Кино и немцы
Я не очень много работал с кинокостюмами. На ТВ, по обе стороны камеры, мой опыт куда больше. Достаточный, чтобы порассуждать о правдивости и правдоподобии, сравнить создании образов на экране и в жизни. Нашел колонку двухлетней давности на эту тему и публикую ее сегодня. Приятно, когда выводы старых материалов не только сохраняют пафос, но и подтверждаются.
Последние четверть века я занимаюсь модой, одеждой и стилем (это не повтор, а три разные вещи). Зарабатываю советами, как культурнее уберечь потребителей от реальности и продать им что-нибудь ненужное. Ведь мир моды - это отнюдь не театр, вопреки Шекспиру. Тут в чистом виде кино. Совсем недавно оно стало «как-бы-документальное», mockumentary, снятое будто за три копейки на VHS для своих, но раньше эта картина изо всех сил старалась походить на художественную. Феллини либо Бергман, смотря по потребителю, но никак не меньше. В идеале всем в индустрии хотелось бы, чтобы сравнение шло с музейными ценностями, но в момент зарождения системы моды её задачи слишком отличались от искусства. Последнее устремлялось в вечность, а дизайн одежды был ориентирован на постоянное обновление. Общим было только направление: от ремесла - к продаже дополнительных смыслов.
Сейчас разница почти исчезла. Художники не стесняются приёмов поп-культуры или продаж, на арт-рынке продаётся в первую очередь всё модное. Мода, в свою очередь, не гонится больше за новизной и эффектами, и для основных хитов меняются по сезонам только ткани. Значимые художники исчезают из обеих отраслей так же неумолимо, как бумажные авиабилеты из аэропортов. В результате получается набор штампов и костюмов (сейчас чаще всего - спортивных), главным достоинством которых считается доходчивость и удобство, новый инфантильный код. Травмирует это лишь тех, кто помнит, что бывало и по-другому. Для остальных такое положение дел всего лишь отражает новые реалии индустрии. Как бы там ни было, процесс получения денег всё ещё нужно гарнировать развлечением или эмоцией. Что возвращает нас к массовому киноискусству.
В отличие от театра, кино не смотрят, его зрителям демонстрируют. Они лишены возможности самостоятельно наводить свой бинокль. Только такие ограничения могут создать правдоподобие и не отвлекать публику сомнением. Тут убедительность куда важнее правды, что особенно заметно при анализе кинокостюмов. Можно сколь угодно подробно реконструировать черты эпохи, но если зритель эти особенности не узнает, работа пропадает зря. В конце концов, деньги в кассу заплачены не за поход в музей, а за убедительную иллюзию, и убеждать она должна отнюдь не коллег художника по костюмам. Когда я смотрю на сказочное варварство церковных костюмов Данило Донато в дзефиреллиевском фильме о Франциске Ассизском, мне ни на секунду не приходит мысль сравнить их с историческими. В тот момент они - моя правда, и никакая другая не важна.
С другой стороны, много стараться и не нужно. Пышный белый парик и страусовые перья чётко указывают на Марию-Антуанетту. Всё остальное можно оставить на усмотрение художника, чтобы артистка и картинка смотрелись как можно эффектнее. Это чудесно удалось Адриану с Нормой Ширер в постановке 38 года. А если бюджет позволяет снимать в настоящем Версале, то от правдоподобия можно вообще уйти, превращая этот уход в постмодернистскую игру. Ровно через 70 лет в постановке Софии Копполы о той же самой Марии-Антуанетте в её гардеробной взгляд среди стилизованных туфель на мгновение выхватывает разношенные кеды…
Обстригаем перо, меняем парик на стрижку, убираем корсет, и часто этого достаточно для создания «совсем аутентичного Гэтсби». Дальше работают ассоциации. Некоторые условности - плюмажи на «римских» шлемах - дошли до нас прямиком из балетов Людовика XIV. Некоторые родились только в начале прошлого века: например, похожий на перевёрнутую сухарницу «головной убор Джульетты» имеет больше отношения к моде 10-х годов, когда он был придуман, чем к истории. Что не делает эти предметы хуже, ведь они автоматически отправляют мысли зрителей по назначению. Глаз цепляется лишь за вопиющие случаи. К примеру, Цезарь с Марком Антонием из старом вахтанговском телеспектакле, которые расхаживают в кожаных штанах, как античные варвары.
Для меня примером точных выразительных средств стала работа Александры Бирн для Кейт Бланшетт в фильме «Елизавета: Золотой век» («Оскар» за костюмы 2007 года). Целые поколения актрис для создания образа королевы прекрасно обходились подбритым лбом, воротником-«фрезой» и вычурными силуэтами. Остальные камни-банты-кружева, которыми Елизавета на портретах дробно усыпана, будто салат «Оливье» у неленивой хозяйки, зависели от бюджета студии. Бирн от мелких деталей отказалась совсем. Её платья - единственный цветовой акцент, они сопровождают все настроения героини, все отношения с персонажами. Костюм работает на фильм каждым сантиметром, и это делает его точнее правды.
Такое представление о свойствах кинематографичности однажды сыграло со мною недобрую шутку. В середине 90-х снимали с Владимиром Клавихо журнальную историю. «Андрей, хочу сдержанно и точно, как в кино про жизнь», - такое было пожелание. Ну, мне-то, казалось, не нужно было напоминать о точно работающих предметах. Меховая шапка Барбары Брыльска из «Иронии судьбы» или свитер Караченцова из «Старшего сына» были для меня образцами точно работающей детали, чуть крупнее правды. Уже через полчаса после начала съёмок пришлось срочно развозить обратно все здоровенные меховые ушанки, военные штаны с карманами и мохнатые унты. И менять их на твидовые брюки, неброские коричневые кардиганы и байковые рубашки. Кто мог подумать, что для фотографа признаком реализма и точности была способность костюма сливаться с декорацией, как в массовых сценах у Германа? Выяснилось, что у каждого из нас, несмотря на знакомство, оказалось своё представление о мере правды.
Сейчас такие разночтения вряд ли возможны - мода подражает жизни, а иногда разницы между их языком нет никакой. Люди закончили наряжаться и строят свои сказки из повседневности. Часто актуальность вещи определяется выбором цвета или шрифта, но куда больше - способностью дизайнера представить их модными. В результате курьерская футболка DHL за 5 евро отличается от футболки DHL производства Vetements за 280 евро единственной полоской и внесённым авторами посланием. Эта способность делать значимым любой пустяк осознанным присутствием автора возвращает моду к искусству - каким мы знали его век назад, с еще не до конца сформированным языком. А также готовность видеть маркетинг одним из художественных приемов.
Мода - не физика, объективности в ней быть не может, и вещи стоят столько, сколько за них готовы платить. И всё равно отказ от фактов в пользу эмоционального восприятия обращает на себя внимание. Сейчас его называют пост-правдой, post-truth. Когда такое состояние предсказывают французские постмодернисты, думаешь об этом отвлечённо. Когда российские политики говорят, что не бывает никакой правды, это воспринимается как цинизм. А вот в исполнении редакции Оксфордского толкового словаря, недавно признавшей post-truth «словом года», ищешь объективное наблюдение. И найти несложно: включишь пару раз телевизор и понимаешь, что разница между партизанами и террористами, к примеру, зависит исключительно от точки зрения.
Речь тут не только о манипуляциях общественным мнением, а об элементарном нежелании знать, как всё обстоит «на самом деле». В жизни это знание больше никакого значения не имеет, мы и без того окружены вещами, о принципе действия которых не имеем представления. В моде и кино такие информационные пузыри, в которых люди выбирали себе удобное отношение к реальности, были всегда. Кино и немцы, что тут еще сказать… Это лихое выражение пришло из советских фильмов о войне «категории С», где пара пионеров-героев легко обращала в бегство дивизии карикатурных фашистов. Теперь возможность выбрать «альтернативную правду», примерить любой образ, есть у каждого. Главное, чтобы костюм был точным, а выбор - осознаным.
Последние четверть века я занимаюсь модой, одеждой и стилем (это не повтор, а три разные вещи). Зарабатываю советами, как культурнее уберечь потребителей от реальности и продать им что-нибудь ненужное. Ведь мир моды - это отнюдь не театр, вопреки Шекспиру. Тут в чистом виде кино. Совсем недавно оно стало «как-бы-документальное», mockumentary, снятое будто за три копейки на VHS для своих, но раньше эта картина изо всех сил старалась походить на художественную. Феллини либо Бергман, смотря по потребителю, но никак не меньше. В идеале всем в индустрии хотелось бы, чтобы сравнение шло с музейными ценностями, но в момент зарождения системы моды её задачи слишком отличались от искусства. Последнее устремлялось в вечность, а дизайн одежды был ориентирован на постоянное обновление. Общим было только направление: от ремесла - к продаже дополнительных смыслов.
Сейчас разница почти исчезла. Художники не стесняются приёмов поп-культуры или продаж, на арт-рынке продаётся в первую очередь всё модное. Мода, в свою очередь, не гонится больше за новизной и эффектами, и для основных хитов меняются по сезонам только ткани. Значимые художники исчезают из обеих отраслей так же неумолимо, как бумажные авиабилеты из аэропортов. В результате получается набор штампов и костюмов (сейчас чаще всего - спортивных), главным достоинством которых считается доходчивость и удобство, новый инфантильный код. Травмирует это лишь тех, кто помнит, что бывало и по-другому. Для остальных такое положение дел всего лишь отражает новые реалии индустрии. Как бы там ни было, процесс получения денег всё ещё нужно гарнировать развлечением или эмоцией. Что возвращает нас к массовому киноискусству.
В отличие от театра, кино не смотрят, его зрителям демонстрируют. Они лишены возможности самостоятельно наводить свой бинокль. Только такие ограничения могут создать правдоподобие и не отвлекать публику сомнением. Тут убедительность куда важнее правды, что особенно заметно при анализе кинокостюмов. Можно сколь угодно подробно реконструировать черты эпохи, но если зритель эти особенности не узнает, работа пропадает зря. В конце концов, деньги в кассу заплачены не за поход в музей, а за убедительную иллюзию, и убеждать она должна отнюдь не коллег художника по костюмам. Когда я смотрю на сказочное варварство церковных костюмов Данило Донато в дзефиреллиевском фильме о Франциске Ассизском, мне ни на секунду не приходит мысль сравнить их с историческими. В тот момент они - моя правда, и никакая другая не важна.
С другой стороны, много стараться и не нужно. Пышный белый парик и страусовые перья чётко указывают на Марию-Антуанетту. Всё остальное можно оставить на усмотрение художника, чтобы артистка и картинка смотрелись как можно эффектнее. Это чудесно удалось Адриану с Нормой Ширер в постановке 38 года. А если бюджет позволяет снимать в настоящем Версале, то от правдоподобия можно вообще уйти, превращая этот уход в постмодернистскую игру. Ровно через 70 лет в постановке Софии Копполы о той же самой Марии-Антуанетте в её гардеробной взгляд среди стилизованных туфель на мгновение выхватывает разношенные кеды…
Обстригаем перо, меняем парик на стрижку, убираем корсет, и часто этого достаточно для создания «совсем аутентичного Гэтсби». Дальше работают ассоциации. Некоторые условности - плюмажи на «римских» шлемах - дошли до нас прямиком из балетов Людовика XIV. Некоторые родились только в начале прошлого века: например, похожий на перевёрнутую сухарницу «головной убор Джульетты» имеет больше отношения к моде 10-х годов, когда он был придуман, чем к истории. Что не делает эти предметы хуже, ведь они автоматически отправляют мысли зрителей по назначению. Глаз цепляется лишь за вопиющие случаи. К примеру, Цезарь с Марком Антонием из старом вахтанговском телеспектакле, которые расхаживают в кожаных штанах, как античные варвары.
Для меня примером точных выразительных средств стала работа Александры Бирн для Кейт Бланшетт в фильме «Елизавета: Золотой век» («Оскар» за костюмы 2007 года). Целые поколения актрис для создания образа королевы прекрасно обходились подбритым лбом, воротником-«фрезой» и вычурными силуэтами. Остальные камни-банты-кружева, которыми Елизавета на портретах дробно усыпана, будто салат «Оливье» у неленивой хозяйки, зависели от бюджета студии. Бирн от мелких деталей отказалась совсем. Её платья - единственный цветовой акцент, они сопровождают все настроения героини, все отношения с персонажами. Костюм работает на фильм каждым сантиметром, и это делает его точнее правды.
Такое представление о свойствах кинематографичности однажды сыграло со мною недобрую шутку. В середине 90-х снимали с Владимиром Клавихо журнальную историю. «Андрей, хочу сдержанно и точно, как в кино про жизнь», - такое было пожелание. Ну, мне-то, казалось, не нужно было напоминать о точно работающих предметах. Меховая шапка Барбары Брыльска из «Иронии судьбы» или свитер Караченцова из «Старшего сына» были для меня образцами точно работающей детали, чуть крупнее правды. Уже через полчаса после начала съёмок пришлось срочно развозить обратно все здоровенные меховые ушанки, военные штаны с карманами и мохнатые унты. И менять их на твидовые брюки, неброские коричневые кардиганы и байковые рубашки. Кто мог подумать, что для фотографа признаком реализма и точности была способность костюма сливаться с декорацией, как в массовых сценах у Германа? Выяснилось, что у каждого из нас, несмотря на знакомство, оказалось своё представление о мере правды.
Сейчас такие разночтения вряд ли возможны - мода подражает жизни, а иногда разницы между их языком нет никакой. Люди закончили наряжаться и строят свои сказки из повседневности. Часто актуальность вещи определяется выбором цвета или шрифта, но куда больше - способностью дизайнера представить их модными. В результате курьерская футболка DHL за 5 евро отличается от футболки DHL производства Vetements за 280 евро единственной полоской и внесённым авторами посланием. Эта способность делать значимым любой пустяк осознанным присутствием автора возвращает моду к искусству - каким мы знали его век назад, с еще не до конца сформированным языком. А также готовность видеть маркетинг одним из художественных приемов.
Мода - не физика, объективности в ней быть не может, и вещи стоят столько, сколько за них готовы платить. И всё равно отказ от фактов в пользу эмоционального восприятия обращает на себя внимание. Сейчас его называют пост-правдой, post-truth. Когда такое состояние предсказывают французские постмодернисты, думаешь об этом отвлечённо. Когда российские политики говорят, что не бывает никакой правды, это воспринимается как цинизм. А вот в исполнении редакции Оксфордского толкового словаря, недавно признавшей post-truth «словом года», ищешь объективное наблюдение. И найти несложно: включишь пару раз телевизор и понимаешь, что разница между партизанами и террористами, к примеру, зависит исключительно от точки зрения.
Речь тут не только о манипуляциях общественным мнением, а об элементарном нежелании знать, как всё обстоит «на самом деле». В жизни это знание больше никакого значения не имеет, мы и без того окружены вещами, о принципе действия которых не имеем представления. В моде и кино такие информационные пузыри, в которых люди выбирали себе удобное отношение к реальности, были всегда. Кино и немцы, что тут еще сказать… Это лихое выражение пришло из советских фильмов о войне «категории С», где пара пионеров-героев легко обращала в бегство дивизии карикатурных фашистов. Теперь возможность выбрать «альтернативную правду», примерить любой образ, есть у каждого. Главное, чтобы костюм был точным, а выбор - осознаным.