Ирина Одоевцева в легендариуме Ахматовой-2. Казусы беллей / корпусы деликтов.
Оригинал взят у wyradhe в Ирина Одоевцева в легендариуме Ахматовой-2. Казусы беллей / корпусы деликтов.
Ирина Одоевцева в легендариуме Ахматовой-2. Казусы беллей / корпусы деликтов.
(продолжение. Предыдущий пост: http://wyradhe.livejournal.com/62054.html )
Если суммировать длящиеся десятилетиями обвинения Ахматовой в адрес Одоевцевой, то они сведутся к следующему (в хронологическом порядке «вин»):
Обвинение 1. В начале 20-х окружение Гумилева выдвигало Одоевцеву на место лучшей женщины-поэта России, хотя место это по праву принадлежало Ахматовой (как выясняется, сам Гумилев тоже к этому выдвижению приложил руку):
«А вот Георгий Иванов и Оцуп уже в то время были чрезвычайно заняты всяческой дискредитацией моих стихов. Они знали некоторые подробности моей биографии и думали, что мое место пусто, и решили передать его И. Одоевцевой… Возможно, что они (Цех поэтов) сначала ориентировались на Н. С. [Гумилева] и в честь Одоевцевой всячески отрывали его от меня» (Зап. книжки);
«Г. Иванов и другие надеялись, что А.А. после революции печататься не будет. У них был кандидат на ее место - Ирина Одоевцева. Они были недовольны, когда деятельность А.А. возобновилась…. На ее место выдвигали Одоевцеву, Н.С. боялся, что она будет подражать А.А., и заставлял писать длинные баллады о черных кошках, битых бутылках и еще и чем-то» (Михаилу Будыко).
Ахматова в разное время несколько раз повторяла, что эта попытка узурпировать ее трон была связана с тем, что в 1919-1920 она почти не писала стихов - потому-то и решили злодеи, что ее место пусто.
О роли самого Гумилева в этом выдвижении Одоевцевой на место Ахматовой сама Ахматова высказывалась по-разному. В автобиографических набросках для потомства (записные книжки) она, как мы только что видели, заявляет, что работало над этой именно окружение Гумилева, сам же он во фразе из записных книжек выступает только в роли пассивного объекта попыток того же окружения настроить его в соответствующем духе («оторвать его от Ахматовой»). В рассказе Ахматовой Михаилу Будыко Одоевцеву по-прежнему выдвигает то же самое окружение Гумилева, но некую роль при этом, оказывается, играет и сам Гумилев, пытавшийся в контексте все того же «выдвигания» произвести Одоевцеву в оригинальные поэты. Еще откровеннее эту мысль выразила Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской - выразительном взрыве эмоций, вызванном книгой Страховского: «Я думаю, все это [зарубежная дискредитация Ахматовой] идет от Одоевцевой, которую Николай Степанович во что бы то ни стало хотел сделать поэтом, уговаривал не подражать мне, и она, бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош поэтического дара». Здесь даже и окружение не упоминается, действует только сам Гумилев (в той же роли, что и в рассказе для Мих. Будыко), причем у него на Одоевцеву оказываются какие-то исключительные виды - он не просто хочет «сделать ее поэтом», он хочет этого добиться «во что бы то ни стало»!
Замечается любопытная закономерность: чем более обдуманны и подготовленны высказывания Ахматовой, тем меньшую роль в выдвигании Одоевцевой «вместо нее» играет Гумилев, чем более спонтанны и эмоциональны ее высказывания - тем эта роль больше. В записных книжках, обдуманно писавшихся для вечности, Гумилев вообще не занимается этим выдвиганием - в этой неблаговидной роли выступают только люди из его окружения; в гневной тираде, «с пылу с жару» выданной Чуковской именно Гумилев-то этим и занимается, а окружение в соответствующей фразе даже не упомянуто.
Из сказанного ясно видно и то, кому же Ахматова на самом деле, в душе приписывала наиболее существенную роль в «выдвигании» Одоевцевой, и то, до какой степени она не хотела это признавать перед внешним миром, перекладывая ответственность за это «выдвигание» с самого Гумилева на его окружение. В самом деле, все остальное было бы совершенно несовместимо с мифом о том, как высоко Гумилев почитал и ценил ее творчество с 1911 года до самой смерти (о том, как он его ценил в действительности, говорит замечательная похвала в письме от 1913 года - в твоих последних текстах хороша композиция, что для тебя в новинку, так что ты не только лучшая поэтесса, но и просто крупный поэт, - в сочетании с фразой, которую Гумилев сказал в 1915 или 1916 гг. Тумповской: «Быть поэтом женщине - нелепость». Главный подразумевамый этой фразой персонаж очевиден. С Тумповской, которая поэтессой не была и к литературному кругу не принадлежала, он мог быть вполне откровенен. Еще более пространно о творчестве Ахматовой он отзывался в 1920 в откровенных разговорах с Арбениной: «Вспоминая Ахматову как поэтессу, Гумилев говорил, что она писала стихи про русалок и что-то полудетское под Бальмонта. Потом вдруг у нее получилась фраза вроде слов дамы в гостиной с тайным страданием, он ей сказал: «Вот тебе это надо зафиксировать! Это то, что надо»…. Гумилев говорил об Ахматовой всегда добродушно, с легкой иронией». - Других похвал, другого тона и другого описания творческих успехов Ахматовой у него не нашлось. Одоевцевой он говорил нечто иное, но в разговорах с Одоевцевой он вообще существенно усиливал свое почитание Ахматовой и как женщины, и как поэта. (Знала бы сама Ахматова обо всех этих записях, когда творила легенды о том, как высоко ставил ее творчество Гумилев! Впрочем, основания у нее были: «просто крупным поэтом» он ее все-таки аттестовал, хотя и сразу вслед за фразой о том, что у нее наконец-то получилась хорошая композиция - а это для нее внове, - а понять, чтО в этом отзыве от желания сказать ей что-то хорошее, а чтО - от действительного мнения Гумилева, она и не могла, как и мы не могли бы, не располагай мы независимыми свидетельствами на этот счет). Потому-то он так и обрадовался стихам Одоевцевой, что ему привиделось в них исключение из этого правила - что женщины поэтами не бывают. Любопытно, что в этом мнении о женской поэзии вообще и об ахматовской - в частности Гумилев точно совпадал с Заболоцким: «Как свидетельствует Борис Слуцкий, он [Заболоцкий] ему раза два с ухмылкой говорил, что женщина стихи писать не может. Исключений из этого правила не делал ни для кого". Еще более резкое суждение приводит А.Я. Сергеев: "Зато Ахматову отрицал: "Курица не птица, баба не поэт”» [Игорь Лощилов. О некоторых неочевидных источниках поэтического мира Николая Заболоцкого: два сюжета]. Еще любопытнее, что Ахматова, не знавшая об этих суждения Гумилева и Заболоцкого, сама не принимала поэзии обоих. Заболоцкого она попросту считала непоэтом, Гумилеву в 20-х отводила в истории русской поэзии такое же место, как Дельвигу, то есть даже не третье-, а пятистепенное: в 1925 году она в доверительном разговоре выстраивала поэтическую иерархию так: Тютчев; Блок - первый поэт начала XX века и при этом «что-нибудь так, за Тютчевым»; Шенье - где-то в том же ряду или выше; Баратынский - слабее Шенье и Блока, но сильнее Дельвига и Гумилева; Дельвиг; сам Гумилев - «около Дельвига»; Языков - менее значителен, чем Дельвиг и Гумилев. При этом она прибавляла, что «она к Дельвигу мало расположена». Таким образом, в 1925 году Гумилев для нее был поэтом пятого ряда для русской плэзии в целом и поэтом третьего ряда для «серебряного века» (где первым, по Ахматовой, был Блок). В ранг великого поэта она стала возводить Гумилева в своих рассказах и записках только тогда, когда стало ясно, что более значительного мужчины в ее жизни уже никогда не будет).
Возвращаясь к основной нашей теме - нет необходимости говорить, что все это «выдвигание Одоевцевой на место Ахматовой» Гумилевым и его окружением, как и вся эта иерархическая цепочка, где поэты выстраиваются гуськом, существовали только в воображении Ахматовой. Ни Гумилев, ни «Жоржики», ни сама Одоевцева ничего такого не думали и не делали. Подчеркну, что эта патологическая, выморочная картина мира, где существует какое-то «место лучшей женщины-поэта», которое кому-то причитается по праву, но при этом его можно какими-то кулуарными стараниями кучки людей отнимать у этого кого-то и передавать самозванцам, - эта картина, как видим, полностью существовала у Ахматовой уже к 1920-м годам. Хорошо известна легенда о том, что после выступления Ахматовой в 1946, где зал встал, приветствуя ее, Сталин кого-то раздраженно спросил: «Кто организовал вставание?!» Но дело в том, что об этой фразе Сталина только от самой Ахматовой в конечном счете и известно, Ахматова ее, вернее всего, и придумала (истории о том, как Сталин не выпускает ее из головы и начал из-за нее холодную войну, были у нее постоянными), и отвечает она не столько сталинской, сколько ахматовской психологии, с представлением о том, что место лучшей женщины-поэта можно кому-то ппытаться сорганизовать «снизу».
Обвинение 2. Одоевцева претендует на роль великой любви Гумилева и, так сказать, его «подруги в веках», в то время как единственной таковой персоной была она, Ахматова - так что и тут имеет место попытка уворовать у нее, Ахматовой, ее законное место.
В марте 1925 Ахматова говорит Лукницкому о том, что Одоевцева выступала в роли "неофициальной вдовы" Гумилева, чуть позже подталкивает его к тому, чтобы он побожился, что Гумилев Одоевцевой вовсе не любил («Лукницкий - И Николай Степанович никого не любил в последние годы. АА: Разве И. Одоевцеву? Л. - И ее не любил. Это не любовь была... АА не спорит со мною»), уверившись в таковой его позиции, уже сама уверенно объясняет ему, что Гумилев ничем Одоевцеву не выделял из среды других девушек («По рассказам А.Ахматовой [П.Лукницкому] Н.Гумилев не выделял ее [Одоевцеву] из круга других барышень - его учениц; каждой досталось его внимание, двух-трех провожаний до дома с увлекательными беседами о поэзии и т.д.»). Все это она повторяет и через десятилетия (Чуковской: источники всех заграничных лжей - Одоевцева - «хочет быть вдовствующей императрицей» [по Гумилеву]; записки: «эмигрантским старушкам» [в первую очередь подразумевается Одоевцева] «очень хочется быть счастливыми соперницами такой женщины, как Аня. Но, боюсь, это им не поможет. Они останутся в предназначенной им неизвестности. А Аня - Ахматовой»).
О роли самой Ахматовой в жизни и лирике Гумилева стоит поговорить отдельно. Гораздо интереснеее две несовместимые линии, прослеживающиеся в ахматовских высказываниях о роли _Одоевцевой_ в жизни Гумилева. С одной стороны, она уверяет, что Гумилев вообще никак Одоевцеву не выделял. С другой стороны, в 20-е годы перед тем, как перейти к таким уверениям, она примеривается к собеседнику, явно исходя из того, что by default ему должно быть при минимальной осведомленности известно нечто прямо противоположное: Лукницкого она _спрашивает_ наигранно, неужто, мол, и Одоевцеву Гумилев тоже не любил - ну еще прочих своих дам 1918-1921 года понятно, что не любил, а вот неужто и Одоевцеву тоже? Этот вопрос подразумевает, что версия, в которой Гумилев Одоевцеву именно что выделял, ценил и ставил намного выше, чем всех остальных связанных с ним женщинами, является общим местом и должна быть известна в этом качестве самому собеседнику; сама Ахматова делает вид, что до сих пор готова была исходить из нее как из чего-то очевидного («разве и Одоевцеву не любил?»)только сговорившись на том, что проницательный собеседник эту расхожую версию мудро отбрасывает, Ахматова может перейти к собственным уверениям о том, что на самом деле Гумилев Одоевцеву нисколько и не выделял ни как женщину, ни как поэта. При этом из поздних проговорок Ахматовой видно, что про себя она и сама разделяла эту расхожую версию: в ее рассказах, адресованных Будыко и особенно Чуковской она открыто констатирует, что Гумилев Одоевцеву как раз резко выделял как поэта (правда, незаслуженно), а из другого разговора с Чуковской выясняется, что даже и то, что Гумилев выделял Одоевцеву как женщину, Ахматова вполне сознает и немало этим уязвляется («У него роман с Одоевцевой был в начале двадцатых… Кроме того, она из него кое-что по-женски выдразнила». Но «кое-что по-женски выдразнить» из поэта может только та, кого он «кое в чем» приближает, выделяет и отличает перед другими как женщину! Повторю, однако, что романа - физической близости - между Гумилевым и Одоевцевой не было).
Таким образом, Ахматова сама осознавала, что Гумилев (по ее мнению, неоправданно и незаслуженно) в высшей степени выделял Одоевцеву и как женщину, и как поэта, ставя ее в обоих этих смыслах намного выше, чем всех остальных своих знакомых (исключая ее саму, Ахматову). Лишь при благоприятных обстоятельствах, «по-женски выдразнив» из собеседника отказ признавать эти факты, она могла присоединиться к этому отрицанию (так и произошло с Лукницким). Конечно, позднее, общаясь с людьми, совсем далекими от реалий 1918-1921 гг., она уже могла это отрицание проводить по своей иницативе как нечто аподиктическое, не требующее вопросов и комментариев.
То, насколько Гумилев в самом деле ценил Одоевцеву, будет разобрано ниже по материалам самого Гумилева и независимым свидетельствам третьих лиц, без привлечения сведений, исходящих от самой Одоевцевой. Забегая вперед, скажем, что ставил ее Гумилев исключительно высоко и как поэта (считал ее единственной своей ученицей и единственной известной ему женщиной, способной на то, чтобы быть настоящим, хоть и небольшим поэтом), и как человека (произвел ее, единственную не то что из всех известных ему не то что женщин, а людей вообще, в ранг своего единственного настоящего друга - впервые в жизни; до этого он такого ранга вообще никому не присваивал). Но ни сама Одоевцева, ни какое бы то ни было третье лицо, каким бы значительным они ни считали место Одоевцевой в жизни Гумилева (Одоевцева, кстати, в этом смысле проявляла достаточную скромность), не пытались ни вычеркивать из его жизни Ахматову, ни «мериться» с Ахматовой местами в жизни Гумилева. Напротив, Одоевцева писала прямым текстом (и Ахматова это читала!): «Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти - несмотря на свои многочисленные увлечения, - не разлюбил ее». Как на этом фоне Ахматова могла полагать, что Одоевцева посягает на это ее место «главной любви» - загадочно; очевидно, ее оскорбляла сама формулировка «главная любовь» - она-то сама считала себя любовью не «главной», а просто «единственной». А то, что Ахматова воспринимала само место Одоевцевой при Гумилеве как попытку воровски отнять у нее, Ахматовой, нечто принадлежащее ей по праву - это следствие той же аберрации, что и в случае с поэзией: представление о мире как об однолинейном ранжире, где есть одно-единственное призовое место Главной Во Всех Смыслах Женщины Всей Жизни Гумилёва, и занимать это призовое место может только кто-то один - и если кого-то Гумилев приближает в высокой степени, то это попытка узурпации означенного места у нее Ахматовой.
Обвинение 3. Якобы Одоевцева распускает об Ахматовой оскорбительные для ее достоинства - и как поэта, и как женщины - слухи:
«Яд, яд обо мне, я думаю, все это идет от Одоевцевой»; «Оказывается, Одоевцева напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны Андреевны, как к рукоделию жены поэта»; «Георгий Иванов всю жизнь под диктовку Одоевцевой старался как-нибудь уколоть меня, начиная со своих бульварных «Петербургских зим»»; и венец всему - «…Сочиняют невесть что. Одоевцева уверяет, что Гумилев мне изменял. Да я ему еще раньше изменяла!»
Последнее чистая правда. Арбениной Гумилев рассказывал, «что они условились с Ахматовой сказать друг другу о своей первой измене. “Представьте себе, она изменила первая” - сказал он без всякой злости».
Однако Одоевцева и не пыталась злокозненно лишить Ахматову таковых лавров. Соответствующие пассажи ее об Ахматовой как женщине гласят: «Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти - несмотря на свои многочисленные увлечения, - не разлюбил ее». К этому у Одоевцевой прибавлена передача таких реплик Гумилева: «И все таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И никогда, если бы она сама не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило… Да, конечно, - продолжает он, - теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь «Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить». Но я не видел греха в моих изменах. Они, по моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя. Она даже каялась мне, что изменяет мне во сне, каялась со слезами и страшно сердилась, что я смеюсь».
Замечательно здесь то, что Гумилев в этих репликах последовательно и существенно преувеличивает и степень своей привязанности к Ахматовой, и ее приверженность к традиционной семейной этике. В действительности ему более чем «приходило в голову» с ней разводиться: весной 1914 года он потребовал у нее развода для женитьбы на Татьяне Адамович (и отступился от этого намерения, поскольку Ахматова предупредила, что при разводе сына Гумилеву не отдаст), а летом 1916 дал обещание Анне Энгельгардт (если она примет его предложение руки и сердца) развестись с Ахматовой и жениться на ней, причем весь этот проект и обещание обговорил с родителями Анны Энгельгардт. Таких обещаний он не давал всуе, а раз дав, не нарушил бы. В итоге, однако, Анна Энгельгардт этого предложения тогда не приняла, и по итогам их летней переписки Гумилев остался свободен от обязательств. В конце 1916 или начале 1917 он делает точно такое же предложение Ларисе Рейснер. Весной 1917, накануне отъезда за границу, или весной 1918, сразу после возвращения, повторно делает предложение Анне Энгельгардт и на этот раз оно принимается - во всяком случае, весной 1918, возвратившись в Петроград, он считается с ней «обрученным» [См. Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. Спб., 1994. С. 362, 365, 372, 375, 437]; развод с Ахматовой состоялся в августе 1918 года.
Абсолютной верности Ахматова не требовала и сама не соблюдала, см. выше.
Как видно, в общении с Одоевцевой Гумилев не был вполне откровенен (что и неудивительно - она не была его возлюбленной, она была его официальным другом и ученицей) и проявлял большее «джентльменство» в отношении Ахматовой, чем в разговорах с Арбениной, которой он рисовал дело в точности таким, каким оно было. (Арбенина даже не сочла себя вправе записывать в 1970-х большую часть того, что он рассказывал ей об Ахматовой и Энгельгардт, считая, что это слишком интимная информация). Соответственно, в мемуары Одоевцевой попало то, что в разговорах с ней Гумилев, как джентльмен перед судом, принимал ответственность за все измены в их браке с Ахматовой исключительно на себя, отрицая за ней супружескую неверность вообще, - и вот это Ахматова сочла за оскорбительное посягательство на ее женское достоинство со стороны Одоевцевой! Она изменила Гумилеву первой, а Одоевцева распространяет (будто бы со слов Гумилева) ту возмутительную клевету, что она хранила супружескую верность - вопиющее оскорбление!
Еще замечательнее обстоит дело с той претензией Ахматовой, что Одоевцева дискредитирует ее поэзию и отношение Гумилева к ее поэзии. В действительности у Одоевцевой сказано следующее - опять же, в виде передачи слов Гумилева: «Мне [Гумилеву] тогда [в 1910 г.] еще и в голову не приходило, что она талантлива…. В 1912 году [вышла книга Ахматовой «Вечер»] в издательстве Цеха Поэтов. Мы ее составляли вместе. Тогда я уже понял, что она настоящий поэт». (От своего собственного лица Одоевцева тем более пишет об Ахматовой как о знаменитом поэте).
Но ведь это в точности то же самое, что признавала и говорила направо и налево сама Ахматова (и что ей писал и говорил сам Гумилёв): что ее ранние стихи Гумилев за поэзию не считал, а с 1911-1912 рассматривал ее как поэта, а с 1913 - как «крупного поэта»! Вот что пишет сама Ахматова в автобиографических заметках о Гумилеве для потомства - ругая там своих клеветников, в том числе Одоевцеву: « Что Н С не любил мои ранние стихи - это правда. Да и за что их можно было любить! - Но, когда 25 марта 1911 г. он вернулся из Аддис-Абебы и я прочла ему то, что впоследствии стало называться "Вечер", он сразу сказал: "Ты - поэт, надо делать книгу"».
Найдите отличие от того, что писала об этом Одоевцева!
На самом деле, как мы помним по его разговорам с Тумповской и Арбениной, он ее _настоящим_ поэтом вообще никогда не считал. Но с Одоевцевой - как и в разговорах о своем супружестве - он был на этот счет менее откровенен, чем со своими возлюбленными, и ей сообщал то же самое, что провозглашал публично и говорил самой Ахматовой: что с 1911/12 года расценивал Ахматову как действительного поэта.
В любом случае реакция Ахматовой на писания Одоевцевой в этом смысле оказывается совершенно безумной, ибо Одоевцева НЕ писала, что Гумилев относился к поэзии Ахматовой как к рукоделию жены поэта; она писала на этот счет в точности то же самое, что писала и говорила сама Ахматова (и сам Гумилев).
Обвинение 4. Одоевцева была враждебна к Гумилеву и клеветала на него, сводя с ним темные счеты.
«Анна Андреевна указала мне абзац, где Одоевцева рисует Гумилева весьма некрасивым. - По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем» (Лидии Чуковской).
«Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве… Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве...) честно не представляет себе, чем был Г<умилё>в; другие, вроде Веры Невед<омской>, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон; третьи сознательно и ловко передергивают (Г.Ив<ано>в). Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным, и с Лермонтовым. Гумилев - поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк… Мне говорят, что его (Гл. Струве) надо простить, потому что он ничего не знает. верить трем дементным старухам (А.А.Гумилевой, В.А.Неведомской, И.Одоевцевой), все забывшим, всем мощно опошляющим и еще сводящим какие-то свои темные счеты - все это едва ли достойное занятие, когда дело идет о творчестве и жизни большого поэта и человека сложного и исключительного» (проза, заметки о Гумилеве).
В действительности Одоевцева и Иванов возводили во всех своих писаниях Гумилеву настоящий памятник, что известно всякому, кто их читал Больших глорификаторов Гумилева мир не видывал. «Словно в аду, полгода В Африке жил Гумилёв, Сражался он с дикарями, Охотился на львов… Он был среди храбрых храбрейшим И, может быть, оттого Вражеские снаряды И пули щадили его… Но любимые им серафимы За его прилетели душой, И звезды в небе пели: «Слава тебе, герой!» (Одоевцева, «Баллада о Гумилеве»). Великим поэтом и учителем поэзии они его считали и восславляли оба. Сама Ахматова до войны придерживалась о нем несравненно более скромного мнения, ставя его как поэта в пятый ряд русской поэзии в целом и в третий ряд - в поэзии серебряного века, см. выше; это после войны он у нее превратился в визионера, пророка, еще не прочитанного и непонятого большого поэта (при том, что в его поэзии, как показывает анекдотический разбор ею «Звездного Ужаса», сама она могла понять только одно: как он сходил по ней с ума и отразил это в своей лирике. - Впоследствии мы еще выясним, какое место в его лирике она занимала реально).
Поэтому ахматовское обвинение Одоевцевой в том, что она сводила с Гумилевым какие-то темные счеты и «с яростью» его дискредитировала - это либо какая-то достаточно серьезная патология, либо осознанная клевета с определенными целями, либо смесь того и другого. О том, что речь здесь идет не только о намеренной клевете, говорит, пожалуй, негодование Ахматовой по поводу того, что Одоевцева изобразила Гумилева внешне некрасивым. Дело в том, что о внешнем безобразии Гумилева писали в непубличных текстах (помимо всех прочих) еще и две без памяти любившие и не забывшие эту любовь женщины: Лариса Рейснер и Ольга Арбенина. Фотографии тоже достаточно репрезентативны (см.: http://www.vasilich-k.narod.ru/foto/ahmat/gumilev4.jpg
http://www.rulex.ru/rpg/WebPict/fullpic/0038-018.jpg
http://www.thg.ru/education/russianclassic6_7/images/gumilev.jpg
http://mk-piter.ru/2009/07/01/017/title.jpg )
Разумеется, на вкус на цвет товарища нет, но насколько вообще может быть осмысленным говорить о человеке «красивый» или «некрасивый» (= красивый или некрасивый согласно наиболее распространенным предпочтениям / вкусу большинства / вкусу, узаконенному модой), настолько Одоевцева против правды не погрешила.
Чем именно вызвано психологически негодование Ахматовой, понятно по фразе «По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем».
Обвинение 5. Одоевцева налгала на Гумилева, утверждая, что он был в таганцевском заговоре, в то время как и самого-то заговора не было.
«Ахматова считала, что воспоминания Одоевцевой о Н. Гумилеве не соответствуют действительности, в частности, что Одоевцева "возвела напраслину" на Гумилева, когда писала о причине его гибели:.. По свидетельству С. И. Липкина, Ахматова «точно знала, что Гумилев в таганцевском заговоре не участвовал. Более того, по ее словам, и заговора-то не было, его выдумали петроградские чекисты для того, чтобы руководство в Москве думало, что они не даром хлеб едят" ({Липкин С. Беседы с Ахматовой} // Липкин, с. 498). О том же: {Латманизов М. В. Беседы с А. А. Ахматовой} // Об Анне Ахматовой, с.520)» (О. Рубинчик).
В действительности документы - не чекистские, а «белые» - неопровержимо доказывают, что заговор Таганцева был, а материалы дела Гумилева и письмо Сильверсвана - что Гумилев в нем участвовал. См.
http://wiradhe.livejournal.com/22667.html
http://eugend.livejournal.com/10436.html
http://gumilev.org/viewtopic.php?t=19&postdays=0&postorder=asc&&start=45
http://www.ihst.ru/projects/sohist/books/inmemoriam/362-370.pdf
Стоит отметить, что в первой - и отличной - полной биографии Гумилева, написанной Валерием Шубинским (вышла в 2004-м), участие Гумилева в заговоре признается вполне, как и сам заговор, хотя «белыми» материалами он не пользовался и учитывал только материалы самого следствия и письмо Сильверсвана.
Почему Ахматова так настойчиво говорила, что Гумилев в заговоре не участвовал и негодовала против Одоевцевой за то, что та утверждала противоположное? Казалось бы, для такого поведения Ахматовой можно найти вполне благовидные причины. И для ее собственной безопасности, и для безопасности ее сына, и особенно для перспектив подсоветского издания Гумилева было существенно, чтобы Гумилев НЕ был заговорщиком. И если безопасность Ахматовой и ее сына зависела от этого обстоятельства достаточно слабо, то уж возможности Гумилева издать зависели от него стопроцентно. Так не потому ли Ахматова возмущалась Одоевцевой и отвергала участие Гумилева в заговоре, что признание Гумилева заговорщиком перечеркивало перспективы такого издания?
К сожалению, это благовидное для Ахматовой объяснение неприемлемо. Дело в том, что Гумилев был признан заговорщиком официально и за это расстрелян. Снять с него это клеймо и добиться возможности его издания можно было только при условии его официальной реабилитации советской прокуратурой. Без нее никакие разговоры о том, что он заговорщиком не был, ни на чем решительно не сказались бы, и издавать его было бы по-прежнему невозможно!
Но именно о реабилитации его Ахматова никогда и не начинала хлопотать! Лукницкий в 1967 году действительно чуть не добился официальной реабилитации Гумилева, но Ахматова никогда в этой деятельности не участвовала.
Кроме того, свое негодование против якобы облыжных утверждений Одоевцевой о принадлежности Гумилева к заговору Ахматова высказывала в частных разговорах, тем лицам, от которых ни реабилитация, ни издание Гумилева не зависело ни прямо, ни косвенно.
И, наконец, последним, что могло бы способствовать реабилитации Гумилева, были разговоры о том, что сам таганцевский заговор выдумали чекисты! Единственной тактически мыслимой линией борьбы за советскую реабилитацию Гумилева были бы утверждения, что таганцевский заговор-то, конечно, был, но вот Гумилева к нему припутали безвинно. Именно этого, олнако, Ахматова вообще никогда не говорила: утверждения о том, что Гумилев не был заговорщиком всегда шли у нее «пакетом» с утверждением о том, что и сам таганцевский заговор был выдумкой чекистов. Так продвигать идею реабилитации и изданий Гумилева было нельзя, так можно было только повредить и тому, и другому. Советская власть еще могла бы пойти на то, чтобы признать ошибку следствия в отношении конкретно Гумилева, но с яростью встретила бы ту идею, что при В. И. Ленине Петрочека фальсифицировала целый огромный процесс, который во всей, в том числе постсталинской советской официальной традиции, считался очень важным и совершенно обоснованным.
Так что всё это было со стороны Ахматовой не тактикой, а совершенно искренним убеждением и негодованием, не имевшим к возможной борьбе за реабилитацию Гумилева и его издание никакого отношения. Психологическую подоплеку этого мы будем разбирать ниже.
Пока же подытожим: все обвинения Ахматовой в адрес Одоевцевой - упорные, повторявшиеся на протяжении почти 50 лет - носят болезненно неадекватный характер. Что за природа быда у этой неадекватности и чем она была вызвана - это мы разберем ниже.
2 be cont.
Ирина Одоевцева в легендариуме Ахматовой-2. Казусы беллей / корпусы деликтов.
(продолжение. Предыдущий пост: http://wyradhe.livejournal.com/62054.html )
Если суммировать длящиеся десятилетиями обвинения Ахматовой в адрес Одоевцевой, то они сведутся к следующему (в хронологическом порядке «вин»):
Обвинение 1. В начале 20-х окружение Гумилева выдвигало Одоевцеву на место лучшей женщины-поэта России, хотя место это по праву принадлежало Ахматовой (как выясняется, сам Гумилев тоже к этому выдвижению приложил руку):
«А вот Георгий Иванов и Оцуп уже в то время были чрезвычайно заняты всяческой дискредитацией моих стихов. Они знали некоторые подробности моей биографии и думали, что мое место пусто, и решили передать его И. Одоевцевой… Возможно, что они (Цех поэтов) сначала ориентировались на Н. С. [Гумилева] и в честь Одоевцевой всячески отрывали его от меня» (Зап. книжки);
«Г. Иванов и другие надеялись, что А.А. после революции печататься не будет. У них был кандидат на ее место - Ирина Одоевцева. Они были недовольны, когда деятельность А.А. возобновилась…. На ее место выдвигали Одоевцеву, Н.С. боялся, что она будет подражать А.А., и заставлял писать длинные баллады о черных кошках, битых бутылках и еще и чем-то» (Михаилу Будыко).
Ахматова в разное время несколько раз повторяла, что эта попытка узурпировать ее трон была связана с тем, что в 1919-1920 она почти не писала стихов - потому-то и решили злодеи, что ее место пусто.
О роли самого Гумилева в этом выдвижении Одоевцевой на место Ахматовой сама Ахматова высказывалась по-разному. В автобиографических набросках для потомства (записные книжки) она, как мы только что видели, заявляет, что работало над этой именно окружение Гумилева, сам же он во фразе из записных книжек выступает только в роли пассивного объекта попыток того же окружения настроить его в соответствующем духе («оторвать его от Ахматовой»). В рассказе Ахматовой Михаилу Будыко Одоевцеву по-прежнему выдвигает то же самое окружение Гумилева, но некую роль при этом, оказывается, играет и сам Гумилев, пытавшийся в контексте все того же «выдвигания» произвести Одоевцеву в оригинальные поэты. Еще откровеннее эту мысль выразила Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской - выразительном взрыве эмоций, вызванном книгой Страховского: «Я думаю, все это [зарубежная дискредитация Ахматовой] идет от Одоевцевой, которую Николай Степанович во что бы то ни стало хотел сделать поэтом, уговаривал не подражать мне, и она, бедняжка, писала про какое-то толченое стекло, не имея ни на грош поэтического дара». Здесь даже и окружение не упоминается, действует только сам Гумилев (в той же роли, что и в рассказе для Мих. Будыко), причем у него на Одоевцеву оказываются какие-то исключительные виды - он не просто хочет «сделать ее поэтом», он хочет этого добиться «во что бы то ни стало»!
Замечается любопытная закономерность: чем более обдуманны и подготовленны высказывания Ахматовой, тем меньшую роль в выдвигании Одоевцевой «вместо нее» играет Гумилев, чем более спонтанны и эмоциональны ее высказывания - тем эта роль больше. В записных книжках, обдуманно писавшихся для вечности, Гумилев вообще не занимается этим выдвиганием - в этой неблаговидной роли выступают только люди из его окружения; в гневной тираде, «с пылу с жару» выданной Чуковской именно Гумилев-то этим и занимается, а окружение в соответствующей фразе даже не упомянуто.
Из сказанного ясно видно и то, кому же Ахматова на самом деле, в душе приписывала наиболее существенную роль в «выдвигании» Одоевцевой, и то, до какой степени она не хотела это признавать перед внешним миром, перекладывая ответственность за это «выдвигание» с самого Гумилева на его окружение. В самом деле, все остальное было бы совершенно несовместимо с мифом о том, как высоко Гумилев почитал и ценил ее творчество с 1911 года до самой смерти (о том, как он его ценил в действительности, говорит замечательная похвала в письме от 1913 года - в твоих последних текстах хороша композиция, что для тебя в новинку, так что ты не только лучшая поэтесса, но и просто крупный поэт, - в сочетании с фразой, которую Гумилев сказал в 1915 или 1916 гг. Тумповской: «Быть поэтом женщине - нелепость». Главный подразумевамый этой фразой персонаж очевиден. С Тумповской, которая поэтессой не была и к литературному кругу не принадлежала, он мог быть вполне откровенен. Еще более пространно о творчестве Ахматовой он отзывался в 1920 в откровенных разговорах с Арбениной: «Вспоминая Ахматову как поэтессу, Гумилев говорил, что она писала стихи про русалок и что-то полудетское под Бальмонта. Потом вдруг у нее получилась фраза вроде слов дамы в гостиной с тайным страданием, он ей сказал: «Вот тебе это надо зафиксировать! Это то, что надо»…. Гумилев говорил об Ахматовой всегда добродушно, с легкой иронией». - Других похвал, другого тона и другого описания творческих успехов Ахматовой у него не нашлось. Одоевцевой он говорил нечто иное, но в разговорах с Одоевцевой он вообще существенно усиливал свое почитание Ахматовой и как женщины, и как поэта. (Знала бы сама Ахматова обо всех этих записях, когда творила легенды о том, как высоко ставил ее творчество Гумилев! Впрочем, основания у нее были: «просто крупным поэтом» он ее все-таки аттестовал, хотя и сразу вслед за фразой о том, что у нее наконец-то получилась хорошая композиция - а это для нее внове, - а понять, чтО в этом отзыве от желания сказать ей что-то хорошее, а чтО - от действительного мнения Гумилева, она и не могла, как и мы не могли бы, не располагай мы независимыми свидетельствами на этот счет). Потому-то он так и обрадовался стихам Одоевцевой, что ему привиделось в них исключение из этого правила - что женщины поэтами не бывают. Любопытно, что в этом мнении о женской поэзии вообще и об ахматовской - в частности Гумилев точно совпадал с Заболоцким: «Как свидетельствует Борис Слуцкий, он [Заболоцкий] ему раза два с ухмылкой говорил, что женщина стихи писать не может. Исключений из этого правила не делал ни для кого". Еще более резкое суждение приводит А.Я. Сергеев: "Зато Ахматову отрицал: "Курица не птица, баба не поэт”» [Игорь Лощилов. О некоторых неочевидных источниках поэтического мира Николая Заболоцкого: два сюжета]. Еще любопытнее, что Ахматова, не знавшая об этих суждения Гумилева и Заболоцкого, сама не принимала поэзии обоих. Заболоцкого она попросту считала непоэтом, Гумилеву в 20-х отводила в истории русской поэзии такое же место, как Дельвигу, то есть даже не третье-, а пятистепенное: в 1925 году она в доверительном разговоре выстраивала поэтическую иерархию так: Тютчев; Блок - первый поэт начала XX века и при этом «что-нибудь так, за Тютчевым»; Шенье - где-то в том же ряду или выше; Баратынский - слабее Шенье и Блока, но сильнее Дельвига и Гумилева; Дельвиг; сам Гумилев - «около Дельвига»; Языков - менее значителен, чем Дельвиг и Гумилев. При этом она прибавляла, что «она к Дельвигу мало расположена». Таким образом, в 1925 году Гумилев для нее был поэтом пятого ряда для русской плэзии в целом и поэтом третьего ряда для «серебряного века» (где первым, по Ахматовой, был Блок). В ранг великого поэта она стала возводить Гумилева в своих рассказах и записках только тогда, когда стало ясно, что более значительного мужчины в ее жизни уже никогда не будет).
Возвращаясь к основной нашей теме - нет необходимости говорить, что все это «выдвигание Одоевцевой на место Ахматовой» Гумилевым и его окружением, как и вся эта иерархическая цепочка, где поэты выстраиваются гуськом, существовали только в воображении Ахматовой. Ни Гумилев, ни «Жоржики», ни сама Одоевцева ничего такого не думали и не делали. Подчеркну, что эта патологическая, выморочная картина мира, где существует какое-то «место лучшей женщины-поэта», которое кому-то причитается по праву, но при этом его можно какими-то кулуарными стараниями кучки людей отнимать у этого кого-то и передавать самозванцам, - эта картина, как видим, полностью существовала у Ахматовой уже к 1920-м годам. Хорошо известна легенда о том, что после выступления Ахматовой в 1946, где зал встал, приветствуя ее, Сталин кого-то раздраженно спросил: «Кто организовал вставание?!» Но дело в том, что об этой фразе Сталина только от самой Ахматовой в конечном счете и известно, Ахматова ее, вернее всего, и придумала (истории о том, как Сталин не выпускает ее из головы и начал из-за нее холодную войну, были у нее постоянными), и отвечает она не столько сталинской, сколько ахматовской психологии, с представлением о том, что место лучшей женщины-поэта можно кому-то ппытаться сорганизовать «снизу».
Обвинение 2. Одоевцева претендует на роль великой любви Гумилева и, так сказать, его «подруги в веках», в то время как единственной таковой персоной была она, Ахматова - так что и тут имеет место попытка уворовать у нее, Ахматовой, ее законное место.
В марте 1925 Ахматова говорит Лукницкому о том, что Одоевцева выступала в роли "неофициальной вдовы" Гумилева, чуть позже подталкивает его к тому, чтобы он побожился, что Гумилев Одоевцевой вовсе не любил («Лукницкий - И Николай Степанович никого не любил в последние годы. АА: Разве И. Одоевцеву? Л. - И ее не любил. Это не любовь была... АА не спорит со мною»), уверившись в таковой его позиции, уже сама уверенно объясняет ему, что Гумилев ничем Одоевцеву не выделял из среды других девушек («По рассказам А.Ахматовой [П.Лукницкому] Н.Гумилев не выделял ее [Одоевцеву] из круга других барышень - его учениц; каждой досталось его внимание, двух-трех провожаний до дома с увлекательными беседами о поэзии и т.д.»). Все это она повторяет и через десятилетия (Чуковской: источники всех заграничных лжей - Одоевцева - «хочет быть вдовствующей императрицей» [по Гумилеву]; записки: «эмигрантским старушкам» [в первую очередь подразумевается Одоевцева] «очень хочется быть счастливыми соперницами такой женщины, как Аня. Но, боюсь, это им не поможет. Они останутся в предназначенной им неизвестности. А Аня - Ахматовой»).
О роли самой Ахматовой в жизни и лирике Гумилева стоит поговорить отдельно. Гораздо интереснеее две несовместимые линии, прослеживающиеся в ахматовских высказываниях о роли _Одоевцевой_ в жизни Гумилева. С одной стороны, она уверяет, что Гумилев вообще никак Одоевцеву не выделял. С другой стороны, в 20-е годы перед тем, как перейти к таким уверениям, она примеривается к собеседнику, явно исходя из того, что by default ему должно быть при минимальной осведомленности известно нечто прямо противоположное: Лукницкого она _спрашивает_ наигранно, неужто, мол, и Одоевцеву Гумилев тоже не любил - ну еще прочих своих дам 1918-1921 года понятно, что не любил, а вот неужто и Одоевцеву тоже? Этот вопрос подразумевает, что версия, в которой Гумилев Одоевцеву именно что выделял, ценил и ставил намного выше, чем всех остальных связанных с ним женщинами, является общим местом и должна быть известна в этом качестве самому собеседнику; сама Ахматова делает вид, что до сих пор готова была исходить из нее как из чего-то очевидного («разве и Одоевцеву не любил?»)только сговорившись на том, что проницательный собеседник эту расхожую версию мудро отбрасывает, Ахматова может перейти к собственным уверениям о том, что на самом деле Гумилев Одоевцеву нисколько и не выделял ни как женщину, ни как поэта. При этом из поздних проговорок Ахматовой видно, что про себя она и сама разделяла эту расхожую версию: в ее рассказах, адресованных Будыко и особенно Чуковской она открыто констатирует, что Гумилев Одоевцеву как раз резко выделял как поэта (правда, незаслуженно), а из другого разговора с Чуковской выясняется, что даже и то, что Гумилев выделял Одоевцеву как женщину, Ахматова вполне сознает и немало этим уязвляется («У него роман с Одоевцевой был в начале двадцатых… Кроме того, она из него кое-что по-женски выдразнила». Но «кое-что по-женски выдразнить» из поэта может только та, кого он «кое в чем» приближает, выделяет и отличает перед другими как женщину! Повторю, однако, что романа - физической близости - между Гумилевым и Одоевцевой не было).
Таким образом, Ахматова сама осознавала, что Гумилев (по ее мнению, неоправданно и незаслуженно) в высшей степени выделял Одоевцеву и как женщину, и как поэта, ставя ее в обоих этих смыслах намного выше, чем всех остальных своих знакомых (исключая ее саму, Ахматову). Лишь при благоприятных обстоятельствах, «по-женски выдразнив» из собеседника отказ признавать эти факты, она могла присоединиться к этому отрицанию (так и произошло с Лукницким). Конечно, позднее, общаясь с людьми, совсем далекими от реалий 1918-1921 гг., она уже могла это отрицание проводить по своей иницативе как нечто аподиктическое, не требующее вопросов и комментариев.
То, насколько Гумилев в самом деле ценил Одоевцеву, будет разобрано ниже по материалам самого Гумилева и независимым свидетельствам третьих лиц, без привлечения сведений, исходящих от самой Одоевцевой. Забегая вперед, скажем, что ставил ее Гумилев исключительно высоко и как поэта (считал ее единственной своей ученицей и единственной известной ему женщиной, способной на то, чтобы быть настоящим, хоть и небольшим поэтом), и как человека (произвел ее, единственную не то что из всех известных ему не то что женщин, а людей вообще, в ранг своего единственного настоящего друга - впервые в жизни; до этого он такого ранга вообще никому не присваивал). Но ни сама Одоевцева, ни какое бы то ни было третье лицо, каким бы значительным они ни считали место Одоевцевой в жизни Гумилева (Одоевцева, кстати, в этом смысле проявляла достаточную скромность), не пытались ни вычеркивать из его жизни Ахматову, ни «мериться» с Ахматовой местами в жизни Гумилева. Напротив, Одоевцева писала прямым текстом (и Ахматова это читала!): «Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти - несмотря на свои многочисленные увлечения, - не разлюбил ее». Как на этом фоне Ахматова могла полагать, что Одоевцева посягает на это ее место «главной любви» - загадочно; очевидно, ее оскорбляла сама формулировка «главная любовь» - она-то сама считала себя любовью не «главной», а просто «единственной». А то, что Ахматова воспринимала само место Одоевцевой при Гумилеве как попытку воровски отнять у нее, Ахматовой, нечто принадлежащее ей по праву - это следствие той же аберрации, что и в случае с поэзией: представление о мире как об однолинейном ранжире, где есть одно-единственное призовое место Главной Во Всех Смыслах Женщины Всей Жизни Гумилёва, и занимать это призовое место может только кто-то один - и если кого-то Гумилев приближает в высокой степени, то это попытка узурпации означенного места у нее Ахматовой.
Обвинение 3. Якобы Одоевцева распускает об Ахматовой оскорбительные для ее достоинства - и как поэта, и как женщины - слухи:
«Яд, яд обо мне, я думаю, все это идет от Одоевцевой»; «Оказывается, Одоевцева напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны Андреевны, как к рукоделию жены поэта»; «Георгий Иванов всю жизнь под диктовку Одоевцевой старался как-нибудь уколоть меня, начиная со своих бульварных «Петербургских зим»»; и венец всему - «…Сочиняют невесть что. Одоевцева уверяет, что Гумилев мне изменял. Да я ему еще раньше изменяла!»
Последнее чистая правда. Арбениной Гумилев рассказывал, «что они условились с Ахматовой сказать друг другу о своей первой измене. “Представьте себе, она изменила первая” - сказал он без всякой злости».
Однако Одоевцева и не пыталась злокозненно лишить Ахматову таковых лавров. Соответствующие пассажи ее об Ахматовой как женщине гласят: «Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти - несмотря на свои многочисленные увлечения, - не разлюбил ее». К этому у Одоевцевой прибавлена передача таких реплик Гумилева: «И все таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И никогда, если бы она сама не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило… Да, конечно, - продолжает он, - теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь «Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить». Но я не видел греха в моих изменах. Они, по моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя. Она даже каялась мне, что изменяет мне во сне, каялась со слезами и страшно сердилась, что я смеюсь».
Замечательно здесь то, что Гумилев в этих репликах последовательно и существенно преувеличивает и степень своей привязанности к Ахматовой, и ее приверженность к традиционной семейной этике. В действительности ему более чем «приходило в голову» с ней разводиться: весной 1914 года он потребовал у нее развода для женитьбы на Татьяне Адамович (и отступился от этого намерения, поскольку Ахматова предупредила, что при разводе сына Гумилеву не отдаст), а летом 1916 дал обещание Анне Энгельгардт (если она примет его предложение руки и сердца) развестись с Ахматовой и жениться на ней, причем весь этот проект и обещание обговорил с родителями Анны Энгельгардт. Таких обещаний он не давал всуе, а раз дав, не нарушил бы. В итоге, однако, Анна Энгельгардт этого предложения тогда не приняла, и по итогам их летней переписки Гумилев остался свободен от обязательств. В конце 1916 или начале 1917 он делает точно такое же предложение Ларисе Рейснер. Весной 1917, накануне отъезда за границу, или весной 1918, сразу после возвращения, повторно делает предложение Анне Энгельгардт и на этот раз оно принимается - во всяком случае, весной 1918, возвратившись в Петроград, он считается с ней «обрученным» [См. Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. Спб., 1994. С. 362, 365, 372, 375, 437]; развод с Ахматовой состоялся в августе 1918 года.
Абсолютной верности Ахматова не требовала и сама не соблюдала, см. выше.
Как видно, в общении с Одоевцевой Гумилев не был вполне откровенен (что и неудивительно - она не была его возлюбленной, она была его официальным другом и ученицей) и проявлял большее «джентльменство» в отношении Ахматовой, чем в разговорах с Арбениной, которой он рисовал дело в точности таким, каким оно было. (Арбенина даже не сочла себя вправе записывать в 1970-х большую часть того, что он рассказывал ей об Ахматовой и Энгельгардт, считая, что это слишком интимная информация). Соответственно, в мемуары Одоевцевой попало то, что в разговорах с ней Гумилев, как джентльмен перед судом, принимал ответственность за все измены в их браке с Ахматовой исключительно на себя, отрицая за ней супружескую неверность вообще, - и вот это Ахматова сочла за оскорбительное посягательство на ее женское достоинство со стороны Одоевцевой! Она изменила Гумилеву первой, а Одоевцева распространяет (будто бы со слов Гумилева) ту возмутительную клевету, что она хранила супружескую верность - вопиющее оскорбление!
Еще замечательнее обстоит дело с той претензией Ахматовой, что Одоевцева дискредитирует ее поэзию и отношение Гумилева к ее поэзии. В действительности у Одоевцевой сказано следующее - опять же, в виде передачи слов Гумилева: «Мне [Гумилеву] тогда [в 1910 г.] еще и в голову не приходило, что она талантлива…. В 1912 году [вышла книга Ахматовой «Вечер»] в издательстве Цеха Поэтов. Мы ее составляли вместе. Тогда я уже понял, что она настоящий поэт». (От своего собственного лица Одоевцева тем более пишет об Ахматовой как о знаменитом поэте).
Но ведь это в точности то же самое, что признавала и говорила направо и налево сама Ахматова (и что ей писал и говорил сам Гумилёв): что ее ранние стихи Гумилев за поэзию не считал, а с 1911-1912 рассматривал ее как поэта, а с 1913 - как «крупного поэта»! Вот что пишет сама Ахматова в автобиографических заметках о Гумилеве для потомства - ругая там своих клеветников, в том числе Одоевцеву: « Что Н С не любил мои ранние стихи - это правда. Да и за что их можно было любить! - Но, когда 25 марта 1911 г. он вернулся из Аддис-Абебы и я прочла ему то, что впоследствии стало называться "Вечер", он сразу сказал: "Ты - поэт, надо делать книгу"».
Найдите отличие от того, что писала об этом Одоевцева!
На самом деле, как мы помним по его разговорам с Тумповской и Арбениной, он ее _настоящим_ поэтом вообще никогда не считал. Но с Одоевцевой - как и в разговорах о своем супружестве - он был на этот счет менее откровенен, чем со своими возлюбленными, и ей сообщал то же самое, что провозглашал публично и говорил самой Ахматовой: что с 1911/12 года расценивал Ахматову как действительного поэта.
В любом случае реакция Ахматовой на писания Одоевцевой в этом смысле оказывается совершенно безумной, ибо Одоевцева НЕ писала, что Гумилев относился к поэзии Ахматовой как к рукоделию жены поэта; она писала на этот счет в точности то же самое, что писала и говорила сама Ахматова (и сам Гумилев).
Обвинение 4. Одоевцева была враждебна к Гумилеву и клеветала на него, сводя с ним темные счеты.
«Анна Андреевна указала мне абзац, где Одоевцева рисует Гумилева весьма некрасивым. - По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем» (Лидии Чуковской).
«Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве… Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве...) честно не представляет себе, чем был Г<умилё>в; другие, вроде Веры Невед<омской>, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон; третьи сознательно и ловко передергивают (Г.Ив<ано>в). Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным, и с Лермонтовым. Гумилев - поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк… Мне говорят, что его (Гл. Струве) надо простить, потому что он ничего не знает. верить трем дементным старухам (А.А.Гумилевой, В.А.Неведомской, И.Одоевцевой), все забывшим, всем мощно опошляющим и еще сводящим какие-то свои темные счеты - все это едва ли достойное занятие, когда дело идет о творчестве и жизни большого поэта и человека сложного и исключительного» (проза, заметки о Гумилеве).
В действительности Одоевцева и Иванов возводили во всех своих писаниях Гумилеву настоящий памятник, что известно всякому, кто их читал Больших глорификаторов Гумилева мир не видывал. «Словно в аду, полгода В Африке жил Гумилёв, Сражался он с дикарями, Охотился на львов… Он был среди храбрых храбрейшим И, может быть, оттого Вражеские снаряды И пули щадили его… Но любимые им серафимы За его прилетели душой, И звезды в небе пели: «Слава тебе, герой!» (Одоевцева, «Баллада о Гумилеве»). Великим поэтом и учителем поэзии они его считали и восславляли оба. Сама Ахматова до войны придерживалась о нем несравненно более скромного мнения, ставя его как поэта в пятый ряд русской поэзии в целом и в третий ряд - в поэзии серебряного века, см. выше; это после войны он у нее превратился в визионера, пророка, еще не прочитанного и непонятого большого поэта (при том, что в его поэзии, как показывает анекдотический разбор ею «Звездного Ужаса», сама она могла понять только одно: как он сходил по ней с ума и отразил это в своей лирике. - Впоследствии мы еще выясним, какое место в его лирике она занимала реально).
Поэтому ахматовское обвинение Одоевцевой в том, что она сводила с Гумилевым какие-то темные счеты и «с яростью» его дискредитировала - это либо какая-то достаточно серьезная патология, либо осознанная клевета с определенными целями, либо смесь того и другого. О том, что речь здесь идет не только о намеренной клевете, говорит, пожалуй, негодование Ахматовой по поводу того, что Одоевцева изобразила Гумилева внешне некрасивым. Дело в том, что о внешнем безобразии Гумилева писали в непубличных текстах (помимо всех прочих) еще и две без памяти любившие и не забывшие эту любовь женщины: Лариса Рейснер и Ольга Арбенина. Фотографии тоже достаточно репрезентативны (см.: http://www.vasilich-k.narod.ru/foto/ahmat/gumilev4.jpg
http://www.rulex.ru/rpg/WebPict/fullpic/0038-018.jpg
http://www.thg.ru/education/russianclassic6_7/images/gumilev.jpg
http://mk-piter.ru/2009/07/01/017/title.jpg )
Разумеется, на вкус на цвет товарища нет, но насколько вообще может быть осмысленным говорить о человеке «красивый» или «некрасивый» (= красивый или некрасивый согласно наиболее распространенным предпочтениям / вкусу большинства / вкусу, узаконенному модой), настолько Одоевцева против правды не погрешила.
Чем именно вызвано психологически негодование Ахматовой, понятно по фразе «По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем».
Обвинение 5. Одоевцева налгала на Гумилева, утверждая, что он был в таганцевском заговоре, в то время как и самого-то заговора не было.
«Ахматова считала, что воспоминания Одоевцевой о Н. Гумилеве не соответствуют действительности, в частности, что Одоевцева "возвела напраслину" на Гумилева, когда писала о причине его гибели:.. По свидетельству С. И. Липкина, Ахматова «точно знала, что Гумилев в таганцевском заговоре не участвовал. Более того, по ее словам, и заговора-то не было, его выдумали петроградские чекисты для того, чтобы руководство в Москве думало, что они не даром хлеб едят" ({Липкин С. Беседы с Ахматовой} // Липкин, с. 498). О том же: {Латманизов М. В. Беседы с А. А. Ахматовой} // Об Анне Ахматовой, с.520)» (О. Рубинчик).
В действительности документы - не чекистские, а «белые» - неопровержимо доказывают, что заговор Таганцева был, а материалы дела Гумилева и письмо Сильверсвана - что Гумилев в нем участвовал. См.
http://wiradhe.livejournal.com/22667.html
http://eugend.livejournal.com/10436.html
http://gumilev.org/viewtopic.php?t=19&postdays=0&postorder=asc&&start=45
http://www.ihst.ru/projects/sohist/books/inmemoriam/362-370.pdf
Стоит отметить, что в первой - и отличной - полной биографии Гумилева, написанной Валерием Шубинским (вышла в 2004-м), участие Гумилева в заговоре признается вполне, как и сам заговор, хотя «белыми» материалами он не пользовался и учитывал только материалы самого следствия и письмо Сильверсвана.
Почему Ахматова так настойчиво говорила, что Гумилев в заговоре не участвовал и негодовала против Одоевцевой за то, что та утверждала противоположное? Казалось бы, для такого поведения Ахматовой можно найти вполне благовидные причины. И для ее собственной безопасности, и для безопасности ее сына, и особенно для перспектив подсоветского издания Гумилева было существенно, чтобы Гумилев НЕ был заговорщиком. И если безопасность Ахматовой и ее сына зависела от этого обстоятельства достаточно слабо, то уж возможности Гумилева издать зависели от него стопроцентно. Так не потому ли Ахматова возмущалась Одоевцевой и отвергала участие Гумилева в заговоре, что признание Гумилева заговорщиком перечеркивало перспективы такого издания?
К сожалению, это благовидное для Ахматовой объяснение неприемлемо. Дело в том, что Гумилев был признан заговорщиком официально и за это расстрелян. Снять с него это клеймо и добиться возможности его издания можно было только при условии его официальной реабилитации советской прокуратурой. Без нее никакие разговоры о том, что он заговорщиком не был, ни на чем решительно не сказались бы, и издавать его было бы по-прежнему невозможно!
Но именно о реабилитации его Ахматова никогда и не начинала хлопотать! Лукницкий в 1967 году действительно чуть не добился официальной реабилитации Гумилева, но Ахматова никогда в этой деятельности не участвовала.
Кроме того, свое негодование против якобы облыжных утверждений Одоевцевой о принадлежности Гумилева к заговору Ахматова высказывала в частных разговорах, тем лицам, от которых ни реабилитация, ни издание Гумилева не зависело ни прямо, ни косвенно.
И, наконец, последним, что могло бы способствовать реабилитации Гумилева, были разговоры о том, что сам таганцевский заговор выдумали чекисты! Единственной тактически мыслимой линией борьбы за советскую реабилитацию Гумилева были бы утверждения, что таганцевский заговор-то, конечно, был, но вот Гумилева к нему припутали безвинно. Именно этого, олнако, Ахматова вообще никогда не говорила: утверждения о том, что Гумилев не был заговорщиком всегда шли у нее «пакетом» с утверждением о том, что и сам таганцевский заговор был выдумкой чекистов. Так продвигать идею реабилитации и изданий Гумилева было нельзя, так можно было только повредить и тому, и другому. Советская власть еще могла бы пойти на то, чтобы признать ошибку следствия в отношении конкретно Гумилева, но с яростью встретила бы ту идею, что при В. И. Ленине Петрочека фальсифицировала целый огромный процесс, который во всей, в том числе постсталинской советской официальной традиции, считался очень важным и совершенно обоснованным.
Так что всё это было со стороны Ахматовой не тактикой, а совершенно искренним убеждением и негодованием, не имевшим к возможной борьбе за реабилитацию Гумилева и его издание никакого отношения. Психологическую подоплеку этого мы будем разбирать ниже.
Пока же подытожим: все обвинения Ахматовой в адрес Одоевцевой - упорные, повторявшиеся на протяжении почти 50 лет - носят болезненно неадекватный характер. Что за природа быда у этой неадекватности и чем она была вызвана - это мы разберем ниже.
2 be cont.