Славянская вдова.
Предлагаю общему вниманию рассказ "Славянская вдова".
Рассказ имеет в основе реальную человеческую историю.
Осуть произведения связана с ситуацией на Украине и имеет более нравственный, нежели политический подтекст.
Причитать рассказ можно тут или на сайте автора "СЛОВА И КАРТИНКИ"
На сайте Проза.ру (http://www.proza.ru/2014/06/23/2097).
Скачать для читалки, планшета, смартфона:
Славянская вдова.FB2 - 17 kB
СЛАВЯНСКАЯ ВДОВА Я сказала ему тогда: «Твои волосы пахнут порохом».
Он только вошёл, ещё не помылся, не разулся, но крепко обнял нас: меня и Мишутку. Потом, конечно, сходил в ванную: отмылся, побрился, прыснулся своим любимым "Chic" и вышел к нам без запаха войны. Мишутка воскликнул: «Пап, ты опять как новенький!» - повторяя слова, которые Валера иногда произносил, глядясь после бритья в зеркало.
Валера-Валерочка, когда я впустила тебя в свою жизнь, чтобы от нас двоих появились на свет ещё трое: Игорёк, Натка и Мишутка? Ещё три человеческих жизни. Двадцать почти мне было. А тебе двадцать три. У Ксюхи, подруги моей, познакомились на её Дне рождения. Ты с её братом дружил. Тогда мы познакомились, поговорили… и расстались. Город небольшой, и вскоре мы снова встретились. Ты привёз свою бабушку в травмопункт, а там я - практику прохожу. С тобой была твоя мама, помогала. Я вас тогда успокаивала, мол, всё будет хорошо - постараюсь. А ты сказал: «Ну, раз ты здесь, то мы будем спокойны». Шутил наверное, иронизировал. Но именно с той минуты мы стали сближаться. Ни с кем из парней не была я так близка. Гуляли, даже целовалась с одним, но продолжения не было. А с тобой встречаться стали серьёзно. Время пришло моё женское. Думала, что замуж выхожу по любви, а настоящую любовь-то познала позже, уже в семейной жизни.
Жили… сейчас я точно знаю: жили мы счастливо. Сначала у твоих родителей в вашем частном доме, а потом в квартиру перебрались, в ту, что от бабушки твоей досталась. Игорёк родился когда мне уже двадцать второй год шёл. Здоровый у нас мальчик родился, хороший. Но что ещё сказать? На первом ребёнке мы учимся быть родителями. Первому ребёнку мы передаём наши ошибки, второму - наши устремления, последующим - наши таланты. Но я была очень рада, что мальчик родился. Молва людская гласит, что от мужественных отцов чаще мальчики рождаются, особенно первенцы, а от тех, кто характером помягче - девочки. Вот потому я и счастлива была от своего первенца особо, с чувством гордости. И загадала тогда, чтобы вторым ребёнком у меня была девочка. Потому что и я при своём муже чувствовала себя женщиной. Женщиной, которую любят, ценят, чтут. Я была счастлива, и мне хотелось передать своё счастье ещё кому-то - кому-то очень родному. Кому как не дочери передавать своё женское, своё материнское счастье? И наше дитя любви, наша Натка, Наташенька, родилась такой красивой… Господи, ты подарил нам такую красотулечку, такую лапоньку дочку, и такую нежную… я слов найти не могу. Господи, если бы ты наделил меня красноречием, то сложила бы я тебе такую молитву благодарственную, которую за мною повторяли бы все женщины мира. Но нет у меня красноречия, оттого по сорок раз на дню я повторяю слова, которые говорят все женщины мира уже тысячи лет, глядя на своих маленьких:
- Благодарю тебя, Господи.
Натке было три, а Игорьку шесть, когда я родила нашего третьего ребёнка: Мишу. Вот уж богатырь! Он ещё в животе у меня бойкий норов свой показывал, а выйдя на свет, сразу взялся территорию завоёвывать. Ох и крепкий же Мишутка наш! Спеленаешь его, бывало, как положено, а он пока пелёнки не ослобонит, не успокоится. Правда, без крика, молча - но упорно, последовательно. Спустя полчаса глядишь - он уже ручки освободил, раскинул их широко. Да, любит он спать раскинувшись, всё норовит поперёк или по диагонали кроватки разлечься. А проснётся - устроит потягушки свои богатырские. Протянешь к нему руку, а он хвать! за палец, и не одной рукой, как другие дети, а двумя сразу, сжимает палец крепко-крепко, к себе тянет. Грудь сосал, однако, без особых усилий, прикусывал редко. Но силён. Быть ему ещё одним Фёдором Емельяненко.
Ой, как вспомнишь всё это… Почти полжизни прошло, а словно один день. День тёплый, солнечный, весенний. Но пришла к нам война. Постепенно, как холодный дождливый фронт накрывает окрестности, так и война - медленно, но неотвратимо поглотила нашу мирную жизнь. Начался очередной ихний майдан. Именно что "ихний". Что нам до этой власти? Выбрали - и забыли. Какой ни есть урка, а всё не украдёт. Мы своим умом живём, и не бедствуем особо. Где и в какие времена простой народ свою копейку без капли пота зарабатывал? Когда парочка "ящер и касатка" до власти дорвалась, хуже было. Но мы терпели, не бузили, хотя у нас за них мало кто голосовал. Так нет же! Этим полушляхетам волынским нужен свой пан. Им гонор не позволяет подчиняться хохлу малороссийскому. Всё из-за этого и начинается. А их ещё киевские и львовские интеллигенты вшивые подначивают: сами-то они в драку не полезут, а на чужих плечах в рай въехать всегда "пожалуйста". В крайнем случае, камней поднесут - кидайте, лезьте на баррикады. Вот и нашли себе дураков среди рагуль волынских, фашистов львовских, да среди малолетней шпаны футбольной. Эти гульбу и устроили, разожгли костёр войны… твари. А кто опять во власти? Опять те же толстосумы, воры, "зайцы шоколадные". Только что воли стало больше, чтобы хулиганить. Чтобы насильничать. Да и "урка" оказался не уркой, а тряпкой туалетной. Людей простых предал, милиционеров предал. Сдал нас чужой надменной воле. Мы и думать не думали, чем всё обернётся. Ладно, если бы скинули урку и на том успокоились, но нет же, нет! Людей на колени ставить начали, избивать, убивать. И ведь не за то, что люди эти воруют или душегубствуют, а за то, что на другой стороне политической. А кто верховодит этими галицаями? Да такие же урки, только голодные, которые ещё не успели карман набить до края. И все на Запад глядят, а в нас видят "титушек", прихлебателей путинских, российских. Говорить и писать мы должны не на том языке, к которому с детства привычны, а на том, что их сердцу мил. Историю нашу большую, что раскинулась на тысячи лет, и от Владивостока до Бреста, хотят поменять на свою местечковую, мелкую и подшляхетскую. А завтра? Завтра, наверное, и фамилию "Иванов" заставят переделать на свой лад - в "Иванчука", как прибалты заставляют чужие фамилии коверкать на их манер. И "неграждан" из нас сделают. Ой, да ну её, эту политику!
Нашлись такие люди, что стали сопротивляться. Среди нас нашлись. Сами, без подсказки. Полушляхеты волынские считают нас быдлом, рабами, у которых нет собственной инициативы, будто мы только по приказу можем что-то предпринимать. Нет уж, достоинства и воли у нас не меньше, чем у них. И своя голова на плечах у каждого. Нашлись вожаки среди наших мужчин. У нас буйных головушек предостаточно. Совесть, может, не у всех имеется, а буйства достаточно. Под шумок в первое время ведь всякая нечисть бандитская выползла.
Я беспокоиться стала - всё же трое детей у меня. И Валера за нас всех беспокоился. Сначала-то народ стихийно собирался, стали наших местных выдвигать во власть. Но майданщики, что во власть прорвались в Киеве, стали давить нас: они хотели своих людей над нами поставить. Начали обвинять нас в сепаратизме. Начали они наших вожаков хватать и к себе в Киев увозить. Что говорить, многие ведь и от власти прежней кормились, или привыкли к ней, приклеились, а хунтари нас начали запугивать. Тут уж волей-неволей, а захочешь быть подальше от них, независимей. Да ещё Крым вон как вывернулся. Вот многие и заговорили об отделении. Но не большинство. Просто новую киевскую власть мало кто хотел иметь у себя в начальниках. Потому что не честно эта власть появилась, не честно. Подло. Отбрыкиваясь от России и холуйствуя перед Европой и Америкой. Мы такую власть не хотели. Булочки и визы американские - это хорошо, но корни свои рубить нам больно. Да и есть ли выгода с ихнего евровыбора?
Вот и началось у нас безобразие. Милиция попряталась, бандиты повылезали отовсюду. Потом и из Крыма и России стали приезжать добровольцы. Уже совсем непонятно стало, кто за кого, и кому подчиняется, и против кого воевать собрался. Местные мужчины наши стали сговариваться, чтобы совместно обороняться от всякого отребья. Валера и записался в наш отряд самообороны. У него было ружьё своё, но недели через полторы получил он в штабе Ополчения ещё и автомат. Первое время только на дежурство ходил в патруле. Мы, женщины, тоже сговаривались и занимались готовкой - кормить-то надо и своих, и тех, что издалека приехали. Бандитов мужчины извели совместно. Потом блок-посты начали устанавливать, и тут уже посерьёзнее работа пошла и служба.
Немного погодя и настоящая война началась. Уже пришла армия и стали стрелять. Да ещё Киев своих милиционеров и эсбеушников к нам командировать не переставал. Только кто же будет их тут за власть считать? Выгоняли их, обменивали на наших ребят. А стрелять войска стали всё чаще и чаще. Поначалу только на окраинах стреляли из автоматов и пулемётов, а потом и канонада началась пушечная. Уж тут и не знаешь, за кем и зачем смотреть. Дети ведь, мальчишки, дома не сидят. Им же всё посмотреть надо, всякую железяку военную потрогать нужно, в руки взять. Пойдёт Игорёк в школу, или после школы погулять выйдет, а ты места себе не находишь: что у него с друзьями на уме, что они принесут чтобы похвастаться? И дети за родителей стали побаиваться. Потому что уже стали людей у нас часто хоронить: кого шальной пулей зацепило, кого диверсанты майдановские застрелили, кто пропал без вести. Делятся дети друг с другом этими новостями тревожными, слушают от родителей о бедах - и вот уже беспокойство всюду, и в детях тоже.
И с деньгами плохо стало, торговля прикрылась. С водой, со светом перебои начались. Убивать будут - милиция не приедет; скорой помощи не дождёшься, да и с лекарствами проблемы появились. Народ бежать стал кто куда и детей устраивать у родственников в России. И мы старших своих отправили в Ростов-на-Дону к сестре Валериной. А Мишутка заболел корью в канун отъезда, так что, пришлось оставить его. Я же и не собиралась уезжать - всё-таки тут тоже помощь женская нужна. Когда город стала армия украинская обстреливать и на Карачуне засели вояки ихние, то пошло много убитых и раненых. Тяжёлых-то отправлять старались в Россию, через границу, а которых полегче зацепило, и тех, что нельзя было трогать, оставляли у нас. Уход нужен за ранеными, готовка, стирка. А с водой и электричеством туго. Правда, одежду наших мужчин: импортные покупные камуфляжные брюки, куртки мы не стираем - она рвётся быстро и очень сильно, гнилыми нитками шита. Если есть у кого армейская российская форма, то такая долго носится, а вся прочая - одноразовая, её из гуманитарных посылок берут охапками и меняют по мере надобности. Спасибо, хоть шлют люди из Крыма, из России, а то ведь всего недостаёт.
А ведь ещё народ остался неприкаянный. Остаются также люди сторожить жильё родственников и соседей, порой, сменяясь по очереди. Есть и пожилые, которым ехать некуда и жить не на что. Надо же по квартирам ходить, помогать им. Наша власть республиканская и это старается организовать, но, понятное дело, такие дела у неё пока не на первом месте. Самим приходится организовывать всё, созваниваться со знакомыми и незнакомыми, искать специалистов. В общем, ничего не хватает, и рук тоже.
«Твои волосы пахнут порохом», - сказала я своему мужу. Последний раз он тогда пришёл домой, почти полсуток пробыл с нами. Было это полторы недели назад. Валера уже стал командиром разведывательно-диверсионной группы. Громко сказано - в группе было-то всего три человека: сам Валера, Саша Хайдаров (знакомый наш с детства, живём в одном дворе) и ещё один парень из Брянска. Уходил он теперь на сутки-двое. Каждый раз, слыша канонаду, я думала, что это стреляют в Валеру. Корректировщик или дозор нацистской гвардии заметил его группу, сообщил на батарею миномётную, и теперь хлопцы из украинской армии стреляют по нему минами. Я уже знаю, что такое взрыв осколочно-фугасной мины или снаряда калибра 120мм. Это когда в глазах становится серо, в ушах стоит болезненный свист и звон, земля подбрасывает тебя, а воздух заволакивает пыль и копоть, с деревьев падают ветки и листва… звенят стёкла, фырчат осколки, сыплется штукатурка, качаются люстры, детские рисунки и фотографии слетают со стен, кошки и собаки забиваются под мебель. Если после этого повиснет тишина, или через десяток секунд послышатся проклятия киевской власти, то, скорее всего, обошлось без человеческих жертв - только разрушен чей-то дом или дворовая постройка. Если после взрыва раздастся пронзительный вой, крик, стоны - значит, нас стало меньше. Нас - это тех, кто живёт своим умом, довольствуется малым, и не слал своих представителей на евромайдан.
Авиация - она страшнее мин и снарядов. Самолёт или вертолёт летит и иногда поворачивает, устремляется на тебя. Пока он ещё далеко, кажется будто он летит именно на тебя, на твой дом. Его ракеты и пушки нацелены на тебя, он летит… и может выстрелить. Такая "русская рулетка" для нас: выстрелит… или нет? Стреляют. И когда в отдалении я слышала гул авиации, то опять же думала о том, что это Валеру заметили пилоты. И куда спрячешься от взора украинских лётчиков, которые разглядят с высоты птичьего полёта в моём Валерке не отца трёх детей, не кормильца, не земляка, а увидят в нём чеченского наёмника-террориста, донецкого бандита, путинского ватника, сепара и врага единой Украины. А "сепар" Валера и не думал, что придётся ему стать воином и защищаться от своих соотечественников - не думал, пока некоторые, нажравшись американских булочек, не свергли того, за и против которого мы вместе голосовали; пока без нашего согласия не стали на нас распространять свою власть и свои жизненные планы.
Валера, твои волосы в последнее время пахли порохом, как пахло пороховой гарью всё вокруг: наши дома, наши огороды, даже наши городские тополя. И ещё запах медикаментов. Сначала ударяло запахам пороховой гари, а потом его сопровождал запах крови и медикаментов.
Валера ушёл в последний раз. Я беспокоилась, но вовсе не как-то особенно. Провожая его в тот день, волновалась не более чем прежде. Отвезла Мишутку к маме, мы у неё оставались, когда Валера уходил. А потом началась дневная круговерть. И так же на второй день. Он не звонил - и это было нормально, для нашей обстановки. Хотя иногда он со мной или с мамой всё же связывался, если предполагал задержаться. В этот раз прошёл и третий день, но от него не было вестей. Я зашла к Саше Хайдарову, однако никто не отозвался на мой стук в дверь. Попросила маму позвонить его родственникам. Но он отправил всех близких в Саратов, а с кем ещё держал тут связь, мне не было известно. Я пошла в наш городской штаб, назвала позывной командира, под чьим началом воевал мой Валера. Но мне сказали, что он рано утром был отправлен со своим отрядом в Донецк, вернётся, в лучшем случае, через два дня. Прошло целых три дня, а потом из Донецка пришла весть, что этого командира убили. Однако позже, ночью, оттуда возвратилась часть людей, и среди них был заместитель того убитого командира. Его звали Сергей, он был легко ранен и выглядел измотанным. Сообщил, что знает мало, в должность вступил только пару суток назад, однако ему известно, что на одном из украинских блок-постов расстреляли каких-то наших ребят, один боец вернулся, но он серьёзно ранен. Сергей направил меня к человеку, который должен был знать точно как зовут того раненого и где он теперь.
Может быть, я не очень верила, но очень хотела, чтобы этим вернувшимся оказался Валера! Я хотела, чтобы это был он! Он! Только он! Никто другой! Пусть сгинет весь этот мир с Украиной, Россией, Европой и Америкой, но пусть останется он. Мой единственный, мой милый, мой любимый. Моя половина…
Сведений было очень мало, но всё же мне сообщили, что раненый размещён в одном из временных госпиталей, а в реальности - в опустевшем от войны детском саду, одну часть которого переоборудовали под медицинский пункт. Попросили никому не называть адрес, чтобы не навлечь на него артиллерийского обстрела. Я побежала туда. Меня заметил кто-то из наших местных ополченцев. Я на ходу, невнятно, через силу объяснила, куда и почему спешу. Он тут же кликнул ещё одного человека, который усадил меня в свою машину и молча довёз да места.
Я предчувствовала, что не найду там своего Валеру. И оттого мне было очень трудно идти. Потому что через сорок шагов я должна была смириться с неизбежным. Боец, дежуривший на охране временного госпиталя, начал меня спрашивать, для чего я сюда приехала, но осёкся, видимо поняв всё по моему виду или узнав меня, и пропустил в санчасть. Ко мне подошёл врач и старшая медсестра - обоих я хорошо знаю, особенно близко их узнала в последние недели. Я объяснила, для чего пришла. Вместе пошли смотреть раненых.
Он узнал меня первым, и поднял руку; вторая его рука была забинтована от локтя и выше, забинтованы были живот и бедро. Это был тот самый парень из Брянска, по имени Алексей. Про Валеру он ничего толком сказать не мог. Он шёл третьим, позади всех, а Валера был во главе. Происходило это глубокой ночью. Приблизившись украдкой к блок-посту хунтарей, они стали пробираться ползком. Расстояние между собой они держали шагов в десять. Саша Хайдаров немного отклонился в сторону и сорвал растяжку с гранатой. Он вскочил, кинулся назад, но не успел отбежать, и его сильно изранило осколками. Алексея не зацепило. С блок-поста открыли огонь из всего, что могло у них стрелять. Открыли огонь в темноту, на звук. Алексей вжался в землю, подождал пока обстрел затихнет, потом подобрался к Саше. Тот был ещё жив. Стал его тащить, а тот и закричал от боли. С блок-поста опять открыли огонь. Вот тут и ранило Алексея в руку. Прыгнул он к ближнему дереву, чтобы укрыться за его стволом, но чуть-чуть не успел - в дерево попала граната из подствольного гранатомёта, и осколками посекло ему ногу и низ живота. Он всё-таки не стал дальше отлёживаться и начал пробираться назад. Шагов через двести его встретила группа резерва. В ней было несколько новичков и один опытный боец, который вёл обучение. Двое из них понесли Алексея в тыл, а их командир, взяв собой других двух бойцов, попытался вытащить Сашу Хайдарова. Его нашли через некоторое время, но он был уже мёртв - истёк кровью. Всё равно они забрали тело. А моего Валеру никто не видел. Днём туда пошли разведчики, но обнаружили, что хунтари шукают что-то в лесу и снова ставят растяжки. Возвратились разведчики ни с чем, и больше никто не пытался туда пробраться - командиры посчитали это бессмысленным и опасным. Правда подослали человека к гвардейцам выведать, что произошло ночью, не захватили ли они кого-то, но и таким образом о Валере ничего не удалось узнать.
Я расспрашивала его подробно, и внимательно слушала, пытаясь зацепится за что-то, нащупать живую ниточку, получить знак. Вокруг нас собрались люди и тоже слушали. Один из них сказал: «Ближе надо было держаться друг к другу, и обезболить сначала того, - и досадливо добавил. - Эх... вояки».
Из госпиталя я спешно направилась обратно в штаб. Встретилась случайно там ещё с одним знакомым, по имени Виталик. Он на своей "буханке" перевозит погибших. Виталик знаком не только со мной, но и с Валерой. Вообще, он многих знает… и знал, когда они были живыми. Он сказал, что Валеру среди мёртвых не видел, да и занимается он только гражданскими. После этого я нашла одного из старших начальников, и сказала ему, что хочу поехать на тот блок-пост. Несколько минут выясняли, когда и где всё произошло. Выяснив, мне сразу же выделили машину с двумя бойцами и водителем. В мирное время пришлось бы, наверное, долго добиваться такого, а теперь люди решали быстро, не конюча, без презрения к нуждающемуся. Не потому что человек может тихо уйти, потом через пятнадцать минут возвратиться с автоматом и всех уложить, а по той причине, что все мы тут на одной стороне, и цель у нас всех одна. Не доезжая до хунтовского блок-поста метров триста, водитель остановил машину. Дальше я отправилась одна, а ребята остались меня ждать на обочине дороги.
Там были такие же ребята, как и наши, как мой Валера, только говорили между собой на украинском языке. Я сказала, что дней пять назад, ночью, они стреляли, и в ту же ночь пропал мой муж. «Мы тут каждую ночь стреляем», - сказал один, стоявший ко мне ближе остальных, и потребовал мой паспорт. Я сунула паспорт ему в руку. Вызвали старшего, тот подошёл и ему объяснили, что мне надо. Старший взял мой документ, полистал его, и сказал, что ничего не знает точно, но на второй день после той стрельбы, один из его людей случайно обнаружил в зарослях возле блок-поста труп. При нём не было никаких документов, но это был ещё молодой мужчина. За ним никто не приходил, а так как у них нет возможности заниматься бесхозными трупами местных, то его закопали тут же, рядом с их укреплённой точкой. После этого он сунул мой паспорт в накладной карман своих брюк, приказал бойцам вызвать одного из своих подчинённых, и повёл меня к месту захоронения.
Мы подошли к свеженасыпанному неровному холмику, прикрытому местами дёрном с пожухлой травой. С одной стороны холмика стоял низкий наскоро сбитый крест, а под ним лежал покорёженный бронежилет с коричневыми разводами. Эти коричневые разводы были ещё недавно живой человеческой кровью. Я стояла рядом с могилой, и не знала что делать. Было всё так очевидно, но в тоже время, я не могла без сопротивления сдаться этой очевидности. И тут подошёл гвардеец, которого вызывал старший. «Покажи ей фотки», - произнёс старший на украинском. Гвардеец вытащил мобильник, нажал на нём несколько раз кнопку и протянул мне мобильник. Так я увидела своего мужа мёртвым.
Я не стану рассказывать о своём горе, о том, что на меня нахлынуло. Не одна я такая. Миллионы вдов уже прошли через это, миллионы вдовеют в эти минуты и живут с таким горем, и миллионы женщин, даже пока не родившихся, ещё будут переживать своё вдовье горе. Но есть в памяти каждой женщины чистый уголок, чище которого нет ничего на свете. В этом уголке памяти есть самая первая и любимая кукла, её платьица, всякие девчачьи лоскутки, гребешки и стекляшки; там же любимая книжка и сухой лист клёна, рождённый деревом в ту весну, когда ты пережила первые проявления взрослого чувства; ещё там грусть о прошлом лете и восторженное ожидание будущего; в уголке этом первая улыбка, которой твой первенец ответил на счастливое сияние твоего лица, и прилив нежности к маме, когда ты заметила в её волосах отчётливо проглядывающую седину и стала понимать её так, как может женщину понимать только женщина. В том уголке памяти хранятся и образы самых близких людей. Среди них и наш любимый человек. Не отдельные моменты жизни с ним, уж тем более ни минуты страсти или будничных забот - нет. В этом чистом уголке женской памяти хранится чистый образ, цельный, светлый. Это образ души самого близкого человека. Этот образ мы и хотим предъявить окружающим. Мы хотим, чтобы его запомнили именно таким. Образ души. По нему мы узнаем своих любимых, когда завершится время и предстанем все перед Богом в истинном свете.
Но пока существует наш временный человеческий мир - мир перемешанный с войной. И образ наших близких негодяи заменяют фотографиями их мёртвых тел. Безжизненную искалеченную оболочку души представляют публике. Посмертие наших родных людей выставляют для разглядывания и обсуждения: в газетах, в интернете, на телевидении. Это делается с обеих сторон баррикад. И страшные фотоснимки наших родных становятся пищей для ничтожных человекоподобных тварей. Всё равно с кем они - с нами или с врагами - эти твари не должны питаться нашим горем, марая истинный образ наших усопших.
Я уходила от могилы, пошатываясь от слабости, и меня поддерживали ребята, которых, как и моего мужа, завтра могут закопать наши местные хлопцы тут же, у дороги. Но я вдова настоящего мужчины. Мысль о его образе возвратила мне силы. Я должна была защитить образ его души. Я остановилась и попросила снова позвать того парня с фотографиями моего мужа. Он пришёл, и я потребовала стереть эти фотографии. Он спросил зачем, но я не стала ничего объяснять, а вцепилась в него. Я требовала стереть их - сейчас, на моих глазах. Старший сказал ему, что тело опознали и больше не стоит хранить снимки. Тот подчинился и удалил под моим присмотром посмертные фотографии Валеры. «Ещё кто фотографировал?» - спросила я. «Взорву всех! Если фотографии моего мёртвого мужа выложите в интернет - убью вас всех!» - говорила я. Не говорила, а шипела. Клянусь своими детьми, я сделаю это, ради памяти Валеры! Сделаю! Один из них, немолодой, носящий отвислые украинские усы, достал свой телефон, подошёл ко мне вплотную - и удалил снимки. Не знаю, поняли они меня или нет, но это не имеет значения. Старший возвратил без слов мне паспорт, и я пошла, не помня себя. Дошла до машины с нашими ребятами, они вышли навстречу, и только тогда я дала волю своим горестным чувствам.
Пять дней прошло теперь. Приезжала я на могилку ещё раз, с родными и знакомыми, с батюшкой православным. Помолились, навели немного порядок, вбили четыре колышка и обнесли могилу шёлковой голубой лентой. Цветов нарвали луговых, укрыли ими холмик. Что ещё можно сделать? Война идёт - не всем живым внимания и заботы хватает. А теперь приехала я одна. Совсем нам худо стало. Прижали нас крепко вояки евромайдановские. Вот, улучила часок для свидания с прошедшим счастьем.
А рядом идут люди, едут легковушки, пылят автобусы. Некоторые люди меня узнают даже издали. Мало нас тут осталось, особенно женщин. Эти вояки с нацистской гвардии терпят нас и, в общем-то, не лютуют. Но что они из себя представляют? Когда им приказывают убивать нас - они нас убивают. Убивают за страх перед наказанием, за американские сухпайки и булочки, за свою европейскую безвизовую мечту, за мнимую независимость от Путина и России, за то, чтобы Украина была в шоколаде. Нас много за что убивают. Но среди этих вояк немало простых и незлобных людей, хотя запуганных и оболваненных пропагандой. А ведь после них придут другие. Придут стервятники эсбэушные и милицейские: надменные, наглые, заждавшиеся в львовском и киевском тылах чиновных поощрений и майданного одобрения.
Не знаю, как дальше сложится. Тяжко нам. Тяжко мне. Мишутку надо успеть вывезти. Пока я его сюда, на могилу отца, не приводила. Расклеюсь я совсем, а нельзя мне, нельзя… нам нельзя. Уже и медики многие уехали. Раненых много. Мёртвых много. Живых стало меньше, а мёртвых с каждым днём всё больше становится. Бомбят каждый день. Но это общая беда. А у меня есть ещё и своя личная. Вдова с тремя детьми. Как дальше жить? Пока война - много дел и событий, и я нужна тут и там, а когда наступит мир, что мне делать? Как нашу разрушенную жизнь восстанавливать? Как детей поднимать? Смогу ли? Будет ли помощь достойная? Эх, Валера, разве могла я подумать, что так моя жизнь сложится, а твоя так рано оборвётся? А начиналось счастливо…
Мир обязательно наступит. Не сразу, но наступит. Город снова заполнится людьми. В том числе и новыми людьми, взамен тех, что сейчас лежат в лесополосе у дороги, в оврагах, в собственных огородах, под руинами своих домов. Возвратятся женщины с детьми, старики приедут. Появятся и мужчины, из числа тех, которые бежали отсюда при первых выстрелах. Будут они радоваться наступившему миру и поглядывать на нас - безмужних женщин. Может быть, кто-то положит глаз и на меня, не ведая обо мне ничего. Я знаю, как остудить пыл таких кавалеров. Вопросом: где ты был, и что делал, когда здесь нас убивали?
_______________
Рассказ записан в день летнего солнцестояния 2014 года.
__
Добавить Abcider в друзья
Рассказ имеет в основе реальную человеческую историю.
Осуть произведения связана с ситуацией на Украине и имеет более нравственный, нежели политический подтекст.
Причитать рассказ можно тут или на сайте автора "СЛОВА И КАРТИНКИ"
На сайте Проза.ру (http://www.proza.ru/2014/06/23/2097).
Скачать для читалки, планшета, смартфона:
Славянская вдова.FB2 - 17 kB
СЛАВЯНСКАЯ ВДОВА Я сказала ему тогда: «Твои волосы пахнут порохом».
Он только вошёл, ещё не помылся, не разулся, но крепко обнял нас: меня и Мишутку. Потом, конечно, сходил в ванную: отмылся, побрился, прыснулся своим любимым "Chic" и вышел к нам без запаха войны. Мишутка воскликнул: «Пап, ты опять как новенький!» - повторяя слова, которые Валера иногда произносил, глядясь после бритья в зеркало.
Валера-Валерочка, когда я впустила тебя в свою жизнь, чтобы от нас двоих появились на свет ещё трое: Игорёк, Натка и Мишутка? Ещё три человеческих жизни. Двадцать почти мне было. А тебе двадцать три. У Ксюхи, подруги моей, познакомились на её Дне рождения. Ты с её братом дружил. Тогда мы познакомились, поговорили… и расстались. Город небольшой, и вскоре мы снова встретились. Ты привёз свою бабушку в травмопункт, а там я - практику прохожу. С тобой была твоя мама, помогала. Я вас тогда успокаивала, мол, всё будет хорошо - постараюсь. А ты сказал: «Ну, раз ты здесь, то мы будем спокойны». Шутил наверное, иронизировал. Но именно с той минуты мы стали сближаться. Ни с кем из парней не была я так близка. Гуляли, даже целовалась с одним, но продолжения не было. А с тобой встречаться стали серьёзно. Время пришло моё женское. Думала, что замуж выхожу по любви, а настоящую любовь-то познала позже, уже в семейной жизни.
Жили… сейчас я точно знаю: жили мы счастливо. Сначала у твоих родителей в вашем частном доме, а потом в квартиру перебрались, в ту, что от бабушки твоей досталась. Игорёк родился когда мне уже двадцать второй год шёл. Здоровый у нас мальчик родился, хороший. Но что ещё сказать? На первом ребёнке мы учимся быть родителями. Первому ребёнку мы передаём наши ошибки, второму - наши устремления, последующим - наши таланты. Но я была очень рада, что мальчик родился. Молва людская гласит, что от мужественных отцов чаще мальчики рождаются, особенно первенцы, а от тех, кто характером помягче - девочки. Вот потому я и счастлива была от своего первенца особо, с чувством гордости. И загадала тогда, чтобы вторым ребёнком у меня была девочка. Потому что и я при своём муже чувствовала себя женщиной. Женщиной, которую любят, ценят, чтут. Я была счастлива, и мне хотелось передать своё счастье ещё кому-то - кому-то очень родному. Кому как не дочери передавать своё женское, своё материнское счастье? И наше дитя любви, наша Натка, Наташенька, родилась такой красивой… Господи, ты подарил нам такую красотулечку, такую лапоньку дочку, и такую нежную… я слов найти не могу. Господи, если бы ты наделил меня красноречием, то сложила бы я тебе такую молитву благодарственную, которую за мною повторяли бы все женщины мира. Но нет у меня красноречия, оттого по сорок раз на дню я повторяю слова, которые говорят все женщины мира уже тысячи лет, глядя на своих маленьких:
- Благодарю тебя, Господи.
Натке было три, а Игорьку шесть, когда я родила нашего третьего ребёнка: Мишу. Вот уж богатырь! Он ещё в животе у меня бойкий норов свой показывал, а выйдя на свет, сразу взялся территорию завоёвывать. Ох и крепкий же Мишутка наш! Спеленаешь его, бывало, как положено, а он пока пелёнки не ослобонит, не успокоится. Правда, без крика, молча - но упорно, последовательно. Спустя полчаса глядишь - он уже ручки освободил, раскинул их широко. Да, любит он спать раскинувшись, всё норовит поперёк или по диагонали кроватки разлечься. А проснётся - устроит потягушки свои богатырские. Протянешь к нему руку, а он хвать! за палец, и не одной рукой, как другие дети, а двумя сразу, сжимает палец крепко-крепко, к себе тянет. Грудь сосал, однако, без особых усилий, прикусывал редко. Но силён. Быть ему ещё одним Фёдором Емельяненко.
Ой, как вспомнишь всё это… Почти полжизни прошло, а словно один день. День тёплый, солнечный, весенний. Но пришла к нам война. Постепенно, как холодный дождливый фронт накрывает окрестности, так и война - медленно, но неотвратимо поглотила нашу мирную жизнь. Начался очередной ихний майдан. Именно что "ихний". Что нам до этой власти? Выбрали - и забыли. Какой ни есть урка, а всё не украдёт. Мы своим умом живём, и не бедствуем особо. Где и в какие времена простой народ свою копейку без капли пота зарабатывал? Когда парочка "ящер и касатка" до власти дорвалась, хуже было. Но мы терпели, не бузили, хотя у нас за них мало кто голосовал. Так нет же! Этим полушляхетам волынским нужен свой пан. Им гонор не позволяет подчиняться хохлу малороссийскому. Всё из-за этого и начинается. А их ещё киевские и львовские интеллигенты вшивые подначивают: сами-то они в драку не полезут, а на чужих плечах в рай въехать всегда "пожалуйста". В крайнем случае, камней поднесут - кидайте, лезьте на баррикады. Вот и нашли себе дураков среди рагуль волынских, фашистов львовских, да среди малолетней шпаны футбольной. Эти гульбу и устроили, разожгли костёр войны… твари. А кто опять во власти? Опять те же толстосумы, воры, "зайцы шоколадные". Только что воли стало больше, чтобы хулиганить. Чтобы насильничать. Да и "урка" оказался не уркой, а тряпкой туалетной. Людей простых предал, милиционеров предал. Сдал нас чужой надменной воле. Мы и думать не думали, чем всё обернётся. Ладно, если бы скинули урку и на том успокоились, но нет же, нет! Людей на колени ставить начали, избивать, убивать. И ведь не за то, что люди эти воруют или душегубствуют, а за то, что на другой стороне политической. А кто верховодит этими галицаями? Да такие же урки, только голодные, которые ещё не успели карман набить до края. И все на Запад глядят, а в нас видят "титушек", прихлебателей путинских, российских. Говорить и писать мы должны не на том языке, к которому с детства привычны, а на том, что их сердцу мил. Историю нашу большую, что раскинулась на тысячи лет, и от Владивостока до Бреста, хотят поменять на свою местечковую, мелкую и подшляхетскую. А завтра? Завтра, наверное, и фамилию "Иванов" заставят переделать на свой лад - в "Иванчука", как прибалты заставляют чужие фамилии коверкать на их манер. И "неграждан" из нас сделают. Ой, да ну её, эту политику!
Нашлись такие люди, что стали сопротивляться. Среди нас нашлись. Сами, без подсказки. Полушляхеты волынские считают нас быдлом, рабами, у которых нет собственной инициативы, будто мы только по приказу можем что-то предпринимать. Нет уж, достоинства и воли у нас не меньше, чем у них. И своя голова на плечах у каждого. Нашлись вожаки среди наших мужчин. У нас буйных головушек предостаточно. Совесть, может, не у всех имеется, а буйства достаточно. Под шумок в первое время ведь всякая нечисть бандитская выползла.
Я беспокоиться стала - всё же трое детей у меня. И Валера за нас всех беспокоился. Сначала-то народ стихийно собирался, стали наших местных выдвигать во власть. Но майданщики, что во власть прорвались в Киеве, стали давить нас: они хотели своих людей над нами поставить. Начали обвинять нас в сепаратизме. Начали они наших вожаков хватать и к себе в Киев увозить. Что говорить, многие ведь и от власти прежней кормились, или привыкли к ней, приклеились, а хунтари нас начали запугивать. Тут уж волей-неволей, а захочешь быть подальше от них, независимей. Да ещё Крым вон как вывернулся. Вот многие и заговорили об отделении. Но не большинство. Просто новую киевскую власть мало кто хотел иметь у себя в начальниках. Потому что не честно эта власть появилась, не честно. Подло. Отбрыкиваясь от России и холуйствуя перед Европой и Америкой. Мы такую власть не хотели. Булочки и визы американские - это хорошо, но корни свои рубить нам больно. Да и есть ли выгода с ихнего евровыбора?
Вот и началось у нас безобразие. Милиция попряталась, бандиты повылезали отовсюду. Потом и из Крыма и России стали приезжать добровольцы. Уже совсем непонятно стало, кто за кого, и кому подчиняется, и против кого воевать собрался. Местные мужчины наши стали сговариваться, чтобы совместно обороняться от всякого отребья. Валера и записался в наш отряд самообороны. У него было ружьё своё, но недели через полторы получил он в штабе Ополчения ещё и автомат. Первое время только на дежурство ходил в патруле. Мы, женщины, тоже сговаривались и занимались готовкой - кормить-то надо и своих, и тех, что издалека приехали. Бандитов мужчины извели совместно. Потом блок-посты начали устанавливать, и тут уже посерьёзнее работа пошла и служба.
Немного погодя и настоящая война началась. Уже пришла армия и стали стрелять. Да ещё Киев своих милиционеров и эсбеушников к нам командировать не переставал. Только кто же будет их тут за власть считать? Выгоняли их, обменивали на наших ребят. А стрелять войска стали всё чаще и чаще. Поначалу только на окраинах стреляли из автоматов и пулемётов, а потом и канонада началась пушечная. Уж тут и не знаешь, за кем и зачем смотреть. Дети ведь, мальчишки, дома не сидят. Им же всё посмотреть надо, всякую железяку военную потрогать нужно, в руки взять. Пойдёт Игорёк в школу, или после школы погулять выйдет, а ты места себе не находишь: что у него с друзьями на уме, что они принесут чтобы похвастаться? И дети за родителей стали побаиваться. Потому что уже стали людей у нас часто хоронить: кого шальной пулей зацепило, кого диверсанты майдановские застрелили, кто пропал без вести. Делятся дети друг с другом этими новостями тревожными, слушают от родителей о бедах - и вот уже беспокойство всюду, и в детях тоже.
И с деньгами плохо стало, торговля прикрылась. С водой, со светом перебои начались. Убивать будут - милиция не приедет; скорой помощи не дождёшься, да и с лекарствами проблемы появились. Народ бежать стал кто куда и детей устраивать у родственников в России. И мы старших своих отправили в Ростов-на-Дону к сестре Валериной. А Мишутка заболел корью в канун отъезда, так что, пришлось оставить его. Я же и не собиралась уезжать - всё-таки тут тоже помощь женская нужна. Когда город стала армия украинская обстреливать и на Карачуне засели вояки ихние, то пошло много убитых и раненых. Тяжёлых-то отправлять старались в Россию, через границу, а которых полегче зацепило, и тех, что нельзя было трогать, оставляли у нас. Уход нужен за ранеными, готовка, стирка. А с водой и электричеством туго. Правда, одежду наших мужчин: импортные покупные камуфляжные брюки, куртки мы не стираем - она рвётся быстро и очень сильно, гнилыми нитками шита. Если есть у кого армейская российская форма, то такая долго носится, а вся прочая - одноразовая, её из гуманитарных посылок берут охапками и меняют по мере надобности. Спасибо, хоть шлют люди из Крыма, из России, а то ведь всего недостаёт.
А ведь ещё народ остался неприкаянный. Остаются также люди сторожить жильё родственников и соседей, порой, сменяясь по очереди. Есть и пожилые, которым ехать некуда и жить не на что. Надо же по квартирам ходить, помогать им. Наша власть республиканская и это старается организовать, но, понятное дело, такие дела у неё пока не на первом месте. Самим приходится организовывать всё, созваниваться со знакомыми и незнакомыми, искать специалистов. В общем, ничего не хватает, и рук тоже.
«Твои волосы пахнут порохом», - сказала я своему мужу. Последний раз он тогда пришёл домой, почти полсуток пробыл с нами. Было это полторы недели назад. Валера уже стал командиром разведывательно-диверсионной группы. Громко сказано - в группе было-то всего три человека: сам Валера, Саша Хайдаров (знакомый наш с детства, живём в одном дворе) и ещё один парень из Брянска. Уходил он теперь на сутки-двое. Каждый раз, слыша канонаду, я думала, что это стреляют в Валеру. Корректировщик или дозор нацистской гвардии заметил его группу, сообщил на батарею миномётную, и теперь хлопцы из украинской армии стреляют по нему минами. Я уже знаю, что такое взрыв осколочно-фугасной мины или снаряда калибра 120мм. Это когда в глазах становится серо, в ушах стоит болезненный свист и звон, земля подбрасывает тебя, а воздух заволакивает пыль и копоть, с деревьев падают ветки и листва… звенят стёкла, фырчат осколки, сыплется штукатурка, качаются люстры, детские рисунки и фотографии слетают со стен, кошки и собаки забиваются под мебель. Если после этого повиснет тишина, или через десяток секунд послышатся проклятия киевской власти, то, скорее всего, обошлось без человеческих жертв - только разрушен чей-то дом или дворовая постройка. Если после взрыва раздастся пронзительный вой, крик, стоны - значит, нас стало меньше. Нас - это тех, кто живёт своим умом, довольствуется малым, и не слал своих представителей на евромайдан.
Авиация - она страшнее мин и снарядов. Самолёт или вертолёт летит и иногда поворачивает, устремляется на тебя. Пока он ещё далеко, кажется будто он летит именно на тебя, на твой дом. Его ракеты и пушки нацелены на тебя, он летит… и может выстрелить. Такая "русская рулетка" для нас: выстрелит… или нет? Стреляют. И когда в отдалении я слышала гул авиации, то опять же думала о том, что это Валеру заметили пилоты. И куда спрячешься от взора украинских лётчиков, которые разглядят с высоты птичьего полёта в моём Валерке не отца трёх детей, не кормильца, не земляка, а увидят в нём чеченского наёмника-террориста, донецкого бандита, путинского ватника, сепара и врага единой Украины. А "сепар" Валера и не думал, что придётся ему стать воином и защищаться от своих соотечественников - не думал, пока некоторые, нажравшись американских булочек, не свергли того, за и против которого мы вместе голосовали; пока без нашего согласия не стали на нас распространять свою власть и свои жизненные планы.
Валера, твои волосы в последнее время пахли порохом, как пахло пороховой гарью всё вокруг: наши дома, наши огороды, даже наши городские тополя. И ещё запах медикаментов. Сначала ударяло запахам пороховой гари, а потом его сопровождал запах крови и медикаментов.
Валера ушёл в последний раз. Я беспокоилась, но вовсе не как-то особенно. Провожая его в тот день, волновалась не более чем прежде. Отвезла Мишутку к маме, мы у неё оставались, когда Валера уходил. А потом началась дневная круговерть. И так же на второй день. Он не звонил - и это было нормально, для нашей обстановки. Хотя иногда он со мной или с мамой всё же связывался, если предполагал задержаться. В этот раз прошёл и третий день, но от него не было вестей. Я зашла к Саше Хайдарову, однако никто не отозвался на мой стук в дверь. Попросила маму позвонить его родственникам. Но он отправил всех близких в Саратов, а с кем ещё держал тут связь, мне не было известно. Я пошла в наш городской штаб, назвала позывной командира, под чьим началом воевал мой Валера. Но мне сказали, что он рано утром был отправлен со своим отрядом в Донецк, вернётся, в лучшем случае, через два дня. Прошло целых три дня, а потом из Донецка пришла весть, что этого командира убили. Однако позже, ночью, оттуда возвратилась часть людей, и среди них был заместитель того убитого командира. Его звали Сергей, он был легко ранен и выглядел измотанным. Сообщил, что знает мало, в должность вступил только пару суток назад, однако ему известно, что на одном из украинских блок-постов расстреляли каких-то наших ребят, один боец вернулся, но он серьёзно ранен. Сергей направил меня к человеку, который должен был знать точно как зовут того раненого и где он теперь.
Может быть, я не очень верила, но очень хотела, чтобы этим вернувшимся оказался Валера! Я хотела, чтобы это был он! Он! Только он! Никто другой! Пусть сгинет весь этот мир с Украиной, Россией, Европой и Америкой, но пусть останется он. Мой единственный, мой милый, мой любимый. Моя половина…
Сведений было очень мало, но всё же мне сообщили, что раненый размещён в одном из временных госпиталей, а в реальности - в опустевшем от войны детском саду, одну часть которого переоборудовали под медицинский пункт. Попросили никому не называть адрес, чтобы не навлечь на него артиллерийского обстрела. Я побежала туда. Меня заметил кто-то из наших местных ополченцев. Я на ходу, невнятно, через силу объяснила, куда и почему спешу. Он тут же кликнул ещё одного человека, который усадил меня в свою машину и молча довёз да места.
Я предчувствовала, что не найду там своего Валеру. И оттого мне было очень трудно идти. Потому что через сорок шагов я должна была смириться с неизбежным. Боец, дежуривший на охране временного госпиталя, начал меня спрашивать, для чего я сюда приехала, но осёкся, видимо поняв всё по моему виду или узнав меня, и пропустил в санчасть. Ко мне подошёл врач и старшая медсестра - обоих я хорошо знаю, особенно близко их узнала в последние недели. Я объяснила, для чего пришла. Вместе пошли смотреть раненых.
Он узнал меня первым, и поднял руку; вторая его рука была забинтована от локтя и выше, забинтованы были живот и бедро. Это был тот самый парень из Брянска, по имени Алексей. Про Валеру он ничего толком сказать не мог. Он шёл третьим, позади всех, а Валера был во главе. Происходило это глубокой ночью. Приблизившись украдкой к блок-посту хунтарей, они стали пробираться ползком. Расстояние между собой они держали шагов в десять. Саша Хайдаров немного отклонился в сторону и сорвал растяжку с гранатой. Он вскочил, кинулся назад, но не успел отбежать, и его сильно изранило осколками. Алексея не зацепило. С блок-поста открыли огонь из всего, что могло у них стрелять. Открыли огонь в темноту, на звук. Алексей вжался в землю, подождал пока обстрел затихнет, потом подобрался к Саше. Тот был ещё жив. Стал его тащить, а тот и закричал от боли. С блок-поста опять открыли огонь. Вот тут и ранило Алексея в руку. Прыгнул он к ближнему дереву, чтобы укрыться за его стволом, но чуть-чуть не успел - в дерево попала граната из подствольного гранатомёта, и осколками посекло ему ногу и низ живота. Он всё-таки не стал дальше отлёживаться и начал пробираться назад. Шагов через двести его встретила группа резерва. В ней было несколько новичков и один опытный боец, который вёл обучение. Двое из них понесли Алексея в тыл, а их командир, взяв собой других двух бойцов, попытался вытащить Сашу Хайдарова. Его нашли через некоторое время, но он был уже мёртв - истёк кровью. Всё равно они забрали тело. А моего Валеру никто не видел. Днём туда пошли разведчики, но обнаружили, что хунтари шукают что-то в лесу и снова ставят растяжки. Возвратились разведчики ни с чем, и больше никто не пытался туда пробраться - командиры посчитали это бессмысленным и опасным. Правда подослали человека к гвардейцам выведать, что произошло ночью, не захватили ли они кого-то, но и таким образом о Валере ничего не удалось узнать.
Я расспрашивала его подробно, и внимательно слушала, пытаясь зацепится за что-то, нащупать живую ниточку, получить знак. Вокруг нас собрались люди и тоже слушали. Один из них сказал: «Ближе надо было держаться друг к другу, и обезболить сначала того, - и досадливо добавил. - Эх... вояки».
Из госпиталя я спешно направилась обратно в штаб. Встретилась случайно там ещё с одним знакомым, по имени Виталик. Он на своей "буханке" перевозит погибших. Виталик знаком не только со мной, но и с Валерой. Вообще, он многих знает… и знал, когда они были живыми. Он сказал, что Валеру среди мёртвых не видел, да и занимается он только гражданскими. После этого я нашла одного из старших начальников, и сказала ему, что хочу поехать на тот блок-пост. Несколько минут выясняли, когда и где всё произошло. Выяснив, мне сразу же выделили машину с двумя бойцами и водителем. В мирное время пришлось бы, наверное, долго добиваться такого, а теперь люди решали быстро, не конюча, без презрения к нуждающемуся. Не потому что человек может тихо уйти, потом через пятнадцать минут возвратиться с автоматом и всех уложить, а по той причине, что все мы тут на одной стороне, и цель у нас всех одна. Не доезжая до хунтовского блок-поста метров триста, водитель остановил машину. Дальше я отправилась одна, а ребята остались меня ждать на обочине дороги.
Там были такие же ребята, как и наши, как мой Валера, только говорили между собой на украинском языке. Я сказала, что дней пять назад, ночью, они стреляли, и в ту же ночь пропал мой муж. «Мы тут каждую ночь стреляем», - сказал один, стоявший ко мне ближе остальных, и потребовал мой паспорт. Я сунула паспорт ему в руку. Вызвали старшего, тот подошёл и ему объяснили, что мне надо. Старший взял мой документ, полистал его, и сказал, что ничего не знает точно, но на второй день после той стрельбы, один из его людей случайно обнаружил в зарослях возле блок-поста труп. При нём не было никаких документов, но это был ещё молодой мужчина. За ним никто не приходил, а так как у них нет возможности заниматься бесхозными трупами местных, то его закопали тут же, рядом с их укреплённой точкой. После этого он сунул мой паспорт в накладной карман своих брюк, приказал бойцам вызвать одного из своих подчинённых, и повёл меня к месту захоронения.
Мы подошли к свеженасыпанному неровному холмику, прикрытому местами дёрном с пожухлой травой. С одной стороны холмика стоял низкий наскоро сбитый крест, а под ним лежал покорёженный бронежилет с коричневыми разводами. Эти коричневые разводы были ещё недавно живой человеческой кровью. Я стояла рядом с могилой, и не знала что делать. Было всё так очевидно, но в тоже время, я не могла без сопротивления сдаться этой очевидности. И тут подошёл гвардеец, которого вызывал старший. «Покажи ей фотки», - произнёс старший на украинском. Гвардеец вытащил мобильник, нажал на нём несколько раз кнопку и протянул мне мобильник. Так я увидела своего мужа мёртвым.
Я не стану рассказывать о своём горе, о том, что на меня нахлынуло. Не одна я такая. Миллионы вдов уже прошли через это, миллионы вдовеют в эти минуты и живут с таким горем, и миллионы женщин, даже пока не родившихся, ещё будут переживать своё вдовье горе. Но есть в памяти каждой женщины чистый уголок, чище которого нет ничего на свете. В этом уголке памяти есть самая первая и любимая кукла, её платьица, всякие девчачьи лоскутки, гребешки и стекляшки; там же любимая книжка и сухой лист клёна, рождённый деревом в ту весну, когда ты пережила первые проявления взрослого чувства; ещё там грусть о прошлом лете и восторженное ожидание будущего; в уголке этом первая улыбка, которой твой первенец ответил на счастливое сияние твоего лица, и прилив нежности к маме, когда ты заметила в её волосах отчётливо проглядывающую седину и стала понимать её так, как может женщину понимать только женщина. В том уголке памяти хранятся и образы самых близких людей. Среди них и наш любимый человек. Не отдельные моменты жизни с ним, уж тем более ни минуты страсти или будничных забот - нет. В этом чистом уголке женской памяти хранится чистый образ, цельный, светлый. Это образ души самого близкого человека. Этот образ мы и хотим предъявить окружающим. Мы хотим, чтобы его запомнили именно таким. Образ души. По нему мы узнаем своих любимых, когда завершится время и предстанем все перед Богом в истинном свете.
Но пока существует наш временный человеческий мир - мир перемешанный с войной. И образ наших близких негодяи заменяют фотографиями их мёртвых тел. Безжизненную искалеченную оболочку души представляют публике. Посмертие наших родных людей выставляют для разглядывания и обсуждения: в газетах, в интернете, на телевидении. Это делается с обеих сторон баррикад. И страшные фотоснимки наших родных становятся пищей для ничтожных человекоподобных тварей. Всё равно с кем они - с нами или с врагами - эти твари не должны питаться нашим горем, марая истинный образ наших усопших.
Я уходила от могилы, пошатываясь от слабости, и меня поддерживали ребята, которых, как и моего мужа, завтра могут закопать наши местные хлопцы тут же, у дороги. Но я вдова настоящего мужчины. Мысль о его образе возвратила мне силы. Я должна была защитить образ его души. Я остановилась и попросила снова позвать того парня с фотографиями моего мужа. Он пришёл, и я потребовала стереть эти фотографии. Он спросил зачем, но я не стала ничего объяснять, а вцепилась в него. Я требовала стереть их - сейчас, на моих глазах. Старший сказал ему, что тело опознали и больше не стоит хранить снимки. Тот подчинился и удалил под моим присмотром посмертные фотографии Валеры. «Ещё кто фотографировал?» - спросила я. «Взорву всех! Если фотографии моего мёртвого мужа выложите в интернет - убью вас всех!» - говорила я. Не говорила, а шипела. Клянусь своими детьми, я сделаю это, ради памяти Валеры! Сделаю! Один из них, немолодой, носящий отвислые украинские усы, достал свой телефон, подошёл ко мне вплотную - и удалил снимки. Не знаю, поняли они меня или нет, но это не имеет значения. Старший возвратил без слов мне паспорт, и я пошла, не помня себя. Дошла до машины с нашими ребятами, они вышли навстречу, и только тогда я дала волю своим горестным чувствам.
Пять дней прошло теперь. Приезжала я на могилку ещё раз, с родными и знакомыми, с батюшкой православным. Помолились, навели немного порядок, вбили четыре колышка и обнесли могилу шёлковой голубой лентой. Цветов нарвали луговых, укрыли ими холмик. Что ещё можно сделать? Война идёт - не всем живым внимания и заботы хватает. А теперь приехала я одна. Совсем нам худо стало. Прижали нас крепко вояки евромайдановские. Вот, улучила часок для свидания с прошедшим счастьем.
А рядом идут люди, едут легковушки, пылят автобусы. Некоторые люди меня узнают даже издали. Мало нас тут осталось, особенно женщин. Эти вояки с нацистской гвардии терпят нас и, в общем-то, не лютуют. Но что они из себя представляют? Когда им приказывают убивать нас - они нас убивают. Убивают за страх перед наказанием, за американские сухпайки и булочки, за свою европейскую безвизовую мечту, за мнимую независимость от Путина и России, за то, чтобы Украина была в шоколаде. Нас много за что убивают. Но среди этих вояк немало простых и незлобных людей, хотя запуганных и оболваненных пропагандой. А ведь после них придут другие. Придут стервятники эсбэушные и милицейские: надменные, наглые, заждавшиеся в львовском и киевском тылах чиновных поощрений и майданного одобрения.
Не знаю, как дальше сложится. Тяжко нам. Тяжко мне. Мишутку надо успеть вывезти. Пока я его сюда, на могилу отца, не приводила. Расклеюсь я совсем, а нельзя мне, нельзя… нам нельзя. Уже и медики многие уехали. Раненых много. Мёртвых много. Живых стало меньше, а мёртвых с каждым днём всё больше становится. Бомбят каждый день. Но это общая беда. А у меня есть ещё и своя личная. Вдова с тремя детьми. Как дальше жить? Пока война - много дел и событий, и я нужна тут и там, а когда наступит мир, что мне делать? Как нашу разрушенную жизнь восстанавливать? Как детей поднимать? Смогу ли? Будет ли помощь достойная? Эх, Валера, разве могла я подумать, что так моя жизнь сложится, а твоя так рано оборвётся? А начиналось счастливо…
Мир обязательно наступит. Не сразу, но наступит. Город снова заполнится людьми. В том числе и новыми людьми, взамен тех, что сейчас лежат в лесополосе у дороги, в оврагах, в собственных огородах, под руинами своих домов. Возвратятся женщины с детьми, старики приедут. Появятся и мужчины, из числа тех, которые бежали отсюда при первых выстрелах. Будут они радоваться наступившему миру и поглядывать на нас - безмужних женщин. Может быть, кто-то положит глаз и на меня, не ведая обо мне ничего. Я знаю, как остудить пыл таких кавалеров. Вопросом: где ты был, и что делал, когда здесь нас убивали?
_______________
Рассказ записан в день летнего солнцестояния 2014 года.
__
Добавить Abcider в друзья