждает другой экскурсовод. - Он сидит за роскошным столом, намекающим на общеизвестную приближенность писателя к власти. Но стоит нам увидеть его глаза, как все сразу становится на свои места. Это глаза мудреца, взирающего поверх суетных угощений. Не еда приковывает к себе его внимание, не она по-настоящему волнует творца. Он смотрит вперед, с проницательной грустью и благородной прямотой, и видно, что занимают его важные и вечные темы».
По одной из версий обстоятельств написания портрета, Петр Кончаловский допустил вольность. Натюрморт был написан и вставлен в полотно заочно, без ведома Толстого.
Вот свидетельство литератора Николая Никитина:
«Этот портрет как будто опрокидывал все традиции русского писательского портрета. Казалось, в нём нет ничего от литературы».
Реакция Толстого показательна и поучительна:
«Он посмотрел на Кончаловского как на злоумышленника... Провёл ладонью по лицу, точно умываясь (свойственный ему жест), и вдруг фыркнул и хлопнул Кончаловского по плечу: «Это здорово! Это чёрт знает что, Пётр! - Он прищёлкивал пальцами, подыскивая определение: - Это, это... Поедем обедать!».
Отчасти Наталья Кончаловская подтверждает эту версию, говоря о том, что «когда Алексей Николаевич впервые пришел позировать на Большую Садовую, портрет был уже в угле, а снедь частично написана».
Использовано:
https://e-libra.ru/read/393365-volshebstvo-i-trudolyubie.html
https://diletant.media/articles/38755061/
https://tat-yna.livejournal.com/170930.html
https://artchive.ru/pyotrkonchalovsky/works/295743~A_N_Tolstoj_v_gostjakh_u_khudozhnika
https://aif.ru/culture/person/poedem_obedat_pochemu_aleksey_tolstoy_proslyl_podlinnym_gurmanom
https://shandi1.livejournal.com/149220.html