эти шесть лет
Наверное, уместно будет сделать это именно сейчас, пока я в Питере.
Я хочу записать то, что было между июнем 2006-го и июнем 2011-го.
Так получилось, что в начале две тысячи пятого меня накрыла депрессия. Я как-то сильно выложился - сделал за два года много крупных работ, плюс сборник рассказов, плюс еще некоторые вещи. И либо дыхания не хватило, привык работать малыми порциями, либо это были такие работы, окончание которых силы не дает, а отнимает.
Так или иначе, к концу две тысячи шестого я был в крайне плохом состоянии. Я делал какие-то работы, кажется, переводил, но почти ничего не помню, кроме поездок. Две тысячи седьмой тоже прошел так себе, питерская зима и питерская квартира доводила меня просто до отчаянья, и вот сейчас, уже зная разницу, я понимаю, почему: здесь ужасно тесно, и в квартире, и в городе. За одну только ванную комнату, в которой нельзя повернуться, чтобы не ушибиться, нужно запирать тех, кто это проектировал, в лифте на неделю. А потом - еще на месяц.
Всякие побочные эффекты вроде ощущения, что живешь в картине Босха, и теперь так будет всегда - именно побочные эффекты, люди не стали внезапно резко хуже. Просто депрессия есть депрессия. Я старался не бывать в городе, а после того, как бывал - вбегал в квартиру, запирал дверь и прислонялся к ней совершенно мокрой спиной. И дышал какое-то время.
(Надо сказать, что задыхаюсь я сейчас здесь ничуть не меньше. Двух станций метро достаточно, чтобы я был мокрым до корней волос, а голова кружилась, как перед обмороком. Это очень неудобно, но тогда это воспринималось еще и как приговор. И как поражение, конечно.)
Осенью две тысячи седьмого внезапно замаячила Прага. Видимо, потому, что мы все равно собирались выезжать уже любой ценой, это действительно превращалось в вопрос жизни и смерти. Поэтому весь последующий год был на некотором подъеме - отъезд в другую страну занимает все время, на него отведенное, и еще немного сверху. Так что весь две тысячи восьмой занял переезд.
Акклиматизация сопровождалась чудовищными простудами у обоих, что тоже влияло, постоянная слабость - вещь тяжелая.
А потом, с конца февраля две тысячи девятого, мы начали бегать.
Я знаю, как много людей говорит - спорт есть способ выйти из депрессии. И я знаю, что еще большее количество людей говорит - идиоты, на это нужны силы. А какие силы в депрессии, вы что, смеетесь?
Так вот, дело не в спорте. Дело в том, что когда бежишь по парку, особенно, если сил в самом деле не много, занят только дыханием. Происходит остановка внутреннего монолога, пусть хоть на четверть часа, но происходит. Как бы ни были велики твои беды, жалость к себе и апатия, в эти четверть часа их нет, работает спинной мозг. Ты доверяешься ему, а разум при этом - молчит, потому что не до него.
У меня тогда, в две тысячи пятом, остановилось все. И два года спустя любой текст, даже "Стражу красного винограда", я выбивал из себя слезами и пинками. Я по нескольку часов сидел перед пустым монитором с одним только желанием - никогда больше ничего не писать. Идей не было, сил не было. Но примерно полчаса в день (дальше - больше) я дышал очень глубоко, потому что бегал. Иногда выйти в парк казалось еще худшей казнью, чем сидение перед монитором. И я пропускал день-два. После чего мне становилось ощутимо хуже, хотя и слаще. Вообще, чем глубже жалость к себе и отчаянье, тем они слаще, видимо, так это устроено. И выгнать их можно только дыханием, но заставить себя просто дышать - самому, без тренера, - в депрессии практически невозможно. Во всяком случае, я не мог.
Так прошел год. В конце этого года я взял да и обманул себя. Я начал вести дневник-книжку, совершенно отдельный и первые полгода совершенно закрытый. (Потом, с января две тысячи десятого, я начал выкладывать записи с опозданием в полгода, больные были записи насквозь, и мне, с одной стороны, хотелось, чтобы они были в доступе, и не только для меня, а с другой - чтобы мне не нужно было их обсуждать.) Это как будто и не считалось текстами - дневниковые записи, привычный формат. Но и дневником они, конечно же не были. Они были зеркалом того, как я пытался управиться с собой, со своим желанием-нежеланием жить, с тоской, с творческим кризисом - словом, очень емкая и полезная оказалась вещь.
И все-таки - это был публичный дневник. Сейчас я думаю, что взял такой формат просто потому, что боялся. Боялся собственных записей. Боялся, что если у меня будет полная свобода в самовыражении, я начну писать крайне неприятные вещи. Не то чтобы я об этом когда-нибудь пожалею. А просто не вырвусь из них. В некоторых случаях такие записи затягивают еще похлеще, чем жалость к себе и отчаянье. К формату "записей-которые-никто-никогда-не-прочтет" я подобрался только в начале этого года. Но до того у меня уже был год опыта письма "в корсете" - жалуйся поменьше, бранись вообще никогда, постарайся сделать так, чтобы тебе было о чем писать - кроме того, что тебе каждый день невыносимо. И это был очень полезный опыт.
В течение всего две тысячи девятого я пытался как-то наладить режим. Перепробовал ежедневники, списки, составил свою систему карточек, - словом, очень старался.
И в итоге самой результативной оказалась следущая система:
Неделя - рисунок, неделя - текст.
Во-первых, это дает время на раскачку. Раскачиваюсь я по нескольку часов, у меня полдня могло уйти на то, чтобы добраться до красок или начатого файла. Если ставить "сегодня я занимаюсь три часа рисунком, три часа - текстом" - с огромной вероятностью я в итоге не займусь ни тем, ни другим, а шесть часов потеряю.
Во-вторых, очень часто и над текстом, и над рисунком надо думать. Их надо думать. Иногда по нескольку дней. Приличный текст у меня появляется после пары-тройки "пробных" записей, причем они могут не иметь никакого отношения к итоговому тексту. Факт в том, что в первые день-два погружаешься и настраиваешься, и тут имеет смысл выработать инструмент для такого погружения. У меня это - в неделю текста ежедневная запись не менее чем на тысячу слов, хоть о чем, хоть связно, хоть нет; в неделю рисунка - ежедневные же быстрые акварели, на час-два, с фото, своих или чужих, пара штук в день. Обычно в процессе того и другого начинаешь раскачивать действительно рабочий текст или рисунок. А такие вот зарисовки служат гаммами. Настройкой.
Еще - благодаря самым разным источникам информации, которые советовали такую практику, - я каждый день пишу от руки. Вот тут уже совсем что в голову придет, от "ужасно болит голова" до "а было бы интересно попробовать тонированную акварельную бумагу".
И еще - у меня есть молескин. В клеточку. После нескольких месяцев таких недель я начал в него записывать все свои проекты, мертвые и живые. С "галочками". "Сто лиц", к примеру, выглядит в нем как страница с сотней квадратиков. Когда я делаю новую картинку, я вычеркиваю еще один квадратик. Именно благодаря этой книжечке я вдруг увидел, очень наглядно, как сдвинулись за последний год карты Таро - значок "есть эскиз" стоит уже против дюжины названий.
(Заодно увидел, сколько же у меня хорошего начатого. Теперь было бы просто ужасно обидно взять и не сделать этого всего - отличные проекты, жалко их.)
Туда же я записываю идеи текстов и картинок. И пишу план на неделю. Скажем, неделя рисунка - подумать вот это, сделать вот этот заказ, плюс еще две-три картинки в "сто лиц", плюс акварельные зарисовки. Поэтому даже когда у меня нет ни малейшего желания или идей делать что-то конкретное, у меня все равно к концу недели штук шесть "упражнений" на карандаш и акварель.
С текстом примерно так же.
Четыре месяца работы в таком режиме (со сбоями, разумеется, куда без них, но я старался как можно скорее выровняться) привели наконец к тому, что я первый раз за много лет сел за большую работу кожа-дерево, не имея на нее никакого заказа.
Все, кто когда-либо делал большой проект только потому, что им так захотелось, отлично знают, сколько сил на это надо. Так вот, они у меня есть, раз уж я это делаю.
И я думаю, можно считать, что из депрессии я вышел. Равно как и из творческого кризиса.
Дыхание при очень занятом теле - во-первых. Это задает ритм всему.
И - через какое-то время - записи. А еще через какое-то время - записи каждый день. Хоть поток сознания.
Это двигает. Это двигает откуда угодно, причем все равно, с чего начинать, с дыхания или с записей. Главное, чтобы в какой-то момент они стали обязательной составляющей каждого (по возможности) дня. Это час-полтора в день. Эти час-полтора найдутся у кого угодно и в любых обстоятельствах. Можно начинать с пятнадцати минут на то и на другое, вразбивку, утром, вечером или и утром, и вечером. Все равно двигает.
Я хочу записать то, что было между июнем 2006-го и июнем 2011-го.
Так получилось, что в начале две тысячи пятого меня накрыла депрессия. Я как-то сильно выложился - сделал за два года много крупных работ, плюс сборник рассказов, плюс еще некоторые вещи. И либо дыхания не хватило, привык работать малыми порциями, либо это были такие работы, окончание которых силы не дает, а отнимает.
Так или иначе, к концу две тысячи шестого я был в крайне плохом состоянии. Я делал какие-то работы, кажется, переводил, но почти ничего не помню, кроме поездок. Две тысячи седьмой тоже прошел так себе, питерская зима и питерская квартира доводила меня просто до отчаянья, и вот сейчас, уже зная разницу, я понимаю, почему: здесь ужасно тесно, и в квартире, и в городе. За одну только ванную комнату, в которой нельзя повернуться, чтобы не ушибиться, нужно запирать тех, кто это проектировал, в лифте на неделю. А потом - еще на месяц.
Всякие побочные эффекты вроде ощущения, что живешь в картине Босха, и теперь так будет всегда - именно побочные эффекты, люди не стали внезапно резко хуже. Просто депрессия есть депрессия. Я старался не бывать в городе, а после того, как бывал - вбегал в квартиру, запирал дверь и прислонялся к ней совершенно мокрой спиной. И дышал какое-то время.
(Надо сказать, что задыхаюсь я сейчас здесь ничуть не меньше. Двух станций метро достаточно, чтобы я был мокрым до корней волос, а голова кружилась, как перед обмороком. Это очень неудобно, но тогда это воспринималось еще и как приговор. И как поражение, конечно.)
Осенью две тысячи седьмого внезапно замаячила Прага. Видимо, потому, что мы все равно собирались выезжать уже любой ценой, это действительно превращалось в вопрос жизни и смерти. Поэтому весь последующий год был на некотором подъеме - отъезд в другую страну занимает все время, на него отведенное, и еще немного сверху. Так что весь две тысячи восьмой занял переезд.
Акклиматизация сопровождалась чудовищными простудами у обоих, что тоже влияло, постоянная слабость - вещь тяжелая.
А потом, с конца февраля две тысячи девятого, мы начали бегать.
Я знаю, как много людей говорит - спорт есть способ выйти из депрессии. И я знаю, что еще большее количество людей говорит - идиоты, на это нужны силы. А какие силы в депрессии, вы что, смеетесь?
Так вот, дело не в спорте. Дело в том, что когда бежишь по парку, особенно, если сил в самом деле не много, занят только дыханием. Происходит остановка внутреннего монолога, пусть хоть на четверть часа, но происходит. Как бы ни были велики твои беды, жалость к себе и апатия, в эти четверть часа их нет, работает спинной мозг. Ты доверяешься ему, а разум при этом - молчит, потому что не до него.
У меня тогда, в две тысячи пятом, остановилось все. И два года спустя любой текст, даже "Стражу красного винограда", я выбивал из себя слезами и пинками. Я по нескольку часов сидел перед пустым монитором с одним только желанием - никогда больше ничего не писать. Идей не было, сил не было. Но примерно полчаса в день (дальше - больше) я дышал очень глубоко, потому что бегал. Иногда выйти в парк казалось еще худшей казнью, чем сидение перед монитором. И я пропускал день-два. После чего мне становилось ощутимо хуже, хотя и слаще. Вообще, чем глубже жалость к себе и отчаянье, тем они слаще, видимо, так это устроено. И выгнать их можно только дыханием, но заставить себя просто дышать - самому, без тренера, - в депрессии практически невозможно. Во всяком случае, я не мог.
Так прошел год. В конце этого года я взял да и обманул себя. Я начал вести дневник-книжку, совершенно отдельный и первые полгода совершенно закрытый. (Потом, с января две тысячи десятого, я начал выкладывать записи с опозданием в полгода, больные были записи насквозь, и мне, с одной стороны, хотелось, чтобы они были в доступе, и не только для меня, а с другой - чтобы мне не нужно было их обсуждать.) Это как будто и не считалось текстами - дневниковые записи, привычный формат. Но и дневником они, конечно же не были. Они были зеркалом того, как я пытался управиться с собой, со своим желанием-нежеланием жить, с тоской, с творческим кризисом - словом, очень емкая и полезная оказалась вещь.
И все-таки - это был публичный дневник. Сейчас я думаю, что взял такой формат просто потому, что боялся. Боялся собственных записей. Боялся, что если у меня будет полная свобода в самовыражении, я начну писать крайне неприятные вещи. Не то чтобы я об этом когда-нибудь пожалею. А просто не вырвусь из них. В некоторых случаях такие записи затягивают еще похлеще, чем жалость к себе и отчаянье. К формату "записей-которые-никто-никогда-не-прочтет" я подобрался только в начале этого года. Но до того у меня уже был год опыта письма "в корсете" - жалуйся поменьше, бранись вообще никогда, постарайся сделать так, чтобы тебе было о чем писать - кроме того, что тебе каждый день невыносимо. И это был очень полезный опыт.
В течение всего две тысячи девятого я пытался как-то наладить режим. Перепробовал ежедневники, списки, составил свою систему карточек, - словом, очень старался.
И в итоге самой результативной оказалась следущая система:
Неделя - рисунок, неделя - текст.
Во-первых, это дает время на раскачку. Раскачиваюсь я по нескольку часов, у меня полдня могло уйти на то, чтобы добраться до красок или начатого файла. Если ставить "сегодня я занимаюсь три часа рисунком, три часа - текстом" - с огромной вероятностью я в итоге не займусь ни тем, ни другим, а шесть часов потеряю.
Во-вторых, очень часто и над текстом, и над рисунком надо думать. Их надо думать. Иногда по нескольку дней. Приличный текст у меня появляется после пары-тройки "пробных" записей, причем они могут не иметь никакого отношения к итоговому тексту. Факт в том, что в первые день-два погружаешься и настраиваешься, и тут имеет смысл выработать инструмент для такого погружения. У меня это - в неделю текста ежедневная запись не менее чем на тысячу слов, хоть о чем, хоть связно, хоть нет; в неделю рисунка - ежедневные же быстрые акварели, на час-два, с фото, своих или чужих, пара штук в день. Обычно в процессе того и другого начинаешь раскачивать действительно рабочий текст или рисунок. А такие вот зарисовки служат гаммами. Настройкой.
Еще - благодаря самым разным источникам информации, которые советовали такую практику, - я каждый день пишу от руки. Вот тут уже совсем что в голову придет, от "ужасно болит голова" до "а было бы интересно попробовать тонированную акварельную бумагу".
И еще - у меня есть молескин. В клеточку. После нескольких месяцев таких недель я начал в него записывать все свои проекты, мертвые и живые. С "галочками". "Сто лиц", к примеру, выглядит в нем как страница с сотней квадратиков. Когда я делаю новую картинку, я вычеркиваю еще один квадратик. Именно благодаря этой книжечке я вдруг увидел, очень наглядно, как сдвинулись за последний год карты Таро - значок "есть эскиз" стоит уже против дюжины названий.
(Заодно увидел, сколько же у меня хорошего начатого. Теперь было бы просто ужасно обидно взять и не сделать этого всего - отличные проекты, жалко их.)
Туда же я записываю идеи текстов и картинок. И пишу план на неделю. Скажем, неделя рисунка - подумать вот это, сделать вот этот заказ, плюс еще две-три картинки в "сто лиц", плюс акварельные зарисовки. Поэтому даже когда у меня нет ни малейшего желания или идей делать что-то конкретное, у меня все равно к концу недели штук шесть "упражнений" на карандаш и акварель.
С текстом примерно так же.
Четыре месяца работы в таком режиме (со сбоями, разумеется, куда без них, но я старался как можно скорее выровняться) привели наконец к тому, что я первый раз за много лет сел за большую работу кожа-дерево, не имея на нее никакого заказа.
Все, кто когда-либо делал большой проект только потому, что им так захотелось, отлично знают, сколько сил на это надо. Так вот, они у меня есть, раз уж я это делаю.
И я думаю, можно считать, что из депрессии я вышел. Равно как и из творческого кризиса.
Дыхание при очень занятом теле - во-первых. Это задает ритм всему.
И - через какое-то время - записи. А еще через какое-то время - записи каждый день. Хоть поток сознания.
Это двигает. Это двигает откуда угодно, причем все равно, с чего начинать, с дыхания или с записей. Главное, чтобы в какой-то момент они стали обязательной составляющей каждого (по возможности) дня. Это час-полтора в день. Эти час-полтора найдутся у кого угодно и в любых обстоятельствах. Можно начинать с пятнадцати минут на то и на другое, вразбивку, утром, вечером или и утром, и вечером. Все равно двигает.