Статья. Константин Рудницкий, "Песни Окуджавы и Высоцкого" (V)
Константин Рудницкий
ПЕСНИ ОКУДЖАВЫ И ВЫСОЦКОГО
(Окончание)
Словесная форма у Высоцкого заранее подготовлена к переменам, которые она должна претерпеть в момент исполнения, потому-то и выглядит часто небрежной, неточной. Строго говоря, некоторые стихи Высоцкого - еще не вполне стихи. Попадаются прекрасные, чеканные строчки, но по соседству с ними - приблизительные, скрепленные на живую нитку. Строка окончательно сложится, как только он запоет.
Точно так же податлива и мобильна музыкальная форма. "Он пел, - удивленно заметил один музыкант, - между тактами, между нотами", то вплотную приближаясь к речитативу и даже к простецкому, свойскому разговору, то вдруг словно бы отдаваясь во власть мелодии и вместе с нею высоко взмывая над текстом.
Песни Высоцкого, когда они напечатаны, когда их читаешь по книге, почти неузнаваемы. Если вы не слышали, как он поет эти стихи, их истинное содержание непостижимо для вас.
Среди упреков, которые были Высоцкому брошены и при жизни, и посмертно, чаще всего повторялся упрек в эстетической неопрятности. Он-де опошлял свое искусство, затрагивая блатные темы, он-де засорял и развращал язык песни мусорным лексиконом. Что верно, то верно, Высоцкий, к ужасу пуристов, подхватывал подзаборные словечки, не чураясь ни жаргона, ни неправильностей разговорной речи ("Метро закрыто, в такси не содют...", "Сам медведь сказал: "Робяты, я горжусь козлом...").
Но дело ведь не только в том, что низкая лексика характеризует персонажей, которые иначе изъясняться не могут. Дело еще и в том, что поэт захватывает эстетически не опознанные, эстетически не освоенные речевые пласты во имя тесного сближения с реальностью, существующей вокруг нас, рядом с нами. Закрывать глаза, дабы не видеть ни варварства, ни дикости, ни темноты? С точки зрения Высоцкого, это было бы постыдной трусостью.
Там и звуки, и краски не те,
Только мне выбирать не приходится.
Очеь нужен я там, в темноте,
Ничего - распогодится.
Да, музы Высоцкого брезгливостью не страдала. Он был народный поэт, а народ в выражениях не стесняется.
Иногда в момент пения его осеняли поразителльные догадки. В одной из редчайших у него блаженно-счастливых песен "Ну, вот, исчезла дрожь в руках..." написалось:
Среди нехоженых путей
Один путь мой.
А спелось многократно сильнее:
Один - пусть мой!
Эта песня - чудо. В ней настежь распахнута ясная, ничем не замутненная душа поэта, какой она бывала в считанные минуты уравновешенности и внутреннего покоя, когда он свято верил "в чистоту снегов и слов". Но Высоцкому выпало ничтожно мало таких минут. Обычно мы знали его другим - яростным, мучительно одиноким посреди социального хаоса и застоя.
Одиночество - неизбежный удел того, кто опережает время и решается бросить перчатку, скомканную вызовом, в лицо славословию и словоблудию.
Ненависть к фальши жгла и корежила душу Высоцкого, и этой ненавистью он мог поделиться только с нами, только со всеми, только с огромной аудиторией, в благодарности и солидарности которой не сомневался. Образ божественно-близкой женщины его поэзию не осенял. Женщины Высоцкого - не богини. Они могли называться альпинистками, стюардессами, кем угодно, но ни при каких условиях понять его не умели. И если "на нейтральной полосе цветы необычайной красоты", то оценить эту красоту в состоянии лишь сам поэт. Его женщинам, попутчицам, а не подругам, любовницам, а не возлюбленным, "глубоко плевать, какие там цветы".
Через год после смерти Высоцкого Юрий Карякин посвятил его памяти взволнованную статью ("Лит. обозрение", 1981, № 7). В этой прекрасной статье есть одна прекрасная ошибка. "Почти каждую свою песню, - уверял Карякин, - пел он на предельном пределе сил человеческих". Всем это чудилось, все так и думали. Вот и у
С. 18:
Андрея Вознесенского можно прочесть, мол, он "бледнел исступленной бледностью, лоб покрывался испариной, вены вздувались на лбу, горло напрягалось, жилы выступали на нем. Казалось, горло вот-вот перервется, он рвался изо всех сил, изо всех сухожилий..." Казалось, не спорю, конечно, казалось... Но нет же! Не было никакой "испарины", и вены не "вздувались". Высоцкий был актером чистейшей таганской пробы, тренированным, великолепно владевшим собой мастером. В момент исполнения песни он вкладывал в нее всю душу, и его "легендарный темперамент" (слова Юрия Трифонова) раскалялся добела, опаляя всех слушателей. Но этим темпераментом он владел, управлял, держал свою страсть под контролем. Но силы свои расходовал расчетливо, учитывая большую дистанцию вечера и соразмеряя с этой дистанцией затраты энергии.
Когда кончалась надсадная песня - ну, хоть та же "Охота на волков", те же "Кони", - мнилось, он весь тут выложился, до остатка. Ничуть не бывало. Следующую песню он начинал, не переводя дыхания, с места в карьер, и выяснялось, что огромные энергетические резервы не израсходованы, что он еще не однажды способен дойти "до предельного предела", а после трагического надрыва и рокота непринужденно сменить регистр и взять залихватски-гаерский тон.
"Охоту на волков" я впервые услышал во время генеральной репетиции спектакля "Берегите ваши лица" в Театре на Таганке. Художник Энар Стенберг натянул на фоне голубого задника пять металлических канатов: разлиновал небо, как нотную бумагу. Высоцкий пел "Охоту на волков", вися в воздухе, обеими руками ухватившись за канат. Когда он закончил этот фантастический номер, когда допел, я был уверен, что артист измочален, выгорел дотла. Но публика неистово аплодировала, и режиссер разрешил Высоцкому спеть "на бис". Он тотчас же повторил песню в той же позе и с той же яростью.
Там же, в Театре на Таганке, я впервые услышал и посвященную памяти Высоцкого песню Булата Окуджавы:
Белый аист московский на белое небо взлетел,
Черный аист московский на черную землю спустился.
Размышляя о двух этих певцах, мысленно их сравнивая, я вовсе не думаю, что одному из них должно отдать предпочтение перед другим. Всенародное признание строго избирательно и, в конечно, счете, безошибочно. И Окуджава, и Высоцкий достигли такого признания по святому праву абсолютной честности их несхожих талантов. Оба они на протяжении десятилетий сопутствовали духовной жизни нашего общества и помогли нам осознать себя. Теперь, когда - как и предсказывал Высоцкий - "распогодилось", их голоса уносят в будущее нашу боль, наш смех и наши сокровенные верования.