однажды
Однажды было такое счастье.
Была темная, плотная, почти шершавая на ощупь, шуршащая оливковой листвой греческая ночь. Чуть освещенная тропинка в гору. Стол на небольшой террасе. Сверху - туманные очертания крошечного ресторанчика, а слева, впереди и внизу - небольшие сосны, макушки которых уходили невидимыми уступами все ниже и ниже к морю. Желтые фонарики качались в зеленых иглах. Дул плюшевый, но прохладный ветер. Вам холодно? - спросили официанты и принесли пледы, и укрыли ими меня и дочку. А маленький Леша был тепло одет.
Нам носили еду - тарелку за тарелкой, это был какой-то фокус - всего понемножку из очень многого. Очень многого. И есть уже было нельзя, хотя глаза и нюх, и слух - хватали все эти чудные краски и запахи, и смех двух молодых девушек и юноши - официантов. Они уговаривали по-гречески "и вот это надо попробовать, и вот это", а мы отмахивались и говорили по-русски: "нет! уже невозможно"! Они смеялись, и из-за сосны выплывало еще одно огромное блюдо с новыми образцами невыносимой вкуснятины. Мы пробовали - по кусочку. Очень вкусно, очень, но больше никак. Они опять смеялись, и на столе оказывалось блюдо с десятком диковинных фруктов и пирожных...
...Там, за верхушками сосен, внизу и вверху все было одного иссиня-черного цвета. Высокого холма мыса Сунион совсем не было, он исчез, абсолютно слившись с общим ночным полотном. И ярко залитые желтым светом руины храма Посейдона сияли в небе высоко над землей. Это было невозможно, невероятно, немыслимо, но колонны золотого храма сияли высоко в небе. А под ним, вдалеке, по этому же иссиня-черному полотну медленно плыли маленькие и тоже сияющие изнутри кораблики.
Ветер качал фонари. Сосны на цыпочках сбегали к морю. Волны внизу говорили: плюх! плюх! плюх ... Девочки-официантки смеялись. Леша хотел спать.
Мы сняли пледы, попрощались и пошли той же тропинкой вниз. Я оглядывалась, золотой храм становился виден все меньше и меньше. Вот уже только верхушки колонн, вот уже только часть архитрава, на котором Тезей два с половиной тысячелетия сражается с быком, а кентавры - с лапифами. Невозможно поверить в то, что об этом храме писал Платон, что с этого места бросился в море несчастный Эгей (может, это вовсе не миф?), и отсюда, вот отсюда стало оно навсегда Эгейским.
Я оглядываюсь еще раз. Холм заслонил храм, парящий в небе. Ночь опять зашуршала сухой листвой, каменные плиты под ногами, досыта напитанные маслом упавших оливок, глухо постукивали под каблуками. Проехал на электрокаре рабочий отеля, далеко внизу открылась дорога с ползущими по ней огоньками авто...
... Может быть, ничего этого и не было? Ни Платона, ни Эгея, ни кентавров, ни террасы, ни фонариков, ни пирожных ...
За окнами холодная ноябрьская полночь. Надо бы погладить барахло и дочитать в журнале что-то ужасно ученое про Вавилова, и спать бы уже вообще-то положено приличным старушкам. Но я лезу в свой небогатый архив, листаю папки. Вот, нашла, только это дневное, не волшебное. Просто тогда оно было рядом с той ночью, во времени и пространстве.
... Все было - и Платон, и Эгей, и сосны, и храм высоко в небе.
Все есть.
