Магия театра 3 или записки театрала.
Я не хотел публиковать этот пост, написанный 10 дней тому назад, ввиду его очевидной тенденциозности. Но авария с генералом Шамановым вызвала непреодолимое желание внести свою лепту в нагнетание атмосферы всеобщей подозрительности с последующим расслаблением для получения удовольствия.
Лужква уходящая
Всё смешалось: суета Арбата,
Колокольный звон и кабаки.
Но горят ещё в лучах заката
Золотом кремлёвские кресты.
Догорит вечерняя зарница,
Дремлет город, тьмою окружён -
То ли православная столица,
То ли окаянный Вавилон.
архидиакон Роман (Тамберг)
Все-таки удивительная штука жизнь - почему-то я, а быть может и не только я, становлюсь свидетелем совершено фантастических событий в истории, причем без всяких на то причин или оснований. Причем чувствую я себя при этом идиотом-зевакой, смотрящим с открытым ртом на происходящее, в то время как толпа вокруг меня плевать хотела на эти события, хотя от них зависит сама их жизнь, причем не только всего общества, но и каждого из них. Толпа не интересуется тем, почему за последние 20 лет она резко уменьшилась в размерах, куда делись недостающие члены и весьма прагматично занимается своими делами - приобретением собственности и доставлением себе всевозможных чувственных наслаждений. Нет, я тоже не чужд чувственных наслаждений, особенно распитию бутылки водки с малознакомыми людьми морозным утром в подворотне, но, вопреки этим своим наклонностям, я почему-то постоянно оказываюсь в эпицентре событий, внешне не имеющих ко мне никакого отношения и становлюсь таким образом свидетелем гигантской театральной постановки под названием история, режиссером которой является сам Господь Бог. Более того, этот спектакль постоянно сопровождается и даже предваряется театральными постановками обычных театральных режиссеров, правда совершено удивительно точно попадающих в стиль и дух наступающей эпохи. Я помню, как в 1998 году я попал на постановку гоголевского«Ревизора» в театре им. Станиславского, где Хлестаков оказался неврастеничным уголовником, душевная болезнь которого имела четко обозначенные инфернальные обертона. Его болезнь оказалась абсолютно адекватной духу времени и поэтому подчинила себе целый город, причем особенно радостно бросилась ему лизать пятки так называемая интеллигенция. Спектакль оставлял совершенно жуткое впечатление, впрочем, не более жуткое, чем тогдашняя Москва. Но первой мыслью после его просмотра было то, что единство действия спектакля с необходимостью требует катарсиса в виде абсолютно рационального офицера КГБ, спокойным шагом выходящего из-за кулис и молча пускающего пулю в лоб этому инфернальному неврастенику. Когда я поделился этими своими впечатлениям с автором постановки, мертвая тишина наступила в весьма многолюдной квартире, подаренной самому талантливому московскому режиссеру Юрием Лужковым, и только скабрезности совсем уж глупой, но удивительно красивой актрисы, нарушали эту поистине сакраментальную тишину. Его тяжелый взгляд в упор и эта тишина показали мне, что на репетициях необходимость такого эпилога приходила в голову не только мне, но, очевидно, была отвергнута в результате довольно серьезного конфликта.
Через год премьер-министр России лично внес рационализаторские предложение о новом применении отхожих мест, а еще через несколько месяцев Сергей Доренко порадовал росссиян совершенно Свифтовскими репортажами из зала суда, который рассматривал дело об ущемлении им «достоинств» Юрия Лужкова. А еще через полгода кладбища Российских городов украсились «аллеями героев», которые народная молва до сих пор упорно связывает с наиболее знаковой фигурой эпохи.
Не менее поразительной показался мне конец Лужковской эпопеи, свидетелем которого я стал на этот раз. Прежде всего, по приезде в Москву меня поразило то, что неугомонный мэр, измученный необходимостью прервать летний отдых для спасения пчел от лесных пожаров, все-таки я нашел время расправиться с Пушкинской площадью и снес таки всю ее правую часть. Стоя у макдональдса, я смотрел в щель между рестораном «Актер» и щитом, загораживающим поистине метафизическую пустоту того места, где был когда-то штаб яковлевской операции по перелому станового хребета России, и не мог не вспоминать о том, как летел самолетом «Люфтганзы» и при подлете к Москве с изумлением наблюдал в теленовостях репортаж о том, как на открытие шизофренического в своем гигантизме творения Церетели приехала вся «мировая элита», включая бывшего президента Буша и кого-то из Клинтонов. Именно тогда, в самолете «Люфтганзы» при подлете к Москве я впервые увидел внизу в районе метро Кропоткинская таинственную возню мерседесов-щупалец только что народившейся Лужквы, захватывающей один за другим районы парализованной дефолтом Москвы.
Наземный взгляд на этот шедевр гигантизма на подходе к нему поразил меня красотой почти законченного Храма Христа Спасителя и рассказом православного бомжа, проводившего меня от собора к идеальной точке обзора на "статую" Петра Первого, открытие которой сумело не только заинтересовать, но и привести в Москву весь Бильдербергский клуб. Бывший интеллигентный человек, встреченный мной на ступенях собора в ответ на мой вопрос шепотом сообщил мне о том, что это статуя Сатаны, а не Петра и даже не Колумба, а также то, что в этом "храме", превратившем Москву в столицу мирового сатанизма, приносятся по субботам человеческие жертвоприношения.
А на этот раз москвичи с азартом обсуждали «Дело в кепке» и выступит ли пловец бабочкой на стороне оболганного мэра, якобы сумевшего засунуть нечто в ненавистный друзьям Сандры Рулофс тандем. Правда, кое-кто в связи с мэром припоминал сэров и прочих ксеров, но мне почему-то в этой связи скорее вспоминался пожар в Манеже в день выборов вышеупомянутого пловца стилем баттерфляй. Поистине удивительно, что буквально за 20 лет вечные скептики «москвичи» превратились в людей, непомнящих что было всего 6 лет назад, так что самыми примитивными средствами им теперь можно внушить, что пловец баттерфляем забыл день, когда он стал президентом во второй раз, или что его кровный брат Винни-Пух, написавший книгу о римском праве, ничего не слышал о политическом трюке под названием «разделяй и властвуй».
На следующее утро Винни-пух не мудрствуя лукаво во второй раз заявил «Dura Lex - comme à la guerre» и отрешил Лужкву от её отца, зачавшего её то ли в подвалах петроколумба, то ли в гаражах бывшего бассейна. Я напряженно вслушивался и вглядывался в гомонящий вокруг меня город, но не мог услышать ни характерного аканья, ни увидеть на лицах отсвет улыбки Юрия Визбора, столь характерный для москвичей, которых я когда-то знал, ни волчьей статности московских хулиганов, поразившей страну в образе капитана Жеглова. Вокруг копошилась и рыскала в поисках славы и денег, равнодушная даже к потере родителя Лужква, кляня пробки но, подобно идушей по следу ищейке, упорно вынюхивая запах зеленого дьявола. И только здоровенные полосатые коты на Патриках, блаженно щурясь на осеннее солнце бабьего лета, напоминали мне моего Лаврентия Палыча и то время, когда каждый камень павильона помнил о том, как американский посол так и не сумел убедить Михаила Афанасьевича в том, что он приехал в Москву только для расшифровки бумаг Жильбера Орильякского .
Несмотря на громогласную уверенность новых москвичей, сидящих за столиками ресторана, в том, что Лужков незаменим и Винни-Пух зря примеряет на себя образ брутального мачо, москвичи старые на скамеечках перешептывались о том, что в ближайшее воскресенье по Садовому кольцу поведут сто тысяч пленных лужковцев во главе с Юрием Михайловичем отстраивать разрушенную Москву, а сзади пустят поливальные машины. Несмотря на радикальный антагонизм этих слухов, на всех рекламных экранах бежала надпись: «В Багдаде все спокойно и к прошлому возврата нет». И только хмурые лица центурионов третьего Рима, вышагивающих повзводно на платформах метро, и бронежилеты крепышей в штатском на станциях пересадок, говорили о том, что Москва еще жива и кто-то все таки трет старую медную лампу.
Удивительно, что столь масштабные события, по своему историческому значению возможно превосходящие события 1991 года, для меня получили свое художественное воплощение в замечательной детской опере моего друга Сергея Москалькова. Сыгранная им ведьма пряничного домика в костюме капитана Желтой подводной лодки, вдруг превратилась в Лужкву, пытающуюся натравить друг на друга Гензель и Гретель, приговоренных ею к смерти в пышущей адским пламенем печи. Поразительно богатая ассоциативным рядом игра Москалькова каким-то образом создала этот образ Лужквы с инфернальным юмором соблазняющей людей «одной крови» преимуществами погибнуть завтра, в отличии от брата или сестры, обреченных отправиться в печь сегодня.
Надо сказать, что некий карнавальный привкус этих дней в Москве, оказался совершенно адекватным этому удивительному спектаклю. Но более всего меня поразила другая реальность, в которую я внезапно перенесся, когда целый сонм ангелов слетелся на сцену, а моя четырехлетняя дочь хлопнула меня по руке со словами: «Папа не бойся - это же театр». Я физически, буквально всем телом ощщутил вокруг меня «Дворец на Яузе», до последнего гвоздя московский, чей фундамент принадлежит «Введенскому народному дому» Алексея Бахрушина, а сталинский ампир остался неизменным со времен премьеры оперетты «Москва-Черемушки», чья сцена помнит отца моего школьного друга Александра Завадского. Лужква, которую я сам себе придумал, оказалася милым и веселым комедийным актером, с юмором и добротой играющим сказочный персонаж, неспособный испугать даже четырехлетнего ребенка.
Так будет же это с Лужквою всегда -
Да здравствует солнце, да скроется тьма!.
Лужква уходящая
Всё смешалось: суета Арбата,
Колокольный звон и кабаки.
Но горят ещё в лучах заката
Золотом кремлёвские кресты.
Догорит вечерняя зарница,
Дремлет город, тьмою окружён -
То ли православная столица,
То ли окаянный Вавилон.
архидиакон Роман (Тамберг)
Все-таки удивительная штука жизнь - почему-то я, а быть может и не только я, становлюсь свидетелем совершено фантастических событий в истории, причем без всяких на то причин или оснований. Причем чувствую я себя при этом идиотом-зевакой, смотрящим с открытым ртом на происходящее, в то время как толпа вокруг меня плевать хотела на эти события, хотя от них зависит сама их жизнь, причем не только всего общества, но и каждого из них. Толпа не интересуется тем, почему за последние 20 лет она резко уменьшилась в размерах, куда делись недостающие члены и весьма прагматично занимается своими делами - приобретением собственности и доставлением себе всевозможных чувственных наслаждений. Нет, я тоже не чужд чувственных наслаждений, особенно распитию бутылки водки с малознакомыми людьми морозным утром в подворотне, но, вопреки этим своим наклонностям, я почему-то постоянно оказываюсь в эпицентре событий, внешне не имеющих ко мне никакого отношения и становлюсь таким образом свидетелем гигантской театральной постановки под названием история, режиссером которой является сам Господь Бог. Более того, этот спектакль постоянно сопровождается и даже предваряется театральными постановками обычных театральных режиссеров, правда совершено удивительно точно попадающих в стиль и дух наступающей эпохи. Я помню, как в 1998 году я попал на постановку гоголевского«Ревизора» в театре им. Станиславского, где Хлестаков оказался неврастеничным уголовником, душевная болезнь которого имела четко обозначенные инфернальные обертона. Его болезнь оказалась абсолютно адекватной духу времени и поэтому подчинила себе целый город, причем особенно радостно бросилась ему лизать пятки так называемая интеллигенция. Спектакль оставлял совершенно жуткое впечатление, впрочем, не более жуткое, чем тогдашняя Москва. Но первой мыслью после его просмотра было то, что единство действия спектакля с необходимостью требует катарсиса в виде абсолютно рационального офицера КГБ, спокойным шагом выходящего из-за кулис и молча пускающего пулю в лоб этому инфернальному неврастенику. Когда я поделился этими своими впечатлениям с автором постановки, мертвая тишина наступила в весьма многолюдной квартире, подаренной самому талантливому московскому режиссеру Юрием Лужковым, и только скабрезности совсем уж глупой, но удивительно красивой актрисы, нарушали эту поистине сакраментальную тишину. Его тяжелый взгляд в упор и эта тишина показали мне, что на репетициях необходимость такого эпилога приходила в голову не только мне, но, очевидно, была отвергнута в результате довольно серьезного конфликта.
Через год премьер-министр России лично внес рационализаторские предложение о новом применении отхожих мест, а еще через несколько месяцев Сергей Доренко порадовал росссиян совершенно Свифтовскими репортажами из зала суда, который рассматривал дело об ущемлении им «достоинств» Юрия Лужкова. А еще через полгода кладбища Российских городов украсились «аллеями героев», которые народная молва до сих пор упорно связывает с наиболее знаковой фигурой эпохи.
Не менее поразительной показался мне конец Лужковской эпопеи, свидетелем которого я стал на этот раз. Прежде всего, по приезде в Москву меня поразило то, что неугомонный мэр, измученный необходимостью прервать летний отдых для спасения пчел от лесных пожаров, все-таки я нашел время расправиться с Пушкинской площадью и снес таки всю ее правую часть. Стоя у макдональдса, я смотрел в щель между рестораном «Актер» и щитом, загораживающим поистине метафизическую пустоту того места, где был когда-то штаб яковлевской операции по перелому станового хребета России, и не мог не вспоминать о том, как летел самолетом «Люфтганзы» и при подлете к Москве с изумлением наблюдал в теленовостях репортаж о том, как на открытие шизофренического в своем гигантизме творения Церетели приехала вся «мировая элита», включая бывшего президента Буша и кого-то из Клинтонов. Именно тогда, в самолете «Люфтганзы» при подлете к Москве я впервые увидел внизу в районе метро Кропоткинская таинственную возню мерседесов-щупалец только что народившейся Лужквы, захватывающей один за другим районы парализованной дефолтом Москвы.
Наземный взгляд на этот шедевр гигантизма на подходе к нему поразил меня красотой почти законченного Храма Христа Спасителя и рассказом православного бомжа, проводившего меня от собора к идеальной точке обзора на "статую" Петра Первого, открытие которой сумело не только заинтересовать, но и привести в Москву весь Бильдербергский клуб. Бывший интеллигентный человек, встреченный мной на ступенях собора в ответ на мой вопрос шепотом сообщил мне о том, что это статуя Сатаны, а не Петра и даже не Колумба, а также то, что в этом "храме", превратившем Москву в столицу мирового сатанизма, приносятся по субботам человеческие жертвоприношения.
А на этот раз москвичи с азартом обсуждали «Дело в кепке» и выступит ли пловец бабочкой на стороне оболганного мэра, якобы сумевшего засунуть нечто в ненавистный друзьям Сандры Рулофс тандем. Правда, кое-кто в связи с мэром припоминал сэров и прочих ксеров, но мне почему-то в этой связи скорее вспоминался пожар в Манеже в день выборов вышеупомянутого пловца стилем баттерфляй. Поистине удивительно, что буквально за 20 лет вечные скептики «москвичи» превратились в людей, непомнящих что было всего 6 лет назад, так что самыми примитивными средствами им теперь можно внушить, что пловец баттерфляем забыл день, когда он стал президентом во второй раз, или что его кровный брат Винни-Пух, написавший книгу о римском праве, ничего не слышал о политическом трюке под названием «разделяй и властвуй».
На следующее утро Винни-пух не мудрствуя лукаво во второй раз заявил «Dura Lex - comme à la guerre» и отрешил Лужкву от её отца, зачавшего её то ли в подвалах петроколумба, то ли в гаражах бывшего бассейна. Я напряженно вслушивался и вглядывался в гомонящий вокруг меня город, но не мог услышать ни характерного аканья, ни увидеть на лицах отсвет улыбки Юрия Визбора, столь характерный для москвичей, которых я когда-то знал, ни волчьей статности московских хулиганов, поразившей страну в образе капитана Жеглова. Вокруг копошилась и рыскала в поисках славы и денег, равнодушная даже к потере родителя Лужква, кляня пробки но, подобно идушей по следу ищейке, упорно вынюхивая запах зеленого дьявола. И только здоровенные полосатые коты на Патриках, блаженно щурясь на осеннее солнце бабьего лета, напоминали мне моего Лаврентия Палыча и то время, когда каждый камень павильона помнил о том, как американский посол так и не сумел убедить Михаила Афанасьевича в том, что он приехал в Москву только для расшифровки бумаг Жильбера Орильякского .
Несмотря на громогласную уверенность новых москвичей, сидящих за столиками ресторана, в том, что Лужков незаменим и Винни-Пух зря примеряет на себя образ брутального мачо, москвичи старые на скамеечках перешептывались о том, что в ближайшее воскресенье по Садовому кольцу поведут сто тысяч пленных лужковцев во главе с Юрием Михайловичем отстраивать разрушенную Москву, а сзади пустят поливальные машины. Несмотря на радикальный антагонизм этих слухов, на всех рекламных экранах бежала надпись: «В Багдаде все спокойно и к прошлому возврата нет». И только хмурые лица центурионов третьего Рима, вышагивающих повзводно на платформах метро, и бронежилеты крепышей в штатском на станциях пересадок, говорили о том, что Москва еще жива и кто-то все таки трет старую медную лампу.
Удивительно, что столь масштабные события, по своему историческому значению возможно превосходящие события 1991 года, для меня получили свое художественное воплощение в замечательной детской опере моего друга Сергея Москалькова. Сыгранная им ведьма пряничного домика в костюме капитана Желтой подводной лодки, вдруг превратилась в Лужкву, пытающуюся натравить друг на друга Гензель и Гретель, приговоренных ею к смерти в пышущей адским пламенем печи. Поразительно богатая ассоциативным рядом игра Москалькова каким-то образом создала этот образ Лужквы с инфернальным юмором соблазняющей людей «одной крови» преимуществами погибнуть завтра, в отличии от брата или сестры, обреченных отправиться в печь сегодня.
Надо сказать, что некий карнавальный привкус этих дней в Москве, оказался совершенно адекватным этому удивительному спектаклю. Но более всего меня поразила другая реальность, в которую я внезапно перенесся, когда целый сонм ангелов слетелся на сцену, а моя четырехлетняя дочь хлопнула меня по руке со словами: «Папа не бойся - это же театр». Я физически, буквально всем телом ощщутил вокруг меня «Дворец на Яузе», до последнего гвоздя московский, чей фундамент принадлежит «Введенскому народному дому» Алексея Бахрушина, а сталинский ампир остался неизменным со времен премьеры оперетты «Москва-Черемушки», чья сцена помнит отца моего школьного друга Александра Завадского. Лужква, которую я сам себе придумал, оказалася милым и веселым комедийным актером, с юмором и добротой играющим сказочный персонаж, неспособный испугать даже четырехлетнего ребенка.
Так будет же это с Лужквою всегда -
Да здравствует солнце, да скроется тьма!.