С 15 по 26 декабря 1954 года в Большом Кремлевском дворце проходил Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Это было первое большое собрание российской интеллигенции после смерти Сталина.
Выступление М.А. Шолохова на Втором всесоюзном съезде писателей.
«Второй съезд писателей собрался через двадцать лет после первого, и его шутя называли по роману Дюма «Двадцать лет спустя», - писал Илья Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь». - Стенографический отчет всех выступлений был опубликован. Когда просматриваешь шестьсот страниц убористого шрифта, невольно вспоминаешь, что было за двадцать лет до этого - в 1934 году. Тогда писатели горячо спорили, съезд проходил во время больших, хотя и неоправдавшихся надежд. Были иллюзии о значении съезда для развития литературы, все было внове. А второй съезд выглядел куда бледнее. (…) Осуждали мою «Оттепель» (повесть Ильи Эренбурга «Оттепель» и роман Веры Пановой «Времена года» критиковали за то, что их авторы «встали на нетвердую почву абстрактного «душеустроительства»» - С.И.). (…) Доклады были длинными, порой я скучал, но уйти не решался - я ведь был обвиняемым и это могло быть истолковано как бегство. Добрые (или недобрые) пастыри, которые пасли писательское стадо, менялись. Некоторым это занятие нравилось. При Сталине все было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге. После его смерти стало труднее (…) Открыла съезд О.Д. Форш, ей тогда было за восемьдесят; она прочитала по бумажке: «Прежде всего хочется выразить глубокое уважение к памяти И.В. Сталина. Почтим память Иосифа Виссарионовича вставанием»...»
Второй Всесоюзный съезд советских писателей был для своего времени важным не только литературным, но и общественным событием. Он подвел итоги развития литературы более чем за 20 лет существования Союза писателей и охарактеризовал ее современное состояние, не удовлетворявшее очень многих выступавших.
«Несмотря на сильное влияние еще не развеявшейся атмосферы «культа личности», съезд получил во многом антилакировочную и антипроработочную направленность, - писал в работе «Второй съезд советских писателей как преддеверие «оттепели»» доктор филологических наук, профессор МГУ Сергей Иванович Кормилов. - (…) В глазах писателей главным виновником скверного состояния литературного дела было правление и прежде всего секретариат Союза писателей, который с 1946 по 1953 год (а ранее с 1938 по 1944) возглавлял Александр Фадеев. Не называя имени бывшего генерального секретаря правления, выступавшие особенно резко высказывались именно против личных вкусов и пристрастий писательского руководства».
В неудачах советской литературы, по мнению поэтессы и переводчицы Маргариты Алигер, были виноваты общие условия литературной жизни, обстановка, сложившаяся в последние годы в Союзе писателей, где «творческий разговор подменялся нередко начальственным стучанием кулаком по столу, а всякое раздумье, попытка по-своему осмыслить и решить тот или иной вопрос, всякое доброе критическое намерение сразу именовались разными страшными словами».
«Литература наша очень устала от страшных слов, от стучания кулаком по столу, от командования и проработки, с одной стороны, и от парадной шумихи, снижения качественных требований, самодовольства и успокоенности, с другой, - говорила в своем выступлении Маргарита Алигер. - Литературе нашей все это категорически противопоказано, и она с этим мириться больше не хочет».
Мариэтта Шагинян рассказывала о критиках, знающих, что приговор вынесен хорошему роману, но вместе с библиотекарями, издателями, редакторами отворачивающихся от писателя. Шагинян призывала «жестоко бороться» с этим явлением конъюктурщины и беспринципности.
«Все же я был неправ, сравнив второй съезд с первым, - уточнял в своих воспоминаниях Илья Эренбург. - Одно дело первый бал, где танцуют, краснеют и влюбляются семнадцатилетние девушки, другое - чувства тридцатисемилетней женщины, прожившей нелегкую жизнь. Начиная с 1936 года и до весны 1953-го судьба не только книги, но и автора зависела от прихоти одного человека, от любого вздорного доноса. В течение двадцати лет и писателей, и читателей старались отучить от неподходящих мыслей. Однако многие выступления на втором съезде были интересными: писатели защищали достоинство литературы».
Так, Вениамин Каверин говорил о том, какой бы он хотел видеть будущую литературу. В ней знаменитые писатели не затягивают на десятилетия работу над произведениями, на первом плане в сознании писателей - забота о создании новых произведений, молодые и старые не устают учиться, «личные отношения не играют ни малейшей роли», литература «не отстает от жизни, а ведет ее за собой».
«Я вижу литературу, в которой редакции смело поддерживают произведения, появившиеся в их журналах, отстаивая свой самостоятельный взгляд на вещи и не давая в обиду автора, нуждающегося в защите, - говорилось в докладе Каверина. - Я вижу литературу, в которой любой, самый влиятельный отзыв не закрывает дорогу произведению, потому что судьба книги - это судьба писателя, а к судьбе писателя нужно относиться бережно и с любовью. Я вижу литературу, в которой приклеивание ярлыков считается позорным и преследуется в уголовном порядке, которая помнит и любит свое прошлое».
Между тем настоящее литературы представало далеким от этих мечтаний.
На Втором съезде писателей было сказано очень много нелестного и о критике. Первый секретарь Союза писателей СССР Алексей Сурков заявил, что критике следовало бы первой заметить отрицательное явление - бесконфликтность, но она выступила как одна из запевал в хоре «бесконфликтников». Критикам вменялось в вину отсутствие независимости и беспристрастия. Константин Симонов осудил критиков за превознесение слабых произведений. И тут же прозаик и драматург Валентин Овечкин задал ему вопрос:
«Товарищ Симонов, а Вы, будучи редактором «Литературной газеты», редактором журнала, не мало ли напечатали статей (пусть за другой подписью, но вы же были редактором!), где путались все критерии и среднее и слабое произведение преподносилось до небес? (…) И не считаете ли Вы, товарищ Симонов, что Вы лично тоже обижены критиками, то есть обижены в сторону излишнего, безудержного захваливания и перехваливания всего содеянного Вами в литературе, по всем жанрам, в которых Вы работаете? Ведь, право же, если суммировать все, что было написано, сказано о Вас, все то, что Вам выдано, - никто из старых русских, самых великих, никто из современных писателей такого не удоставивался (Константин Симонов с 1942 по 1950 год получил шесть Сталинских премий - С.И.). Не кажется ли Вам, что этого все же многовато?».
Поэт Александр Яшин, вступившись за Симонова, назвал выпады Овечкина «несерьезными» и «бестактными». Ему Константин Симонов был дорог как поэт, отстаивавший собственно лирическую поэзию.
«Замордовали лирику - и нас же в этом винят, - жаловался на съезде Яшин. - Из любовной лирики у нас не вызывали ничьих возражений и прославлялись разве только стихи о вечной верности собственной супруге. Но чтоб не было никаких ссор, никаких размолвок и подозрений, насаждался своеобразный лирический бюрократизм».
Очень жестко выступил на Втором съезде писателей Михаил Шолохов. Он назвал «нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который последние годы хлещет со страниц журналов и наводняет книжный рынок».
Шолохов поддержал докладчика, выступившего ранее, в вопросе о системе присуждения премий, когда многократными лауреатами неожиданно для всех, до того, как успеет высказаться критика, оказывались люди, совершенно этого не достойные.
«Нет, товарищи писатели, - восклицал Шолохов, - давайте лучше блистать книгами, а не медалями!».
Признав Константина Симонова талантливым, Михаил Шолохов попрекнул его нежеланием отдать произведению всего себя:
«Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? Разве только скорописи да совершенно необязательному для писателя умению дипломатического маневрирования».
«Речь Шолохова меня не удивила, и до того, и после я не раз слышал или читал его выступления, выдержанные в том же тоне, - признавался позже Илья Эренбург. - Но кто-то наверху, видимо, обиделся или рассердился. (…) Почти все выступавшие осуждали речь Шолохова (…) Для меня было непонятно такое единодушие, не понимаю его и теперь».
Хотя Шолохов в своем выступлении провозглашал, что сердца советских писателей принадлежат партии, Федор Гладков назвал его речь «непартийной по духу» и «мелкотравчатой». Против речи Михаила Шолохова высказались Константин Федин, Константин Симонов, Александр Фадеев, Алексей Сурков и многие другие.
Сурков выступил на съезде с основным докладом «О состоянии и задачах советской литературы». Он сообщил о том, что за 20 лет Союз писателей вырос с 1тыс. 500 до 3 тыс. 695 членов, количество произведений росло в меньшей пропорции: в 1934 году было издано 1 тыс. 852 произведения русской советской литературы и 1 тыс. 233 произведения литератур народов СССР, а в 1953 году - соответственно 2 тыс. 983 и 1 тыс. 552. Этот «валовый» подход к литературе в последующие годы был отвергнут.
Сурков перечислил наиболее значительные произведения, создававшиеся или законченные в отчетный период. Это были «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам» и «Петр Первый», романы Леонида Леонова, Константина Федина, Александра Фадеева и другие произведения советской литературы.
«Конечно, даже не упоминались писатели, которые не пользовались официальной поддержкой, тем более погибшие в результате беззакония и произвола, - отмечает профессор Сергей Кормилов. - Сурков в официальном духе констатировал большое разнообразие советской литературы в противоположность современному западному модернизму. Новый руководитель Союза писателей сказал, что партийность литературы и социалистический реализм предполагают при общем направлении «возможность существования разных течений, творческого соревнования между ними, возможность широкого дискуссионного обсуждения преимуществ того или иного течения». В факте существования безликих авторов были обвинены только они сами: «бездарность всегда безлика». Социалистический реализм фактически без всякого осмысления признавался не просто основным, а единственным методом советской литературы (…) Сурков признал, что при разоблачении «космополитизма» некоторые элементы примешали к делу ожесточение групповой борьбы и сведение личных счетов. Сказано еще очень мягко, но впервые и с достаточно высокой трибуны».
Подчеркнув, что «мы будем бороться против тлетворного космополитизма - отвратительной идеологии поджигателей войны», Алексей Сурков в то же время заявил:
«Никому из честных советских литераторов, совершивших ошибки космополитического порядка, критики они или писатели, не закрыта возможность, пересмотрев свои ошибочные позиции, плодотворно и дружно работать со всей семьей советских литераторов на благо нашей литературы».
Снижение требовательности к мастерству, говорил Алексей Сурков, выразилось в том, что были случаи присуждения Сталинских премий за безусловно слабые вещи. Было сказано о том, что и такие талантливые люди, как Сергей Михалков, написали ряд слабых произведений.
Снова досталось критикам и своим же собратьям-писателям.
Ольга Берггольц привела такой пример:
«Еще в 1949 году мы с вами знали, что пьеса Сурова «Зеленая улица» плохая пьеса и тоже лежит по сути за гранью литературы. Однако что было при обсуждении этой пьесы? Я перед съездом нашла номер «Литературной газеты» и руками развела, прочитав на одной странице высказывания Софронова, что у него при чтении этой пьесы «растут крылья», на другой странице - К. Симонова, который говорит, что Суров «прокладывает новую лыжню в искусстве». (…) Мне кажется, что одна из первых причин отставания не только поэзии, но и драматургии и критики в том, что оценка художественных произведений проводилась зачастую не с идейно-эстетических позиций, не с позиций мастерства и художественности, а совсем с других позиций, нередко конъюнктурных».
Резко высказалась о несправедливости критиков Мариэтта Шагинян:
«У критика, знающего, что роман хороший, знающего, что доводы против него неубедительны и бездоказательны, не хватает простого гражданского мужества встать на защиту романа и страстно за него бороться. Тем самым критик показывает, что ему, в сущности, очень мало дела до действительной оценки вещи, до ее правильного раскрытия, а главное, к чему он стремится,- это попасть в тон установившейся конъюнктуры…»
Выступивший ближе к концу прений Александр Фадеев констатировал, что «съезд проходит под знаком глубокой и серьезной критики и самокритики». Он подчеркнул, что было бы несправедливо рассматривать последние годы развития советской литературы чуть ли не как сплошное «отставание».
«Только что вернулся со Съезда. Впечатление - ужасное, - записал Корней Чуковский в своем дневнике. - Это не литературный Съезд, но антилитературный съезд».
Касательно Второго съезда писателей приведу еще дневниковую запись Юрия Нагибина, отражающую его личные впечатления от этого мероприятия:
«...И само действо съезда, от которого хочется отмыться. Ужасающая ложь почти тысячи человек, которые вовсе не сговаривались между собой. Благородная седина, устало-бурый лик, грудной голос и низкая (за такое секут публично) ложь Федина. А серебряно-седой, чуть гипертонизированный, ровно румяный Фадеев - и ложь, утратившая у него даже способность самообновления; страшный петрушка Шолохов, гангстер Симонов и бледно-потный уголовник Грибачев. Вот уж вспомнишь гоголевское: ни одного лица, кругом какие-то страшные свиные рыла».
27 декабря 1954 года Александр Твардовский записал в дневнике:
«Две недели съезда, который сам себя съел, т. е. изжил, обнаружил свою никчемную громоздкость, которая стала очевидной даже для тех, кто, может быть, ждал от него чего-нибудь. (…) И вместе со всем тем, что изнуряло душу все эти дни, что обрыдло, как гнусный голос Суркова, - освобождение. Ничего этого не страшно, ничего и не нужно, раз нельзя переиначить. Остается делать дело, искать радость в нем только, не тешиться иллюзиями».
«Нужен ли съезд? - задавался вопросом и Давид Самойлов. - Ждали каких-то новых слов, новых принципиальных решений. Их не было. Другие ожидали официального парада. Этого тоже не вышло. Разыгралась кое-какая драчка, размежевались какие-то группы, наметились какие-то мнения. Никого сильно не били, не уничтожали. И это благо. (...) Но свежее, мощное слово не прозвучало. Кто мог произнести его? Фадеев? Слишком много грязных дел так или иначе связаны с ним. Есть мнение, что без него было бы хуже. Может быть. Но на роль героя он не годится. Симонов? И он потерял право на свежее слово. А ведь сколько времени держался в рамках порядочности. Не выдержал, испугался, кишка тонка оказалась. Либерал - он всегда либерал. Он делает добро, покуда это ему ничем не грозит, фрондирует до первого окрика. Федин? Он не борец, тихий интеллигент. Не ему формулировать политические идеи, не ему вести за собой. Эренбург? За него многие из читателей. Но смог бы он говорить от имени литературы, когда такие люди, как Шолохов, говорят о нем с пренебрежением и враждой. Леонов?.. Один Шолохов обладает достаточным авторитетом, силой гения, бесспорностью содеянного. Но великий писатель не сумел быть великим человеком. (…) Кто еще из великих русских писателей вел бы себя так мелко и недостойно? Итак, простое, откровенное и смелое слово не было сказано. Значит ли это, что съезд не удался, вовсе не сыграл положительной роли? Нет. (…) На съезде ясно выявилось, пусть не сформулированное словами, но ощутимое всеми, неблагополучие в нашей литературе, а значит, и во всей идеологии».