Здесь и сейчас (29-й блиц)
(Время от времени мы собираемся в txt_me и играем в текст. Один из форматов - текст за сутки. У меня это обычно импровизация на основе натурных зарисовок - всегда интересно, что выскочит. И это я сюда кладу сейчас вот по какой причине. Я понял, что хочу такую игру не по сети, а собравшись - в одном городе, желательно у моря. Пока не знаю, как и что. Просто говорю, что хочу. )
Вороньи дети пробуют крылья. Срываются с места, взлетают, крутят в воздухе сальто и мертвые петли. Один, не удержавшись на ветре, летит кубарем, как персонаж мультфильма, в итоге как-то собирается и выходит из пике, бранясь и чертыхаясь, потом долго сидит на пирсе, вздрагивает, фыркает, поносит ветер, перья, полеты и чер-р-ртовых взр-рослых. Чертовым взрослым, конечно, хоть бы что, они смотрят на свой детский сад сверху, распластавшись на восходящем потоке.
- Как ты думаешь, очень им тревожно за мелких?
- Конечно.
- И сделать ничего нельзя, только смотреть.
- И сделать ничего нельзя.
День ветреный, прибой поднимается высоко, захлестывая первые ряды пляжных зонтов, те стоят по колено в пене и мутных от песка лужах, время от времени с них течет.
- Что-то ты сегодня разошелся.
- Вовсе нет. Балла три, не больше.
- Слазать, что ли, искупаться?
- Ты медуз не любишь.
- А много?
- Много. Вон там, на отмели, настоящий суп.
- А что едят медузы?
- Тебя, например.
Волна, подобравшись, обдает меня брызгами, выкидывает студенистое тельце размером с оладью прямо мне на ноги. Я подвигаюсь повыше. Медуз я действительно не люблю, во всяком случае, соприкасаться. Одна из легенд гласит, что медуза - это сердце труса, если это правда, здесь умерла от страха целая куча народу.
- А серьезно?
- Да все, что попадется. Даже других медуз поменьше.
Комок морской плоти блестит в вечернем солнце, на него пикирует гларус, еще серый, не перелинявший, хватает, отплевывается, отходит. Ему на смену тут же является второй, тоже уходит разочарованный. Немедленно срывается вся стая с отмели, каждый пробует блестящий ком, и в конце концов первый тоже подходит еще раз - может, если все так заинтересовались, все-таки что-то стоящее? Гларусы, особенно по первому году, такие балбесы.
Я прикрываю глаза - и немедленно слепну и глохну, тело превращается в тугой огненный шар, жар сменяется холодом, потом снова жаром. Я болен. Я болен настолько сильно, что не могу продержаться и минуты в собственном теле, оно не годится для жизни, я стараюсь быть от него подальше, но сегодня, видимо, не очень хороший день, и волна накрывает меня с головой.
Волна накрывает меня с головой, я ору и открываю глаза.
- Эй!
- А что такое?
Сама невинность.
- Я весь мокрый!
- Зато здесь. Куда тебя понесло?
- Я случайно. Не сердись.
- Не ходи туда.
- Не буду. Я видел тебя мельком. Мне показалось или ты поседел?
- Тебе не показалось, но это не имеет никакого отношения к делу.
Я молчу. Если меряться упрямством, то я могу даже ему дать сто очков форы вперед.
- Послушай, - говорит он (прибой снова обдает мне ноги), - ну какая разница? Просто сейчас туда не ходи.
- Что вы пытаетесь сделать?
- Тебе незачем знать.
Мне незачем знать, мое дело маленькое - удержаться здесь на границе земли и воды. Среди гор таких старых, что деревья покрывают их от самого прибоя, среди роз середины лета, среди запахов жареной рыбы и цветущего хмеля. Я зарываю пальцы в песок, десять цепких якорей, я дышу глубоко и ровно.
На пирс выезжает машина, из нее выскакивает разом человек пять, последней, стаскивая за собой длиннющий подол белого платья - невеста в фате и с кружевным зонтиком. Съемочная бригада разворачивает отражатель, ветер красиво рвет фату с головы, закатное солнце сияет на прибое, кадры были бы один краше другого, если бы жениху не надо было постоянно уворачиваться то от фаты, то от зонтика. Фотограф мечется, пытаясь поставить модели неподвижно хотя бы на мгновение, и тут ветер все-таки выхватывает зонтик из рук, его тут же подминает прибой. Я зажимаю себе рот, стараясь не хохотать в голос.
- Ты нарочно? - говорю я, задыхаясь от смеха, - ты нарочно, да? Так не бывает!
- Я вообще не при чем, - говорит он. Зонтик тем временем выныривает на волне, подплывает к берегу, его пытаются ловить под визг и выкрики. Гларусы бочком подбираются было ближе, но шарахаются от суеты с обиженным мяуканьем.
- Не при чем, - хихикаю я, - конечно, совсем не при чем. Смотри-ка, выловили!
И замертво падаю на песок. Тело выгибается, как от удара током. И снова. И снова. Я вцепляюсь пальцами в берег так, что песчинки забиваются под ногти, я дышу сквозь оскаленные зубы, дышу глубоко и ровно, на счет прибоя, волна - вдох, волна - выдох. Когда я прихожу в себя, то вижу, как туча накрывает дальний мыс дождевой завесой, а солнце садится за деревья парка. Я смотрю на тучу и дышу. Дышать хорошо. Живым быть хорошо. Я сажусь, в волосах у меня полно песка, я весь мокрый изнутри и снаружи. Меня еще трясет, но я уже могу слышать прибой и мяуканье гларусов. Ветер касается лица мягко, будто пробует меня на вкус. Прибой подобрался совсем близко. Кажется, я голоден.
- Что мне сделать? - говорит он очень тихо. - Что сделать, чтобы тебе стало хорошо?
Я беру в ладони горсть морской пены, как белую руку, пальцы узкие, холодные, большой перстень надет на указательный, след от него на безымянном, но для безымянного перстень теперь велик, так похудели руки.
- Мне хорошо, - говорю я. - Лучше и быть не может.
This entry was originally posted at http://a-str.dreamwidth.org/1159630.html. Please comment there using OpenID.
Вороньи дети пробуют крылья. Срываются с места, взлетают, крутят в воздухе сальто и мертвые петли. Один, не удержавшись на ветре, летит кубарем, как персонаж мультфильма, в итоге как-то собирается и выходит из пике, бранясь и чертыхаясь, потом долго сидит на пирсе, вздрагивает, фыркает, поносит ветер, перья, полеты и чер-р-ртовых взр-рослых. Чертовым взрослым, конечно, хоть бы что, они смотрят на свой детский сад сверху, распластавшись на восходящем потоке.
- Как ты думаешь, очень им тревожно за мелких?
- Конечно.
- И сделать ничего нельзя, только смотреть.
- И сделать ничего нельзя.
День ветреный, прибой поднимается высоко, захлестывая первые ряды пляжных зонтов, те стоят по колено в пене и мутных от песка лужах, время от времени с них течет.
- Что-то ты сегодня разошелся.
- Вовсе нет. Балла три, не больше.
- Слазать, что ли, искупаться?
- Ты медуз не любишь.
- А много?
- Много. Вон там, на отмели, настоящий суп.
- А что едят медузы?
- Тебя, например.
Волна, подобравшись, обдает меня брызгами, выкидывает студенистое тельце размером с оладью прямо мне на ноги. Я подвигаюсь повыше. Медуз я действительно не люблю, во всяком случае, соприкасаться. Одна из легенд гласит, что медуза - это сердце труса, если это правда, здесь умерла от страха целая куча народу.
- А серьезно?
- Да все, что попадется. Даже других медуз поменьше.
Комок морской плоти блестит в вечернем солнце, на него пикирует гларус, еще серый, не перелинявший, хватает, отплевывается, отходит. Ему на смену тут же является второй, тоже уходит разочарованный. Немедленно срывается вся стая с отмели, каждый пробует блестящий ком, и в конце концов первый тоже подходит еще раз - может, если все так заинтересовались, все-таки что-то стоящее? Гларусы, особенно по первому году, такие балбесы.
Я прикрываю глаза - и немедленно слепну и глохну, тело превращается в тугой огненный шар, жар сменяется холодом, потом снова жаром. Я болен. Я болен настолько сильно, что не могу продержаться и минуты в собственном теле, оно не годится для жизни, я стараюсь быть от него подальше, но сегодня, видимо, не очень хороший день, и волна накрывает меня с головой.
Волна накрывает меня с головой, я ору и открываю глаза.
- Эй!
- А что такое?
Сама невинность.
- Я весь мокрый!
- Зато здесь. Куда тебя понесло?
- Я случайно. Не сердись.
- Не ходи туда.
- Не буду. Я видел тебя мельком. Мне показалось или ты поседел?
- Тебе не показалось, но это не имеет никакого отношения к делу.
Я молчу. Если меряться упрямством, то я могу даже ему дать сто очков форы вперед.
- Послушай, - говорит он (прибой снова обдает мне ноги), - ну какая разница? Просто сейчас туда не ходи.
- Что вы пытаетесь сделать?
- Тебе незачем знать.
Мне незачем знать, мое дело маленькое - удержаться здесь на границе земли и воды. Среди гор таких старых, что деревья покрывают их от самого прибоя, среди роз середины лета, среди запахов жареной рыбы и цветущего хмеля. Я зарываю пальцы в песок, десять цепких якорей, я дышу глубоко и ровно.
На пирс выезжает машина, из нее выскакивает разом человек пять, последней, стаскивая за собой длиннющий подол белого платья - невеста в фате и с кружевным зонтиком. Съемочная бригада разворачивает отражатель, ветер красиво рвет фату с головы, закатное солнце сияет на прибое, кадры были бы один краше другого, если бы жениху не надо было постоянно уворачиваться то от фаты, то от зонтика. Фотограф мечется, пытаясь поставить модели неподвижно хотя бы на мгновение, и тут ветер все-таки выхватывает зонтик из рук, его тут же подминает прибой. Я зажимаю себе рот, стараясь не хохотать в голос.
- Ты нарочно? - говорю я, задыхаясь от смеха, - ты нарочно, да? Так не бывает!
- Я вообще не при чем, - говорит он. Зонтик тем временем выныривает на волне, подплывает к берегу, его пытаются ловить под визг и выкрики. Гларусы бочком подбираются было ближе, но шарахаются от суеты с обиженным мяуканьем.
- Не при чем, - хихикаю я, - конечно, совсем не при чем. Смотри-ка, выловили!
И замертво падаю на песок. Тело выгибается, как от удара током. И снова. И снова. Я вцепляюсь пальцами в берег так, что песчинки забиваются под ногти, я дышу сквозь оскаленные зубы, дышу глубоко и ровно, на счет прибоя, волна - вдох, волна - выдох. Когда я прихожу в себя, то вижу, как туча накрывает дальний мыс дождевой завесой, а солнце садится за деревья парка. Я смотрю на тучу и дышу. Дышать хорошо. Живым быть хорошо. Я сажусь, в волосах у меня полно песка, я весь мокрый изнутри и снаружи. Меня еще трясет, но я уже могу слышать прибой и мяуканье гларусов. Ветер касается лица мягко, будто пробует меня на вкус. Прибой подобрался совсем близко. Кажется, я голоден.
- Что мне сделать? - говорит он очень тихо. - Что сделать, чтобы тебе стало хорошо?
Я беру в ладони горсть морской пены, как белую руку, пальцы узкие, холодные, большой перстень надет на указательный, след от него на безымянном, но для безымянного перстень теперь велик, так похудели руки.
- Мне хорошо, - говорю я. - Лучше и быть не может.
This entry was originally posted at http://a-str.dreamwidth.org/1159630.html. Please comment there using OpenID.