(no subject)
А ведь "закон единства и борьбы противоположностей" марксисты стырили у Шопенгауэра (может быть, даже и не зная об этом), а вовсе не у Гегеля. Достаточно прочесть хотя бы 27 параграф "Мира...", чтобы в этом убедиться. У Гегеля вообще такого "закона" нет, и он, вбиваемый в свое время в головы наших людей, является крайней вульгаризацией гегелевской философии противоречия.
Когда же Шопенгауэр приплетает платоновские идеи, трактуя их как "ступени объективации воли", то его таинственная Воля становится очень похожей на аристотелевский Ум-Перводвигатель (или - о, ужас! - на гегелевскую Абсолютную Идею). Конечно, Воля тут - отнюдь не Ум, а идеи ("прообразы вещей", "Nature's moulds", разрушить которые призывал король Лир; он, заметим в скобках, не читал Шопенгауэра и не понимал, что силам Природы не под силу разрушить идеи, от которых эта самая Природа производна) не содержатся в ней, а загадочным образом эманируются. Так или иначе, этот заклятый враг Гегеля, желая проникнуть в кантовскую вещь саму по себе, расставляет сам для себя многочисленные гегелевские ловушки, в которые попадается, но не признается в этом.
***
Я давно уже думал, что в цикле 24 прелюдий Шопена 15-я играет роль некой кульминации цикла. Она, если не ошибаюсь, самая длинная и, в то же время, самая синтетическая, увязывающая в крепкий узел мажор и минор. К тому же, она приходится почти на точку золотого сечения (15/24 = 0,625, а з.с. приблизительно 0,618). Ее Des-dur потом совершенно потрясающим образом откликается в последней прелюдии, будто что-то абсолютно недостижимое, парящее в небесах, после чего следует завершающая весь цикл катастрофа.
И эта же Des-dur'ная прелюдия оказывается "экватором", после которого наступает сильное техническое усложнение пьес. Подобно этому, Хоружий называет "экватором" 10-й эпизод "Улисса" ("Бродячие скалы"), и после него идут "поздние" эпизоды, гораздо более "темные" в своей сущности, чем предыдущие.
***
Поскольку пост не имеет названия, то он открыт (и, тем самым, не содержит своей границы), и можно продолжить.
После рабочего дня, где на лекции я втирал про непротиворечивость, полноту и разрешимость исчисления высказываний в форме теории L, а на семинаре мы решали логические задачки по доказательству секвенций, я было хотел продолжить слушание оперы Рамо "Дардан" (пролог и первые два акта которой были прослушаны вчера на сон грядущий - с большим интересом и даже с удовольствием). Но совершенно неожиданно в моей башке зазвучал вдруг мощно второй финал Cosi. И Рамо, естественно, был послан в бесконечно удаленную точку. Прослушал означенный финал в эталонной записи Э. Иохума. Нет, какой там Сальери. Ничего подобного ему не приснилось бы. Сальери отличается от Моцарта, как организованное целое - от органического целого (кажется, Пастернак в беседе с Л. Чуковской противопоставил эти типы целостности - по ее воспоминаниям).
И я, в свою очередь, вспомнил, как однажды, "в молодые леты", играл клавир оперы, и в комнату вошла мама - на том месте первого финала, где после смятения вдруг воцаряется торжественный Es-dur, и вступает дон Альфонсо: "Giacche a morir vicini" (а когда это играешь на рояле, то возникает иногда чувство, что звучит Шуберт) - и спросила:
- И это тоже твоя любимая Cosi fan tutte?
- Да, - ответил я.
- Господи! Как же тут много всего!
Да, много...
***
Вот так день почти закончился. Теперь можно почитать "Белую голубку Кордовы". А книга хорошая, без дураков. Читая в метро, восхитился тем местом, где говорится про Ленинград 70-х годов прошлого века:
"Город казался Захару чужим и хмурым, и люди были всё невеселые, странные, скупые. Все покупали поштучно. Отстоит тетка два часа в очереди, купит два огурца - огромных, никчемных, полуметровых, или три зеленых помидора. После веселых и пестрых винницких рынков все это диким казалось, убогим".
Это, заметим, имело место в стране зрелого, развитого социализма.
Тем не менее, всё равно bella vita militar! И не militar тоже. И у нас есть надежда, что bella calma мы всё же troveraemo.
Когда же Шопенгауэр приплетает платоновские идеи, трактуя их как "ступени объективации воли", то его таинственная Воля становится очень похожей на аристотелевский Ум-Перводвигатель (или - о, ужас! - на гегелевскую Абсолютную Идею). Конечно, Воля тут - отнюдь не Ум, а идеи ("прообразы вещей", "Nature's moulds", разрушить которые призывал король Лир; он, заметим в скобках, не читал Шопенгауэра и не понимал, что силам Природы не под силу разрушить идеи, от которых эта самая Природа производна) не содержатся в ней, а загадочным образом эманируются. Так или иначе, этот заклятый враг Гегеля, желая проникнуть в кантовскую вещь саму по себе, расставляет сам для себя многочисленные гегелевские ловушки, в которые попадается, но не признается в этом.
***
Я давно уже думал, что в цикле 24 прелюдий Шопена 15-я играет роль некой кульминации цикла. Она, если не ошибаюсь, самая длинная и, в то же время, самая синтетическая, увязывающая в крепкий узел мажор и минор. К тому же, она приходится почти на точку золотого сечения (15/24 = 0,625, а з.с. приблизительно 0,618). Ее Des-dur потом совершенно потрясающим образом откликается в последней прелюдии, будто что-то абсолютно недостижимое, парящее в небесах, после чего следует завершающая весь цикл катастрофа.
И эта же Des-dur'ная прелюдия оказывается "экватором", после которого наступает сильное техническое усложнение пьес. Подобно этому, Хоружий называет "экватором" 10-й эпизод "Улисса" ("Бродячие скалы"), и после него идут "поздние" эпизоды, гораздо более "темные" в своей сущности, чем предыдущие.
***
Поскольку пост не имеет названия, то он открыт (и, тем самым, не содержит своей границы), и можно продолжить.
После рабочего дня, где на лекции я втирал про непротиворечивость, полноту и разрешимость исчисления высказываний в форме теории L, а на семинаре мы решали логические задачки по доказательству секвенций, я было хотел продолжить слушание оперы Рамо "Дардан" (пролог и первые два акта которой были прослушаны вчера на сон грядущий - с большим интересом и даже с удовольствием). Но совершенно неожиданно в моей башке зазвучал вдруг мощно второй финал Cosi. И Рамо, естественно, был послан в бесконечно удаленную точку. Прослушал означенный финал в эталонной записи Э. Иохума. Нет, какой там Сальери. Ничего подобного ему не приснилось бы. Сальери отличается от Моцарта, как организованное целое - от органического целого (кажется, Пастернак в беседе с Л. Чуковской противопоставил эти типы целостности - по ее воспоминаниям).
И я, в свою очередь, вспомнил, как однажды, "в молодые леты", играл клавир оперы, и в комнату вошла мама - на том месте первого финала, где после смятения вдруг воцаряется торжественный Es-dur, и вступает дон Альфонсо: "Giacche a morir vicini" (а когда это играешь на рояле, то возникает иногда чувство, что звучит Шуберт) - и спросила:
- И это тоже твоя любимая Cosi fan tutte?
- Да, - ответил я.
- Господи! Как же тут много всего!
Да, много...
***
Вот так день почти закончился. Теперь можно почитать "Белую голубку Кордовы". А книга хорошая, без дураков. Читая в метро, восхитился тем местом, где говорится про Ленинград 70-х годов прошлого века:
"Город казался Захару чужим и хмурым, и люди были всё невеселые, странные, скупые. Все покупали поштучно. Отстоит тетка два часа в очереди, купит два огурца - огромных, никчемных, полуметровых, или три зеленых помидора. После веселых и пестрых винницких рынков все это диким казалось, убогим".
Это, заметим, имело место в стране зрелого, развитого социализма.
Тем не менее, всё равно bella vita militar! И не militar тоже. И у нас есть надежда, что bella calma мы всё же troveraemo.