Безмерность в мире мер
Мера...я не умещаюсь
Марина Цветаева
«...что касается ее души, то ее хватило бы на нас на всех. Душа ее была неистребима, она не сумела бы и не успела бы ее истратить, живя хоть до ста лет. А жить для нее - значило любить. «Без этого (любви) я вообще не живу…»
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.
И это отнюдь не поэтическое преувеличение, так длилось всю ее жизнь… И мерить ее общими мерками бессмысленно. (...)
«Мой любимый вид общения - потусторонний: сон: видеть во сне.
А второе - переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же…»
Начиная волшебную игру словом в письме, она заигрывается до наития стихий, а, собственно говоря, это-то наитие стихий ей и было столь необходимо. (…)
Все ее лирические стихи имеют точных адресатов. Одних она упоминает и посвящает им стихи, потом снимает имя и посвящает эти же стихи другим. Не важен возбудитель - важен результат. А о возбудителе она писала:
«Память моя - все помнит, сердце же - когда прошло! - НИЧЕГО… Я просто скажу: «Это была другая» - и может быть: «Я с ней не знакома…» (…)
… Безмерность моих слов - только слабая тень безмерности моих чувств…»
Из письма Александру Бахраху:
«Перестала я Вас любить? Нет. Вы не изменились и не изменилась - я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами. О, на этом помедлите! Есть, кроме страстей, еще и просторы. В просторах сейчас наша встреча с Вами.
О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой…
Как это случилось? О, друг, как это случилось?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу: «Связь?» Не знаю, Я и ветром в ветвях связана. От руки - до губ - и где же предел? И есть ли предел?! Земные дороги коротки. Что из этого выйдет - не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.
Это письмо есть акт моей воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали…
Теперь главное: если Вы без меня не можете - берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся… «влеченья - род недуга». Недуг прошел, болезнь прошла, - ну, будем правдивы: женская смута прошла, но…
Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь…»
И 22 сентября - Константину Родзевичу:
«…Арлекин! - так я Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть - Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня - хаос, - а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку право выбора: или все - или ничего, но в этом все - как в первозданном хаосе - столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, терял себя, и в итоге меня…»
...Она открыта в своих чувствах и не умеет их таить. И письма часто пишутся с черновиками, которые остаются в тетради.
«Тетрадь - гласность, если не нынешняя, так грядущая», - говорила Марина Ивановна. А к своим письмам у нее особое отношение: когда остывает увлечение, для нее письмо - только литература! И она даже делала подборки писем и собиралась их опубликовать…
Встрече с Родзевичем мы обязаны «Поэмой Горы» и «Поэмой Конца»...
Порвав с Родзевичем, она сначала ищет утешения «заустно и заглазно» все у того же Бахраха:
«Друг, Вы теперь понимаете, почему мне необходимо, чтобы Вы меня любили. (Называйте дружбой, все равно.) Ведь меня нет, только через любовь ко мне я пойму, что существую. Раз Вы все время будете говорить: “ты… твое… тебя”, я, наконец, пойму, что “ты” - есть. Раньше: - “люблю, стало быть, существую”, теперь: “любима, стало быть…”»
Но тут же ищет защиты и у Марка Слонима...
«Влеченье - род недуга».
У каждого художника свой путь поиска. Кто создает без плоти и страстей бессмертную Лауру, кто мечется от одного к другому, сжигая себя в огне страстей. В искусстве же важен не поиск - важен результат, а нам известно, что в двадцатых годах творчество Марины Ивановны достигает небывалого расцвета, и увлечения сменяются одно другим. И каждый раз она обрывается с горы и каждый раз разбивается вдребезги…
«Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи - те самые серебряные, сердечные дребезги…»
А если бы она не разбивалась и если бы не было полетов, то, может быть, и не было б стихов… Кто знает, как растут стихи и что поэту необходимо для их роста…
...А на вопрос: умела ли она любить? ...- она сама дает ответ:
«…боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем, в каждом человеке и чувстве, - тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, - всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа».
Мария Белкина «Скрещение судеб»