перечитал "Сегуна"
и сразу очень много всего.
Мы тут не так давно говорили о норме - что если "нормой" поставить нечто, что на самом-то деле совсем не норма, а высший предел напряжения и отдачи, то, с одной стороны, как-то сразу становится легче быть на этом пределе - так норма же! - а с другой, куда девать всех тех, кто до этой нормы не дотягивает и, главное, дотягивать не хочет. Не в смысле, что с ними делать - ну, не рубить же головы, как Робеспьер, верно, потому как "если к каждому относиться по заслугам, то кто же избегнет порки"? А в смысле, куда девать их присутствие в своей жизни.
Так вот, "Сегун" мало того что ставит такую проблему, так еще и дает ее решение. Блэксорн, живший на полном пределе своих сил не просто с того момента, как ступил на японскую землю, а, думаю, гораздо раньше, двухлетнее плаванье - не комар чихнул, - так вот, Блэксорн ведет себя единственно возможным способом. Он учит язык, он пытается понять, он яростно хочет жить. Никто из его команды не выживает так, как он, они все очень быстро оказываются среди отбросов - не потому, что это для них норма, на самом-то деле, а просто потому, что так проще. Все, что им хочется - это не делать усилий, не меняться, и когда мир сдвигается, они оказываются на дне.
(А сейчас мир, по-моему, движется непрерывно.)
(И вот тут сразу, очень быстро, потому что на отдельный разговор - да, иногда достаточно показать "другую норму", чтобы человек помчался туда очень быстро, просто потому, что узнал - так может быть, а раньше ему это и в голову не приходило. А иногда - не достаточно. И это вообще ничего не значит. Совсем. Это значит только одно - эта другая норма должна где-то быть. Кто-то должен жить на этом самом чужом пределе - не полагая это подвигом, а просто своей нормой. Большинству, насколько я знаю, именно за это очень нравится Мюнхгаузен Янковского с его "быть не как все". Вот то-то и оно.)
И одновременно ему, кормчему, нужно что-то делать со всеми днями своей прошлой жизни, с тем, что он не может теперь без содрогания вспоминать жену - хотя очень ее любит, с тем, что его раздражает команда, он не может воспринимать их равными, они ушли за границы его нормы.
Когда меняешь свою норму в сторону предела (да на самом деле в любую сторону), все те, кто был рядом, но не сменил ее, остаются словно в другом мире, ты оказываешься один. И в то же время вместе с ними, они хлопают тебя по плечу, рассказывают байки, спрашивают, как у тебя дела и болтают о себе. И не испытывать при этом раздражение - практически невозможно.
И вот тут Клэвелл дает ответ - восьмирядный заслон. "Мы бы сошли с ума, если б не этот заслон!" Личное пространство, внутренний лабиринт, который куда крепче, чем любой внешний. И дело совсем не в башне из слоновой кости, это полная противоположность башне из слоновой кости, как скелет - полная противоположность раковине моллюска. Всегда есть пространство, в котором обитает дух, а через пять минут все может измениться, главное - хорошо побыть с собой эти пять минут, если ты не хочешь их быть с кем-либо еще.
Человеческое раздражение - это всегда "какого черта ты не такой, как я". Тебе сию секунду нужен такой, как ты - посмотри, как растет камень. Всегда в мире есть что-то, что не лучше тебя, а прекрасно само по себе - дождь, сумерки, солнечный свет. Им не мешают люди с "другой нормой", не мешают вообще, они всегда существуют на собственном пределе вне зависимости от того, как существуют все остальные. Из них можно наделать хоть сотню заслонов, если это уж так необходимо. А потом любой из тех, кто не такой, как ты, внезапно прыгнет выше своей головы - просто потому, что это ему потребовалось, ему, а не тебе, - и если ты зачислил его в "недостойные", ты рискуешь пропустить, не увидеть этот момент. Не увидеть, как вырос камень.
И это сразу же - к вопросу о чудесах. Они везде и постоянно, просто очень разные. У чуда никогда не будет "твоей нормы", оно что хочет, то и делает, и являет себя везде, как свет или дождь.
А первое, что делает раздражение - ослепляет. Как любая не-целая эмоция. И можно пропустить вообще все на свете.
Мы тут не так давно говорили о норме - что если "нормой" поставить нечто, что на самом-то деле совсем не норма, а высший предел напряжения и отдачи, то, с одной стороны, как-то сразу становится легче быть на этом пределе - так норма же! - а с другой, куда девать всех тех, кто до этой нормы не дотягивает и, главное, дотягивать не хочет. Не в смысле, что с ними делать - ну, не рубить же головы, как Робеспьер, верно, потому как "если к каждому относиться по заслугам, то кто же избегнет порки"? А в смысле, куда девать их присутствие в своей жизни.
Так вот, "Сегун" мало того что ставит такую проблему, так еще и дает ее решение. Блэксорн, живший на полном пределе своих сил не просто с того момента, как ступил на японскую землю, а, думаю, гораздо раньше, двухлетнее плаванье - не комар чихнул, - так вот, Блэксорн ведет себя единственно возможным способом. Он учит язык, он пытается понять, он яростно хочет жить. Никто из его команды не выживает так, как он, они все очень быстро оказываются среди отбросов - не потому, что это для них норма, на самом-то деле, а просто потому, что так проще. Все, что им хочется - это не делать усилий, не меняться, и когда мир сдвигается, они оказываются на дне.
(А сейчас мир, по-моему, движется непрерывно.)
(И вот тут сразу, очень быстро, потому что на отдельный разговор - да, иногда достаточно показать "другую норму", чтобы человек помчался туда очень быстро, просто потому, что узнал - так может быть, а раньше ему это и в голову не приходило. А иногда - не достаточно. И это вообще ничего не значит. Совсем. Это значит только одно - эта другая норма должна где-то быть. Кто-то должен жить на этом самом чужом пределе - не полагая это подвигом, а просто своей нормой. Большинству, насколько я знаю, именно за это очень нравится Мюнхгаузен Янковского с его "быть не как все". Вот то-то и оно.)
И одновременно ему, кормчему, нужно что-то делать со всеми днями своей прошлой жизни, с тем, что он не может теперь без содрогания вспоминать жену - хотя очень ее любит, с тем, что его раздражает команда, он не может воспринимать их равными, они ушли за границы его нормы.
Когда меняешь свою норму в сторону предела (да на самом деле в любую сторону), все те, кто был рядом, но не сменил ее, остаются словно в другом мире, ты оказываешься один. И в то же время вместе с ними, они хлопают тебя по плечу, рассказывают байки, спрашивают, как у тебя дела и болтают о себе. И не испытывать при этом раздражение - практически невозможно.
И вот тут Клэвелл дает ответ - восьмирядный заслон. "Мы бы сошли с ума, если б не этот заслон!" Личное пространство, внутренний лабиринт, который куда крепче, чем любой внешний. И дело совсем не в башне из слоновой кости, это полная противоположность башне из слоновой кости, как скелет - полная противоположность раковине моллюска. Всегда есть пространство, в котором обитает дух, а через пять минут все может измениться, главное - хорошо побыть с собой эти пять минут, если ты не хочешь их быть с кем-либо еще.
Человеческое раздражение - это всегда "какого черта ты не такой, как я". Тебе сию секунду нужен такой, как ты - посмотри, как растет камень. Всегда в мире есть что-то, что не лучше тебя, а прекрасно само по себе - дождь, сумерки, солнечный свет. Им не мешают люди с "другой нормой", не мешают вообще, они всегда существуют на собственном пределе вне зависимости от того, как существуют все остальные. Из них можно наделать хоть сотню заслонов, если это уж так необходимо. А потом любой из тех, кто не такой, как ты, внезапно прыгнет выше своей головы - просто потому, что это ему потребовалось, ему, а не тебе, - и если ты зачислил его в "недостойные", ты рискуешь пропустить, не увидеть этот момент. Не увидеть, как вырос камень.
И это сразу же - к вопросу о чудесах. Они везде и постоянно, просто очень разные. У чуда никогда не будет "твоей нормы", оно что хочет, то и делает, и являет себя везде, как свет или дождь.
А первое, что делает раздражение - ослепляет. Как любая не-целая эмоция. И можно пропустить вообще все на свете.