Шостакович - 115
Этот день, 25 сентября, стараюсь всегда отмечать здесь.
А в этом сентябре я как-то гораздо больше, чем обычно в последнее время, слушал Шостаковича.
Был 2-й виолончельный концерт (в разных исполнениях), симфонии 1, 6, 13 (Кондрашин), 15 (Зандерлинг), причем запись 13-й документальная - с премьеры 20 декабря 1962 г.; обе фортепианные сонаты (А. Ведерников), прелюдии и фуги op. 87 (К. Джаррет полностью, С. Рихтер и Т. Николаева - выборочно). Именно прелюдии и фуги, которые я давно не переслушивал, особенно пришлись по душе. Квартеты 6-й и 7-й, и я подумал, что 6-й квартет продолжает линию мягкой лирики некоторых прелюдий и фуг, а первая часть 7-го, fis-moll'ного, перекликается с fis-moll'ной прелюдией. "Сатиры" на слова Саши Черного (Г. Вишневская и М. Ростропович, 1967 г., с концерта) не понравились совсем, а позавчера в первый раз прослушал "Леди Макбет" в исходной редакции. Это запись, сделанная Ростроповичем в 1978 г. в Лондоне, с Г. Вишневской и Н. Геддой в главных ролях. Я эту оперу, "Катерину Измайлову", не слушал, боюсь, лет сорок. Помню в 80-е годы прекрасный спектакль в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. На нем я побывал дважды. Вот с тех пор и не слушал. Конечно, сейчас такого потрясения, как в молодости, особенно после первого прослушивания на пластинках в 20 лет, я не испытал, но сочинение сильное, прежде всего в части симфонической музыки, выразительнейшей оркестровки. И нити отсюда тянутся аж до 15-й симфонии.
Реконструкция первоначальной редакции 30-х годов выполнена Ростроповичем с санкции, как он сам говорил, автора. Но в книге К. Мейера написано, что Шостакович категорически запрещал обращаться в постановках к первой редакции. Видимо, чтобы не дразнить гусей.
Перечитал мемуары, записанные С. Волковым, о чем упомянул на блогспоте.
Можно спорить о подлинности этих мемуаров, но ведь они опровергают лживый тезис советской пропаганды о единстве партии и народа Шостаковича. А это ясно опровергает и известная от друзей композитора его реакция на вступление в партию. Сильнее же всего и яснее всех слов - Второй виолончельный концерт. Глумливые фанфары, с которых начинается финал, - это ведь выход на трибуну Самого Главного, а потом вступает солист с той же темой, и эта каденция сопровождается треском бубна (деталь, которую некоторые исполнители затушевывают). Шут с бубенцами на колпаке (или юродивый?) повторяет слова Самого Главного. Это и приходилось делать Шостаковичу в казенных, и не им написанных, статьях и выступлениях. А в генеральной кульминации всего концерта после тех же фанфар, уже совершенно оглушительных, и после неистового пляса под мотив "Бубликов" опять с теми же заклинаниями вступает солист (и снова под бубен), и тут уже у него сил не остается. Стремительное падение и вздохи, полное изнеможение; будто пресекается дыхание. Но всё-таки он выживает. Прислушивается к шорохам и стукам, затаился, но жив.
Можно вообразить отвисшие челюсти партийных бонз, когда они услышали это на торжественном вечере в честь 60-летия автора 25 сентября 1966 г. Даже при том, что верноподданный Светланов "выключил" бубен.
И это после обещаний написать героико-патриотическую оперу "Тихий Дон" по роману Шолохова. Вот вам героизм и патриотизм в одном флаконе. Всё же он подразнил гусей, но гуси смогли только молча "полузапретить" этот концерт, как и 13 симфонию.
Закончу большой цитатой из книги Г. Вишневской "Галина":
«Когда у нас поселился Солженицын, то волею судьбы он оказался рядом с Сахаровым - с одной стороны, и с Шостаковичем - с другой.
Естественно, что в таком близком соседстве он часто общался с Андреем Дмитриевичем. Теперь Слава захотел свести поближе Солженицына с Шостаковичем, который очень высоко ценил писательский дар Александра Исаевича, хотел писать оперу на его повесть «Матренин двор».
Они встречались несколько раз, но контакта, видно, не получилось. Разные жизненные пути, разные темпераменты. Солженицын - бескомпромиссный, врожденный борец, рвался хоть с голыми руками против пушек в открытую борьбу за творческую свободу, требуя правды и гласности. Затаенный всю жизнь в себе Шостакович не был борцом.
- Скажите ему, чтобы не связывался с кремлевской шайкой. Надо работать. Писателю надо писать, пусть пишет… он великий писатель.
Шостакович, конечно, чувствовал себя лидером, за которым идут, на которого равняются все музыканты мира. Но он также видел и укор в глазах людей за свой отказ от политической борьбы, видел, что от него ждут открытого выступления и борьбы за свою душу и творческую свободу, как это сделал Солженицын. Так уж повелось, что один должен дать распять себя за всех. А почему все не спасут одного - гордость своей нации?
Бедный Дмитрий Дмитриевич! Когда в 1948 году в переполненном людьми Большом зале Московской консерватории он, как прокаженный, сидел один в пустом ряду, было о чем ему подумать, а потом помнить всю жизнь. Он часто говорил нам, когда мы возмущались какой-нибудь очередной несправедливостью:
- Не тратьте зря силы, работайте, играйте… Раз вы живете в этой стране, вы должны видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет и быть не может.
А однажды высказался яснее:
- Скажите спасибо, что еще дают дышать.
Не желая закрывать глаза на жестокую правду, Шостакович отчетливо и ясно сознавал, что он и все мы - участники отвратительного фарса. А уж коль согласился быть паяцем, так и играй свою роль до конца. Во всяком случае, тогда ты берешь на себя ответственность за мерзость, в которой живешь и которой открыто не сопротивляешься.
И, раз навсегда приняв решение, он не стесняясь выполнял правила игры. Отсюда его выступления в печати, на собраниях, подписи под «письмами протеста», которые он, как сам говорил, подписывал не читая, и ему было безразлично, что об этом скажут. Знал, что придет время, спадет словесная шелуха и останется его музыка, которая все расскажет людям ярче любых слов. Реальной жизнью его было только творчество, и уж сюда он не подпускал никого. Это был его храм, входя в который он сбрасывал с себя маску и оставался тем, кто он есть, - и только за эту жизнь он и в ответе. Все, что хотел сказать Шостакович, о чем он думал, он говорил своей музыкой, и она-то и останется в веках, так же, как изломанный, истерзанный духовный облик величайшего композитора XX века. Какие бы фальшивые программы ни подкладывали советские музыковеды под его симфонии, публика, приходящая на концерты, отлично понимает, о чем пишет Шостакович. И в том, что сегодня в России все больше и больше раскрепощается людское сознание, в этом, конечно, огромная заслуга и Дмитрия Шостаковича, до конца жизни своей музыкой призывавшего людей к протесту против насилия над личностью с такой исступленной страстью, как ни один творец-музыкант нашего века. Для этого он отметал все лишнее со своего пути, все, что могло помешать ему в творчестве, а иногда бросал кость своре, которая с таким усердием всю жизнь его травила, подписывая векселя в виде статей и писем, которых не читал; Знал, что все равно не отстанут но отнимут отпущенное ему судьбою время, помешают, не дадут написать, воплотить звуки то, что разрывало ему душу. Выступал на собраниях, разных пленумах, не придавая значения этим выступлениям, торопясь скорее к своему письменному столу. Зато те, кто заставлял его делать это, придавали словам Шостаковича очень большое значение. Сразу после смерти Дмитрия Дмитриевича (через несколько месяцев!) советское правительство предъявило векселя Шостаковича к оплате: в Советском Союзе вышел альбом пластинок «Говорит Шостакович», где собраны его публичные высказывания в разные годы жизни. Как торопится власть замести следы медленного убийства великого человека! Но как они заблуждаются, думая, что, обвив Шостаковича липкой паутиной и всучив ему партбилет, они создали из него нужный им образ верного коммуниста, славящего в своих выступлениях советскую власть. Именно эти-то высказывания, идущие вразрез со всем его творчеством и всей его жизнью, - позорный и яркий документ, свидетельствующий об извращении и подавлении личности коммунистическим режимом.
И все же, пройдя через все глумления над своим талантом, он остался верным своему народу, который всегда отдавал его на заклание. Непонятно, как с его темпераментом, его нервной утонченностью, он не покончил жизнь самоубийством. Какая сила спасла его от этого шага? А может быть, он побоялся Бога? Бог не принимает душу самоубийцы… Это есть у него в Четырнадцатой симфонии у сопрано: «Три лилии, три лилии на могиле моей без креста…» На репетициях на него страшно было смотреть, с такой мучительной углубленностью в самого себя слушал он эту часть.
Дмитрий Дмитриевич никогда не говорил о вере, но, как всякий большой художник, конечно, чувствовал в себе Бога. Он часто говорил: «Всё от Бога». Это не было в его устах лишь фразой, и он умер бы уже давно, если бы не Бог, даровавший ему могучий талант и возложивший на него обязанность описать все, чему свидетелем он будет, тот тернистый путь, которым идет Россия. И Шостакович нес свой крест, изнемогая под его тяжестью, но выполнил свой долг до конца».
А в этом сентябре я как-то гораздо больше, чем обычно в последнее время, слушал Шостаковича.
Был 2-й виолончельный концерт (в разных исполнениях), симфонии 1, 6, 13 (Кондрашин), 15 (Зандерлинг), причем запись 13-й документальная - с премьеры 20 декабря 1962 г.; обе фортепианные сонаты (А. Ведерников), прелюдии и фуги op. 87 (К. Джаррет полностью, С. Рихтер и Т. Николаева - выборочно). Именно прелюдии и фуги, которые я давно не переслушивал, особенно пришлись по душе. Квартеты 6-й и 7-й, и я подумал, что 6-й квартет продолжает линию мягкой лирики некоторых прелюдий и фуг, а первая часть 7-го, fis-moll'ного, перекликается с fis-moll'ной прелюдией. "Сатиры" на слова Саши Черного (Г. Вишневская и М. Ростропович, 1967 г., с концерта) не понравились совсем, а позавчера в первый раз прослушал "Леди Макбет" в исходной редакции. Это запись, сделанная Ростроповичем в 1978 г. в Лондоне, с Г. Вишневской и Н. Геддой в главных ролях. Я эту оперу, "Катерину Измайлову", не слушал, боюсь, лет сорок. Помню в 80-е годы прекрасный спектакль в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. На нем я побывал дважды. Вот с тех пор и не слушал. Конечно, сейчас такого потрясения, как в молодости, особенно после первого прослушивания на пластинках в 20 лет, я не испытал, но сочинение сильное, прежде всего в части симфонической музыки, выразительнейшей оркестровки. И нити отсюда тянутся аж до 15-й симфонии.
Реконструкция первоначальной редакции 30-х годов выполнена Ростроповичем с санкции, как он сам говорил, автора. Но в книге К. Мейера написано, что Шостакович категорически запрещал обращаться в постановках к первой редакции. Видимо, чтобы не дразнить гусей.
Перечитал мемуары, записанные С. Волковым, о чем упомянул на блогспоте.
Можно спорить о подлинности этих мемуаров, но ведь они опровергают лживый тезис советской пропаганды о единстве партии и народа Шостаковича. А это ясно опровергает и известная от друзей композитора его реакция на вступление в партию. Сильнее же всего и яснее всех слов - Второй виолончельный концерт. Глумливые фанфары, с которых начинается финал, - это ведь выход на трибуну Самого Главного, а потом вступает солист с той же темой, и эта каденция сопровождается треском бубна (деталь, которую некоторые исполнители затушевывают). Шут с бубенцами на колпаке (или юродивый?) повторяет слова Самого Главного. Это и приходилось делать Шостаковичу в казенных, и не им написанных, статьях и выступлениях. А в генеральной кульминации всего концерта после тех же фанфар, уже совершенно оглушительных, и после неистового пляса под мотив "Бубликов" опять с теми же заклинаниями вступает солист (и снова под бубен), и тут уже у него сил не остается. Стремительное падение и вздохи, полное изнеможение; будто пресекается дыхание. Но всё-таки он выживает. Прислушивается к шорохам и стукам, затаился, но жив.
Можно вообразить отвисшие челюсти партийных бонз, когда они услышали это на торжественном вечере в честь 60-летия автора 25 сентября 1966 г. Даже при том, что верноподданный Светланов "выключил" бубен.
И это после обещаний написать героико-патриотическую оперу "Тихий Дон" по роману Шолохова. Вот вам героизм и патриотизм в одном флаконе. Всё же он подразнил гусей, но гуси смогли только молча "полузапретить" этот концерт, как и 13 симфонию.
Закончу большой цитатой из книги Г. Вишневской "Галина":
«Когда у нас поселился Солженицын, то волею судьбы он оказался рядом с Сахаровым - с одной стороны, и с Шостаковичем - с другой.
Естественно, что в таком близком соседстве он часто общался с Андреем Дмитриевичем. Теперь Слава захотел свести поближе Солженицына с Шостаковичем, который очень высоко ценил писательский дар Александра Исаевича, хотел писать оперу на его повесть «Матренин двор».
Они встречались несколько раз, но контакта, видно, не получилось. Разные жизненные пути, разные темпераменты. Солженицын - бескомпромиссный, врожденный борец, рвался хоть с голыми руками против пушек в открытую борьбу за творческую свободу, требуя правды и гласности. Затаенный всю жизнь в себе Шостакович не был борцом.
- Скажите ему, чтобы не связывался с кремлевской шайкой. Надо работать. Писателю надо писать, пусть пишет… он великий писатель.
Шостакович, конечно, чувствовал себя лидером, за которым идут, на которого равняются все музыканты мира. Но он также видел и укор в глазах людей за свой отказ от политической борьбы, видел, что от него ждут открытого выступления и борьбы за свою душу и творческую свободу, как это сделал Солженицын. Так уж повелось, что один должен дать распять себя за всех. А почему все не спасут одного - гордость своей нации?
Бедный Дмитрий Дмитриевич! Когда в 1948 году в переполненном людьми Большом зале Московской консерватории он, как прокаженный, сидел один в пустом ряду, было о чем ему подумать, а потом помнить всю жизнь. Он часто говорил нам, когда мы возмущались какой-нибудь очередной несправедливостью:
- Не тратьте зря силы, работайте, играйте… Раз вы живете в этой стране, вы должны видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет и быть не может.
А однажды высказался яснее:
- Скажите спасибо, что еще дают дышать.
Не желая закрывать глаза на жестокую правду, Шостакович отчетливо и ясно сознавал, что он и все мы - участники отвратительного фарса. А уж коль согласился быть паяцем, так и играй свою роль до конца. Во всяком случае, тогда ты берешь на себя ответственность за мерзость, в которой живешь и которой открыто не сопротивляешься.
И, раз навсегда приняв решение, он не стесняясь выполнял правила игры. Отсюда его выступления в печати, на собраниях, подписи под «письмами протеста», которые он, как сам говорил, подписывал не читая, и ему было безразлично, что об этом скажут. Знал, что придет время, спадет словесная шелуха и останется его музыка, которая все расскажет людям ярче любых слов. Реальной жизнью его было только творчество, и уж сюда он не подпускал никого. Это был его храм, входя в который он сбрасывал с себя маску и оставался тем, кто он есть, - и только за эту жизнь он и в ответе. Все, что хотел сказать Шостакович, о чем он думал, он говорил своей музыкой, и она-то и останется в веках, так же, как изломанный, истерзанный духовный облик величайшего композитора XX века. Какие бы фальшивые программы ни подкладывали советские музыковеды под его симфонии, публика, приходящая на концерты, отлично понимает, о чем пишет Шостакович. И в том, что сегодня в России все больше и больше раскрепощается людское сознание, в этом, конечно, огромная заслуга и Дмитрия Шостаковича, до конца жизни своей музыкой призывавшего людей к протесту против насилия над личностью с такой исступленной страстью, как ни один творец-музыкант нашего века. Для этого он отметал все лишнее со своего пути, все, что могло помешать ему в творчестве, а иногда бросал кость своре, которая с таким усердием всю жизнь его травила, подписывая векселя в виде статей и писем, которых не читал; Знал, что все равно не отстанут но отнимут отпущенное ему судьбою время, помешают, не дадут написать, воплотить звуки то, что разрывало ему душу. Выступал на собраниях, разных пленумах, не придавая значения этим выступлениям, торопясь скорее к своему письменному столу. Зато те, кто заставлял его делать это, придавали словам Шостаковича очень большое значение. Сразу после смерти Дмитрия Дмитриевича (через несколько месяцев!) советское правительство предъявило векселя Шостаковича к оплате: в Советском Союзе вышел альбом пластинок «Говорит Шостакович», где собраны его публичные высказывания в разные годы жизни. Как торопится власть замести следы медленного убийства великого человека! Но как они заблуждаются, думая, что, обвив Шостаковича липкой паутиной и всучив ему партбилет, они создали из него нужный им образ верного коммуниста, славящего в своих выступлениях советскую власть. Именно эти-то высказывания, идущие вразрез со всем его творчеством и всей его жизнью, - позорный и яркий документ, свидетельствующий об извращении и подавлении личности коммунистическим режимом.
И все же, пройдя через все глумления над своим талантом, он остался верным своему народу, который всегда отдавал его на заклание. Непонятно, как с его темпераментом, его нервной утонченностью, он не покончил жизнь самоубийством. Какая сила спасла его от этого шага? А может быть, он побоялся Бога? Бог не принимает душу самоубийцы… Это есть у него в Четырнадцатой симфонии у сопрано: «Три лилии, три лилии на могиле моей без креста…» На репетициях на него страшно было смотреть, с такой мучительной углубленностью в самого себя слушал он эту часть.
Дмитрий Дмитриевич никогда не говорил о вере, но, как всякий большой художник, конечно, чувствовал в себе Бога. Он часто говорил: «Всё от Бога». Это не было в его устах лишь фразой, и он умер бы уже давно, если бы не Бог, даровавший ему могучий талант и возложивший на него обязанность описать все, чему свидетелем он будет, тот тернистый путь, которым идет Россия. И Шостакович нес свой крест, изнемогая под его тяжестью, но выполнил свой долг до конца».