"Мороз и солнце; день чудесный!"
Да, сегодня был именно такой день.
Мы учили "Зимнее утро" в школе, чуть ли не в начальных классах, и, конечно, не отдавали себе отчета в мере гениальности этого стихотворения и, главное, в мере его загадочности.
Какой печальный финал у этой мажорной ("гайдновской") пьесы:
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег милый для меня.
Вот эта последняя строчка - про берег. Я думаю, что она резонирует с написанным за полтора месяца до "Зимнего утра" (20 сентября 1829 г.) "Монастырем на Казбеке":
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
Мотив бегства от жизни, который в последние годы уже все время звучит и в стихах, и в письмах.
Если заглянуть в черновики, то никакого "берега" мы там не найдем. Скорее всего, решение пришло в последний момент. Хотя вот слабый намек:
Леса, бывало столь густые,
Столь благостные для меня.
Но насколько же это слабее окончательного варианта!
И еще: "поля пустые". Пустыня вообще у Пушкина - не слово, а как верно заметил Гоголь, "бездна пространства", сложнейший смысловой клубок, который шевелится даже в признаниях пятнадцатилетнего пажа:
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву.
Поля тоже, видимо, выявились в последний момент, а было:
Приятно предаваться бегу
Нетерпеливого коня
И навещать места пустые,
Где мы гуляли...
Или:
И навещать леса пустые
Недавно темные густые...
Но ведь "пустыня" еще и "лес", между прочим. "Ах ты лес, мой лес, пустыня прекрасная!", - поет дева Феврония в начале "Китежа".
Мы учили "Зимнее утро" в школе, чуть ли не в начальных классах, и, конечно, не отдавали себе отчета в мере гениальности этого стихотворения и, главное, в мере его загадочности.
Какой печальный финал у этой мажорной ("гайдновской") пьесы:
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег милый для меня.
Вот эта последняя строчка - про берег. Я думаю, что она резонирует с написанным за полтора месяца до "Зимнего утра" (20 сентября 1829 г.) "Монастырем на Казбеке":
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..
Мотив бегства от жизни, который в последние годы уже все время звучит и в стихах, и в письмах.
Если заглянуть в черновики, то никакого "берега" мы там не найдем. Скорее всего, решение пришло в последний момент. Хотя вот слабый намек:
Леса, бывало столь густые,
Столь благостные для меня.
Но насколько же это слабее окончательного варианта!
И еще: "поля пустые". Пустыня вообще у Пушкина - не слово, а как верно заметил Гоголь, "бездна пространства", сложнейший смысловой клубок, который шевелится даже в признаниях пятнадцатилетнего пажа:
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву.
Поля тоже, видимо, выявились в последний момент, а было:
Приятно предаваться бегу
Нетерпеливого коня
И навещать места пустые,
Где мы гуляли...
Или:
И навещать леса пустые
Недавно темные густые...
Но ведь "пустыня" еще и "лес", между прочим. "Ах ты лес, мой лес, пустыня прекрасная!", - поет дева Феврония в начале "Китежа".