Рождество в океане.
Сегодня, накануне Нового года я хотел бы предложить отрывок из книги Эрика Ньюби "Последняя пшеничная гонка" (The Last Grain Race). Книга - рассказ матроса классического виндджамера "Мошулу", четырех мачтового барка, который в 1938-39 годах участвовал в последней классической гонке клиперов: из Европы вокруг мыса Доброй надежды в Австралию и после загрузки вокруг мыса Горн домой в Европу. Книга впервые была опубликована в Англии в 1956 году, в России не издавалась. Перевод сделал Игорь Евдокимов, парусный мастер барка "Седов", и Игорь Грогорьевич дал добро на частичную публикацию здесь. Может, отрывок заинтересует кого-то из издателей!
Чей снимок, увы, не знаю, но уж очень он мне нравится, и, как мне кажется, сюда подходит.
Глава из книги посвящена встрече рождества. Пользуясь случаем - от души поздравляю друзей, знакомых и всех-всех с Новым годом и Рождеством! Счастья вам, удачи и душевной теплоты!
И так... «GOD JUL»
За много дней мы начали думать о Рождестве, в этом году выпавшем на воскресенье. По этому поводу постоянно ворчали в кубрике, но даже Седельквист, который знал свои права и всегда сетовал на Финского Консула за мнимые нарушения, не был в состоянии предложить какой-нибудь удовлетворительный план, как передвинуть Рождество на понедельник, чтобы получить дополнительный выходной.
Неделю перед рождеством я был «Backstern», второй раз с начала рейса. Моя работа была мыть посуду во время рабочей вахты для двадцати обитателей трех кубриков. Кронер выполнял ту же работу, когда я был свободен. Кроме того, что Кронер был романтик, он был великий ворчун, и каждый день говорил мне, что я забыл высушить на камбузе посудное полотенце. Каждый день я говорил ему то же самое. Очень часто, в тех случаях, когда полотенца забывали повесить над плитой, их сбрасывала партия, приносящая уголь, и они были втоптаны в угольную пыль. Кронер пользовался моей водой, я - его.
Чтобы добыть морской воды для мытья посуды, я привязывал конец к ведру и, стоя на подветренном борту у фок-мачты, бросал его в море. Бекманн был первой персоной, кто делал работу «Backstern» в нашей вахте, и он бросил новое тиковое ведро в море во время нашего захватывающего прорыва в Атлантический океан. Moshulu бежал тринадцать узлов, и было очень хорошо, что он не знал, как закрепить линь к ведру морским манером. Если бы он знал это, то ужасный рывок натянувшегося линя, вероятно, перетянул бы его через борт. Так как это был узел не тот, что надо, то ведро утонуло раньше на глазах Старпома и Капитана, с интересом наблюдавших за этим. Я нес ответственность за молоток. У Бекманна вычли за ведро.
Благополучным подъемом воды на палубу, мои хлопоты не заканчивались. Ее еще надо было нагреть на камбузе. И, если ты не понравишься повару, он будет отодвигать твою воду как можно дальше от горячего места на плите. Как все повара, он был субъектом, который внезапно становился мрачным и злым. К сожалению, он не любил Кронера, нагрубившего ему за бекон, вместо того, чтобы держать рот закрытым и выбросить бекон за борт. Но он ничего не имел против меня. Благодаря потере доброжелательности повара, Кронер неделю пользовался обилием горячей воды, в то время как я в первый день мучился чуть теплой водой, во второй - полным ее отсутствием, а на третий день нашел длинный носок, варившийся в украшенном пеной ведре.
Корыто для мытья посуды представляло собой бак из-под керосина, спиленный наполовину, с острыми краями, загнутыми вниз так, что оно напоминало отвратительную антикварную вещь с восточного базара. В те времена еще не было моющих средств, и вместо них использовался песок и кусок каната - как мочалка. Ежедневная работа на судне уже сбила мои руки до неузнаваемости, так что они имели сходство с запачканными кровью крюками. Теперь соленая вода проникала сквозь порезы и царапины, отчего руки распухли и растрескались. Было яркое и соответствующее название для этого раздражения, которое, казалось, никогда не заживет.
Было неписаным правилом, что «Backstern» сначала моет посуду в своем собственном кубрике в случае, если он был вызван на палубу командой «två vissel». После того, как левый борт был закончен, он мыл для вахты правого борта. Затем - для среднего кубрика, тем, кто работал днем. У них была мрачная дыра, без иллюминаторов, заполненная сигаретным дымом, освещаемая только через редко открываемый световой люк. С одной стороны был крошечный прямоугольный стол, высоко заваленный в основном обломками après déjeuner: островки каши, озера кофе, в которых тонули окурки сигарет, большие насыпи не съеденного соленого бекона, раздавленные рыбные котлеты цвета замазки, а в тропиках - почти фосфоресцирующая сельдь. Горы костей и теплый смертельный запах делал кубрик более похожим на берлогу диких зверей, чем человеческое жилье.
Финны довели и меня и Кронера почти до сумасшествия. В холодную погоду большинство из них неделями были одеты в одно и то же длинное белье, пока оно, как костюм Джулиана Прингла в конторе у Вурцеля, не доходило до такого состояния, что могло стоять самостоятельно. Но с тарелками они были, как брезгливые старые девы. Они могли выбирать их, нюхать, а если света было недостаточно, то мчаться на палубу, чтобы исследовать их более близко. Простая капля влаги могла вызвать бурю ругани.
- Satan.
- Djävala klackkuk!
Несмотря на эти чрезмерно высокие стандарты, «Backstern» мог закончить работу в течение допустимого времени сорока минут, если там было не слишком много моделистов и картежников, грохочущих на столе в свободную вахту. Они играли в бесконечный подвид виста, называемый «Bismarck», шлепая картами, бурно запугивая своих противников и становясь очень сердитыми, если вмешивался «Backstern».
Если судно качалось или шло круто к ветру, корыто для мытья могло скользить через стол до противоположного буртика, идущего вокруг стола, и перелить содержимое в ближайшую койку, что было смешно, если, какой-нибудь с таким же убийственным характером, как у Кармы, спал в ней в это время, или упасть вниз. Если вода попадет в койку, то будет драка, если упадет вниз, она будет вычерпана сигаретной коробкой, всегда собирающей урожай вещей, которых не было в корыте вообще. Сначала я предпочитал вычерпывание, но теперь, когда я стал крепче, я предпочитал, чтобы она выливалась в койку. Иногда если звучал «tre vissel» для того, чтобы делать поворот, брасопить реи или убирать парус, мытье посуды могло быть не закончено, но помехи этого рода были крайне редки.
В понедельник Рождественской недели мытье посуды было кошмаром. Был сильный дождь, и он пришел с ветром.
- Как сукин сын, как helvete, - сказал Санделл, когда пришел с руля.
Я был зажат временем, так как должен был вымыть посуду для трех кубриков меньше, чем за час. Кронер, проклятый дурак, забыл положить полотенце на камбуз, и вместо трех жестянок воды была только одна. Еще более усложняло дело то, что судно кренилось на такой угол, что было невозможно стоять прямо.
Я оторвал хвост хорошей рубашки, расклинил керосиновый бак против бортика стола и клал каждый мокрый незаменимый предмет фаянсовой посуды в шкаф сразу после мытья. Когда я закончил, то вынул их все, протер и положил на место. Койки вокруг меня были полны людей, пытающихся уснуть, но судно было «вавилонское столпотворение» звуков. Ревущий в снастях ветер, шаги вахтенного офицера над головой, глухой стук штурвала, а сам кубрик был наполнен скрипом и стонами напряженных заклепок. Из трюма доносился глубокий грохочущий звук, как будто перемещался балласт. Я уронил ложку, и из-за маленьких шторок появились пять сердитых голов, которые сказали мне: «Тише!».
Та же процедура происходила в грязном среднем кубрике, но там было больше места. Парусный мастер перенес свой гамак в мастерскую со своим помощником Эссином, который спал у ног своего хозяина. «Донки» спал со своим двигателем в своем частном Ослином доме. Оставался только Янсон, но он был на руле.
Пробило восемь склянок, и оставалось помыть только ножи. Я помешал ими в холодной грязной воде и вытер рубашкой. Была моя очередь «utkik» - час быть впередсмотрящим. Я влез в мой непромокаемый костюм, оборудованный тремя завязками, две из них, на рукавах, не давали воде бежать по рукам, одна, посередине между ног, не позволяла плащу от ветра заворачиваться на голову.
Был страшный закат. Корабль шел в сторону стены черных штормовых облаков с яркими краями цвета охры в тех местах, где они касались солнца. Вокруг нас было дикое, беспорядочное, желтое море. К югу от нас две большие радуги покрывали небо и падали в море. Время от времени все стиралось шквалами дождя и града, такого большого и тяжелого, как сухой горох. Для полноты сцены не хватало только водяных смерчей. Вскоре я замерз, но внимательно смотрел в темноту. Было темно, а дождь при шквалах был ледяной. Выше кривой линии фока все было черным, а со снастей, прямо с высоты мачты, доносился бесконечный вой ветра. Чтобы согреть руки, я положил их в карманы своего плаща и обнаружил там две глубокие холодные лужи, в одной из которых был мой последний носовой платок.
После часа «utkik» я становился «päpass». В течение короткого промежутка времени, что я провел на палубе, прозвучал «tvä vissel». Приглашение было удобным случаем поупражнять мои замерзшие члены. Я бросался в открытую дверь кубрика и пронзительно кричал «Two vistle, ut på däck!» наиболее страшным голосом, какой я мог произвести.
Внутри, в водовороте у двери, кружились куски газет и хлеба. Прямо там же спали такие примитивные люди, как Джонни Уокер и Алвар, качающиеся на волнах и блестящие, как киты. Пятеро других членов нашей вахты рискованно дремали на скамьях. Все были полностью одеты в непромокаемые костюмы, слишком мокрые, чтобы залезть в них в койки. Масляная лампа висела косо под тревожным углом, и Бекман ударился головой об нее, когда вставал из-за стола. Он не почувствовал ничего потому, что оставался спящим. Один за другим все, шатаясь, покинули кубрик, и, так как на палубе они столкнулись с сильным порывом ветра, они прокляли Эриксона за владение Moshulu, Капитана - за то, что привел их сюда, Помощника - за то, что подул в свою «vissel», а меня - за то, что я был «påpass» и слушал их.
Маленький Таанила стоял на руле, цепляясь за него, как блоха, в то время, как Помощник пытался предотвратить его вращение и бросок через верх на палубу.
- Två män till rors, - прокричал Помощник и Бекманн пошел помогать Тааниле на руле.
- Mesan, - сказал Помощник, и мы построились у нирала самого большого косого паруса на бизани. Его зажало, но мы продолжали тянуть. Внезапно он порвался, и мы покатились мокрой грудой в ватервейс.
- Этот трудяга Густав, - сказал Седельквист, говоря нелюбезно о владельце, который был по предположению очень внимателен к тросам. - Он хочет ...
К пятнице дождь всех нас утомил. Завтрак был ужасным. Черные бобы и жареный соленый бекон из бочки с рассолом. Маргарин и сахар закончились в среду. Мы были прожорливы и не говорили не о чем, кроме пищи. Но в полдень Санделл доложил, что куры исчезли из курятника, что повар делает огромные пудинги. Я видел их сам, когда ходил за водой для мытья посуды. Они выглядели, как песочные замки. Мы с нетерпением ждали.
Наконец наступила суббота, 24 декабря, Канун Рождества. Это был главный финский праздник. Наша вахта была свободна утром, и был удобный случай для большой «Vask». Это было необходимо проделать в скользкой маленькой «Vaskrum», но радость надевания чистой одежды была ценностью в дискомфорте. Даже Джонни и Алвар совершили «Vask», и кое-кто из нас, чьи бороды не были достаточно хороши, побрились. Затем мы надели нашу лучшую одежду: чистые брюки, свитеры домашней вязки и новые шерстяные шапки. Бекманн даже надел воротничок и галстук. Для большинства суровых членов вахты это показалось слишком, и была сформирована комиссия, чтобы обсудить этот вопрос. Они отнеслись к этому очень серьезно и решили, что он был одет для данного времени и места неподходяще. Как бы то ни было, он продолжал надевать галстук, и я тоже надел галстук с теннисной рубашкой и фланелевыми брюками все еще носящими на отворотах следы грязи Девонских переулков. Было замечательно надеть одежду, которая следовала контурам тела после стольких недель ношения сырых, плохо сидящих рабочих костюмов. В великолепии наших новых нарядов мы спали до полудня. Затем, за исключением вахты на руле и наблюдателя, работы были прекращены для всех.
Как ученики в A Christmas Carol, приготавливая склад для вечеринки, мы приложили руки к кубрику. Бекманн вымыл краску горячей водой и зеленым мылом. Я извлек большое число клопов с коечных досок и утопил яйца. Таанила скреб пол, Германсонн полировал нашу дверную ручку, в то время, как другие убирали страшные горы с незанятых коек и трясли одеяла на палубе. Пол и стол были вымыты горячим раствором соды и отполированы добела песком. Затем мы сели и посмотрели, что мы сделали. Это выглядело лучше чем дома. Это было необходимо в эту ночь для удачи.
- Как дома, - сказал Седельквист, - как в аду.
В половине второго я вылил последнюю воду для мытья посуды за борт. Моя неделя в роли «Backstern», которая мне искренне надоела, была закончена на целый месяц. Чистка «skit hus» была предпочтительней. С трех до четырех я был на руле. Ветер был ENE, и судно управлялось само, за исключением время от времени легких поворотов штурвала. День был холодный, палуба была пустынна. Все были внизу, стригли волосы, брились, поправляли бороды или выдавливали прыщики. Перед тем, как меня сменили, на палубу вышел Старпом. С ним произошла удивительная перемена. Он не выглядел угрюмым. Рыжеватая борода и усы, которые придавали ему внешний вид Чеширского кота, исчезли. Вместо этого он был очень чопорный и самозначимый в бушлате с золотыми галунами, его голова пригибалась под громадной фуражкой с козырьком и галуном, на которой был приколот белый фирменный значок - белый флаг с черными буквами G.E. на нем. Со страхом я отметил про себя, что без бороды он имел тип лица, который я не боялся вообще. Нескромно голое, оно состригло свою силу. Я понял по его почти извинительному хихиканью, что он представлял себе это. Этот момент наметил начало определенного охлаждения в наших отношениях.
«Coffee-time» принес первые фрагменты огромной лавины пищи. В субботу хлеб был всегда разный. Сегодня он прибыл в форме ячменных лепешек. Их было огромное количество, они были хороши и съедены за семь минут.
К наступлению обеда агония ожидания становилась почти невыносимой. Мы бродили по кубрику, как голодные львы. На палубе шел дождь. Погода испортилась вскоре после пяти часов, но ветер дул ровный, и мы все были уверены, что на палубе не будет работы, пока он не изменится. В противном случае судно несло бы брам-стень-стаксели и стень-стаксели всю ночь. Когда в семь часов стало темно, «Tre vissel» собрал всех. Мы столпились на шкафуте. Сверху на нас смотрел Капитан, весь в галунах, и улыбался. Там же были Старпом и Второй Помощник с меньшими галунами и лихорадочными улыбками и Триа без галунов, но с улыбкой больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Я никогда не видел такой роскошной формы.
Капитан сказал небольшой спич. Обращаясь к нам как «Pojkar» (Мальчики), он пожелал нам «God Jul» и пригласил к себе в салон после ужина. Когда он закончил, мы сняли перед ним наши шапки, пробормотали наши благодарности и бросились вниз. На столе были расстелены две простыни. Мы собрали все наши лампы и фонари и повесили их вокруг переборок.
С камбуза была принесена еда. Большие тушеные шары из риса и мяса, кондитерские изделия, сардины, семга, солонина, абрикосы - вещи, о которых мы забыли. Бутылка Аквавита и набор кусков громадного имбирного пудинга завершали кольцо в корме.
Сначала был короткий момент задержки, в течение которой я сделал серию неудачных фотографий. Затем мы сделали бросок к столу. С этого момента было мало других звуков, чем чмоканье восьми пар губ и иногда хрюкающая просьба передать блюдо. После традиционной финской рисовой каши я поработал над картофельными пирожками, рубленой рыбой, методично двигаясь вокруг стола к имбирному пудингу, который был грандиозным зенитом всего. Алвар, назначенный винным официантом, обошел вокруг стола, наливая каждому по пол-кружки Аквавита, а вахта правого борта, которая уже поела, собралась компанией и орала «God Jul Pojkar!»
Когда другие сдались, Санделл и я все еще корпели над едой. Он повернулся ко мне, его лицо было искривлено большим куском пудинга, зерна риса светились в его бороде.
- Не говорить ничего, а есть лучше, - сказал он и отрезал себе ломоть голландского сыра.
Мы все теперь любили друг друга. Даже Седельквист предложил мне старый Tatler, содержащий фотографию Герцогини в ботинках и плаще.
- Скажу тебе. Я думаю, он хорош в постели, да?
- Нет.
Я взглянул на Герцога, близоруко смотрящего над ее плечом, до того, как вспомнил, что Седельквист всегда смешивает рода.
Каждому из нас была дана зеленая жестяная коробка сигарет «Abdullah». По форме кармана она содержала пятьдесят штук. На крышке большими буквами было написано «Imperial Preference». Было и дополнительное очарование: каждая содержала цветную картинку девушки в приглашающей позе, более доступной, чем Герцогиня. После ужина мы менялись картинками друг с другом, и Седельквист появился с наилучшей коллекцией. Хотя я по настоящему не любил сигарет, я выкурил полдюжины подряд, для того чтобы не пропустить что-нибудь.
Из центрального кубрика доносился звук Рождественского гимна, который довольно хорошо пели на шведском языке, и мы все пошли слушать. Певцы сидели спинами к переборке около Рождественской елки, которую «Донки» сделал из каболок каната. Их было пятеро, они делили три книги песен и все пели с большой серьезностью. Среди них были: Плотник Кисстар, свет масляной лампы смягчал глубокие линии на его лице; Рейно Херглунг со своей большой черной бородой и Янсон, толстогубый и взъерошенный. Половина кубрика была в тени, и я стоял в темноте у огромного ствола грот-мачты. Рядом со мной стоял Джонни Уокер, со сцепленными перед ним руками, как крестьянин перед придорожным алтарем. Мы все очень скучали по дому.
В девять часов мы построились в очередь около каюты Капитана для получения наших Рождественских подарков от Миссии моряков. В первый раз я увидел офицерские жилые помещения, которые казались очень теплыми и существенно отличались от наших. Откуда-то почти легендарный приемник испускал танцевальную музыку на фоне странных, визжащих звуков, которые сопровождали музыку через великие просторы океана. Пока мы ждали в этом непривычном месте, я с завистью заметил великолепную организацию мытья посуды, помещение, с тщательно разработанным стоком, и множество сухих полотенец. Потом я думал, как просто было бы снабдить чем-нибудь подобным кубрики, как бы это сохранило много времени.
Когда дошла моя очередь, чтобы войти в «Большой Зал», я почувствовал себя очень по рабски и нервничал, но мои предчувствия вскоре были рассеяны. Внутри он был весь из красного плюша, банкеты и латунные поручни были очень похожи на старое Café Royal. Я почти ожидал увидеть Эпстейна на месте улыбающегося и выглядевшего очень энергичным Капитана, сидящего за столом красного дерева в окружении офицеров. Он протянул мне фуражку, полную кусочков бумаги. Ту, которую я взял, была под номером 7.
- Номер 7 - для «Надежды Англии», - сказал Капитан, и Стюард, стоявший на коленях на полу, окруженный пакетами, протянул мне один с «7» на нем.
Я пожелал всем «God Jul» и попятился из каюты изящным феодальным манером, тяжело ступая на носки стоящих позади меня людей, и нетерпеливо понесся в кубрик, чтобы открыть подарок.
Внутри бумажной обертки был прекрасный синий вязаный шарф, пара серых рукавиц и пара толстых коричневых носков. Когда я брал шарф, выпали три кусочка бумаги. Одна из них была Рождественской открыткой с выступающей красной надписью «Jultiden» на одной стороне и сделанной от руки чернилами - на другой: «och Gott År, onskar Aina Karlsson, Esplanadgarten 8, Mariehamn». На двух других был текст из Евангелие от Иоанна, Глава 20, на финском языке и хорошие пожелания от Миссии моряков, которая послала посылки. Прямо не дне лежало ручное зеркало и расческа.
Я думал об Анне Карлсон, которая с любовной заботой связала шерстяные вещи для незнакомых матросов парусных судов. Мы нетерпеливо сравнили наши подарки. Кое-кто имел одежду толще, кое-кто - больше. Седельквист сказал, что штурмана уже присвоили себе самое лучшее, но никто не придал этому значения. Среди нас имел прекраснейшую добычу Таанила - шерстяной шлем, который одевают через голову и уши с притороченным к нему длинным шарфом. Он делал его похожим на жестокого финского гнома.
В среднем кубрике были два несчастных человека - Эссин и Пипинен. Эссин, Помощник Парусного мастера, сломал один из своих коренных зубов в генеральной битве, пытаясь съесть все в пределах досягаемости. Теперь он лежал, стонущий, в своей койке, его лицо было забинтовано в кашне. Я пытался закупорить полость гуттаперчей, которую по совету моего дантиста я взял с собой в предчувствии такой необходимости. Когда он демонстрировал, как это делается на Уимпол-Стрит, все выглядело достаточно просто. Он положил немного вазелина на плуггер, нагрел гуттаперчу и засунул ее в отверстие. Теперь, обессиленный вином и пищей, на качающемся судне, около темного света ураганной лампы, я чувствовал себя подвыпившим хирургом, выполняющим операцию. Хуже было то, что пациент вырывался, и я уронил капельку горячей гуттаперчи на его язык. Он прыгнул с пронзительным криком в воздух, и три парня держали его, в то время как я пытался затолкнуть более холодный кусочек в отверстие. Но он не остался там, и я, дав ему сверхдозу аспирина, понадеялся на лучшее. Операция оказалась неудачной.
Пипинен - другой несчастный случай - сильно порезал руку при открывании банки с абрикосами, и Карма, непредсказуемый финн, заматывал ее саженью бинта. Гилберт сказал мне, что Карма не хотел отрезать бинт, потому что купил его для себя. Когда я уходил, рука Пипинена была размером с футбольный мяч, а у Кармы еще оставался целый ярд.
Я пошел искать мою койку. Было 21.45. Каким-то чудом я не был ни «rorsman», ни «utkik», ни «påpass». Я залез в мой мешок и проспал без сновидений до четырех утра, когда голос прокричал «Подъем!», но Санделл, закрытый занавеской, и я спали до половины восьмого. Мое пробуждение было встречено громким одобрением. Я проспал, «как сукин сын - как свинья в соломе». Десять часов - самый долгий сон, какой я когда-нибудь имел на Moshulu или где-нибудь еще. Я был приятно взволнован.
В Рождественское утро погода была холодной и ясной. Большие волны атаковали с кормы в бесконечной последовательности. Они вырастали под судном, поднимали его вверх, наполняли воздух свистящими брызгами, когда их огромные гребни мчались вперед, оставляя судно у подошвы, черной и глянцевой, как базальт, везде, за исключением под кормой, где от пера руля она была нефритово-зеленой. С нока второго грота-рея, где я висел с фотоаппаратом, я мог видеть всю среднюю часть Moshulu. На переходном мостике, над шкафутом, Капитан и три Помощника были сфотографированы Стюардом, торжественные и черные, как вороны в своей лучшей форме.
Замерзшим я спустился есть Рождественский обед, для которого «Koк» сделал очень густой фруктовый суп. На завтрак у нас были консервированные сосиски, воспринятые очень хорошо. На «кофе» - яблочный пирог и булочки, но не достаточно для всех, а на ужин - рис, кондитерские изделия и варенье. В четыре утра, когда в Англии был бы день святок, мы поставили бом-брамсели еще раз. Праздник закончился.
Чей снимок, увы, не знаю, но уж очень он мне нравится, и, как мне кажется, сюда подходит.
Глава из книги посвящена встрече рождества. Пользуясь случаем - от души поздравляю друзей, знакомых и всех-всех с Новым годом и Рождеством! Счастья вам, удачи и душевной теплоты!
И так... «GOD JUL»
За много дней мы начали думать о Рождестве, в этом году выпавшем на воскресенье. По этому поводу постоянно ворчали в кубрике, но даже Седельквист, который знал свои права и всегда сетовал на Финского Консула за мнимые нарушения, не был в состоянии предложить какой-нибудь удовлетворительный план, как передвинуть Рождество на понедельник, чтобы получить дополнительный выходной.
Неделю перед рождеством я был «Backstern», второй раз с начала рейса. Моя работа была мыть посуду во время рабочей вахты для двадцати обитателей трех кубриков. Кронер выполнял ту же работу, когда я был свободен. Кроме того, что Кронер был романтик, он был великий ворчун, и каждый день говорил мне, что я забыл высушить на камбузе посудное полотенце. Каждый день я говорил ему то же самое. Очень часто, в тех случаях, когда полотенца забывали повесить над плитой, их сбрасывала партия, приносящая уголь, и они были втоптаны в угольную пыль. Кронер пользовался моей водой, я - его.
Чтобы добыть морской воды для мытья посуды, я привязывал конец к ведру и, стоя на подветренном борту у фок-мачты, бросал его в море. Бекманн был первой персоной, кто делал работу «Backstern» в нашей вахте, и он бросил новое тиковое ведро в море во время нашего захватывающего прорыва в Атлантический океан. Moshulu бежал тринадцать узлов, и было очень хорошо, что он не знал, как закрепить линь к ведру морским манером. Если бы он знал это, то ужасный рывок натянувшегося линя, вероятно, перетянул бы его через борт. Так как это был узел не тот, что надо, то ведро утонуло раньше на глазах Старпома и Капитана, с интересом наблюдавших за этим. Я нес ответственность за молоток. У Бекманна вычли за ведро.
Благополучным подъемом воды на палубу, мои хлопоты не заканчивались. Ее еще надо было нагреть на камбузе. И, если ты не понравишься повару, он будет отодвигать твою воду как можно дальше от горячего места на плите. Как все повара, он был субъектом, который внезапно становился мрачным и злым. К сожалению, он не любил Кронера, нагрубившего ему за бекон, вместо того, чтобы держать рот закрытым и выбросить бекон за борт. Но он ничего не имел против меня. Благодаря потере доброжелательности повара, Кронер неделю пользовался обилием горячей воды, в то время как я в первый день мучился чуть теплой водой, во второй - полным ее отсутствием, а на третий день нашел длинный носок, варившийся в украшенном пеной ведре.
Корыто для мытья посуды представляло собой бак из-под керосина, спиленный наполовину, с острыми краями, загнутыми вниз так, что оно напоминало отвратительную антикварную вещь с восточного базара. В те времена еще не было моющих средств, и вместо них использовался песок и кусок каната - как мочалка. Ежедневная работа на судне уже сбила мои руки до неузнаваемости, так что они имели сходство с запачканными кровью крюками. Теперь соленая вода проникала сквозь порезы и царапины, отчего руки распухли и растрескались. Было яркое и соответствующее название для этого раздражения, которое, казалось, никогда не заживет.
Было неписаным правилом, что «Backstern» сначала моет посуду в своем собственном кубрике в случае, если он был вызван на палубу командой «två vissel». После того, как левый борт был закончен, он мыл для вахты правого борта. Затем - для среднего кубрика, тем, кто работал днем. У них была мрачная дыра, без иллюминаторов, заполненная сигаретным дымом, освещаемая только через редко открываемый световой люк. С одной стороны был крошечный прямоугольный стол, высоко заваленный в основном обломками après déjeuner: островки каши, озера кофе, в которых тонули окурки сигарет, большие насыпи не съеденного соленого бекона, раздавленные рыбные котлеты цвета замазки, а в тропиках - почти фосфоресцирующая сельдь. Горы костей и теплый смертельный запах делал кубрик более похожим на берлогу диких зверей, чем человеческое жилье.
Финны довели и меня и Кронера почти до сумасшествия. В холодную погоду большинство из них неделями были одеты в одно и то же длинное белье, пока оно, как костюм Джулиана Прингла в конторе у Вурцеля, не доходило до такого состояния, что могло стоять самостоятельно. Но с тарелками они были, как брезгливые старые девы. Они могли выбирать их, нюхать, а если света было недостаточно, то мчаться на палубу, чтобы исследовать их более близко. Простая капля влаги могла вызвать бурю ругани.
- Satan.
- Djävala klackkuk!
Несмотря на эти чрезмерно высокие стандарты, «Backstern» мог закончить работу в течение допустимого времени сорока минут, если там было не слишком много моделистов и картежников, грохочущих на столе в свободную вахту. Они играли в бесконечный подвид виста, называемый «Bismarck», шлепая картами, бурно запугивая своих противников и становясь очень сердитыми, если вмешивался «Backstern».
Если судно качалось или шло круто к ветру, корыто для мытья могло скользить через стол до противоположного буртика, идущего вокруг стола, и перелить содержимое в ближайшую койку, что было смешно, если, какой-нибудь с таким же убийственным характером, как у Кармы, спал в ней в это время, или упасть вниз. Если вода попадет в койку, то будет драка, если упадет вниз, она будет вычерпана сигаретной коробкой, всегда собирающей урожай вещей, которых не было в корыте вообще. Сначала я предпочитал вычерпывание, но теперь, когда я стал крепче, я предпочитал, чтобы она выливалась в койку. Иногда если звучал «tre vissel» для того, чтобы делать поворот, брасопить реи или убирать парус, мытье посуды могло быть не закончено, но помехи этого рода были крайне редки.
В понедельник Рождественской недели мытье посуды было кошмаром. Был сильный дождь, и он пришел с ветром.
- Как сукин сын, как helvete, - сказал Санделл, когда пришел с руля.
Я был зажат временем, так как должен был вымыть посуду для трех кубриков меньше, чем за час. Кронер, проклятый дурак, забыл положить полотенце на камбуз, и вместо трех жестянок воды была только одна. Еще более усложняло дело то, что судно кренилось на такой угол, что было невозможно стоять прямо.
Я оторвал хвост хорошей рубашки, расклинил керосиновый бак против бортика стола и клал каждый мокрый незаменимый предмет фаянсовой посуды в шкаф сразу после мытья. Когда я закончил, то вынул их все, протер и положил на место. Койки вокруг меня были полны людей, пытающихся уснуть, но судно было «вавилонское столпотворение» звуков. Ревущий в снастях ветер, шаги вахтенного офицера над головой, глухой стук штурвала, а сам кубрик был наполнен скрипом и стонами напряженных заклепок. Из трюма доносился глубокий грохочущий звук, как будто перемещался балласт. Я уронил ложку, и из-за маленьких шторок появились пять сердитых голов, которые сказали мне: «Тише!».
Та же процедура происходила в грязном среднем кубрике, но там было больше места. Парусный мастер перенес свой гамак в мастерскую со своим помощником Эссином, который спал у ног своего хозяина. «Донки» спал со своим двигателем в своем частном Ослином доме. Оставался только Янсон, но он был на руле.
Пробило восемь склянок, и оставалось помыть только ножи. Я помешал ими в холодной грязной воде и вытер рубашкой. Была моя очередь «utkik» - час быть впередсмотрящим. Я влез в мой непромокаемый костюм, оборудованный тремя завязками, две из них, на рукавах, не давали воде бежать по рукам, одна, посередине между ног, не позволяла плащу от ветра заворачиваться на голову.
Был страшный закат. Корабль шел в сторону стены черных штормовых облаков с яркими краями цвета охры в тех местах, где они касались солнца. Вокруг нас было дикое, беспорядочное, желтое море. К югу от нас две большие радуги покрывали небо и падали в море. Время от времени все стиралось шквалами дождя и града, такого большого и тяжелого, как сухой горох. Для полноты сцены не хватало только водяных смерчей. Вскоре я замерз, но внимательно смотрел в темноту. Было темно, а дождь при шквалах был ледяной. Выше кривой линии фока все было черным, а со снастей, прямо с высоты мачты, доносился бесконечный вой ветра. Чтобы согреть руки, я положил их в карманы своего плаща и обнаружил там две глубокие холодные лужи, в одной из которых был мой последний носовой платок.
После часа «utkik» я становился «päpass». В течение короткого промежутка времени, что я провел на палубе, прозвучал «tvä vissel». Приглашение было удобным случаем поупражнять мои замерзшие члены. Я бросался в открытую дверь кубрика и пронзительно кричал «Two vistle, ut på däck!» наиболее страшным голосом, какой я мог произвести.
Внутри, в водовороте у двери, кружились куски газет и хлеба. Прямо там же спали такие примитивные люди, как Джонни Уокер и Алвар, качающиеся на волнах и блестящие, как киты. Пятеро других членов нашей вахты рискованно дремали на скамьях. Все были полностью одеты в непромокаемые костюмы, слишком мокрые, чтобы залезть в них в койки. Масляная лампа висела косо под тревожным углом, и Бекман ударился головой об нее, когда вставал из-за стола. Он не почувствовал ничего потому, что оставался спящим. Один за другим все, шатаясь, покинули кубрик, и, так как на палубе они столкнулись с сильным порывом ветра, они прокляли Эриксона за владение Moshulu, Капитана - за то, что привел их сюда, Помощника - за то, что подул в свою «vissel», а меня - за то, что я был «påpass» и слушал их.
Маленький Таанила стоял на руле, цепляясь за него, как блоха, в то время, как Помощник пытался предотвратить его вращение и бросок через верх на палубу.
- Två män till rors, - прокричал Помощник и Бекманн пошел помогать Тааниле на руле.
- Mesan, - сказал Помощник, и мы построились у нирала самого большого косого паруса на бизани. Его зажало, но мы продолжали тянуть. Внезапно он порвался, и мы покатились мокрой грудой в ватервейс.
- Этот трудяга Густав, - сказал Седельквист, говоря нелюбезно о владельце, который был по предположению очень внимателен к тросам. - Он хочет ...
К пятнице дождь всех нас утомил. Завтрак был ужасным. Черные бобы и жареный соленый бекон из бочки с рассолом. Маргарин и сахар закончились в среду. Мы были прожорливы и не говорили не о чем, кроме пищи. Но в полдень Санделл доложил, что куры исчезли из курятника, что повар делает огромные пудинги. Я видел их сам, когда ходил за водой для мытья посуды. Они выглядели, как песочные замки. Мы с нетерпением ждали.
Наконец наступила суббота, 24 декабря, Канун Рождества. Это был главный финский праздник. Наша вахта была свободна утром, и был удобный случай для большой «Vask». Это было необходимо проделать в скользкой маленькой «Vaskrum», но радость надевания чистой одежды была ценностью в дискомфорте. Даже Джонни и Алвар совершили «Vask», и кое-кто из нас, чьи бороды не были достаточно хороши, побрились. Затем мы надели нашу лучшую одежду: чистые брюки, свитеры домашней вязки и новые шерстяные шапки. Бекманн даже надел воротничок и галстук. Для большинства суровых членов вахты это показалось слишком, и была сформирована комиссия, чтобы обсудить этот вопрос. Они отнеслись к этому очень серьезно и решили, что он был одет для данного времени и места неподходяще. Как бы то ни было, он продолжал надевать галстук, и я тоже надел галстук с теннисной рубашкой и фланелевыми брюками все еще носящими на отворотах следы грязи Девонских переулков. Было замечательно надеть одежду, которая следовала контурам тела после стольких недель ношения сырых, плохо сидящих рабочих костюмов. В великолепии наших новых нарядов мы спали до полудня. Затем, за исключением вахты на руле и наблюдателя, работы были прекращены для всех.
Как ученики в A Christmas Carol, приготавливая склад для вечеринки, мы приложили руки к кубрику. Бекманн вымыл краску горячей водой и зеленым мылом. Я извлек большое число клопов с коечных досок и утопил яйца. Таанила скреб пол, Германсонн полировал нашу дверную ручку, в то время, как другие убирали страшные горы с незанятых коек и трясли одеяла на палубе. Пол и стол были вымыты горячим раствором соды и отполированы добела песком. Затем мы сели и посмотрели, что мы сделали. Это выглядело лучше чем дома. Это было необходимо в эту ночь для удачи.
- Как дома, - сказал Седельквист, - как в аду.
В половине второго я вылил последнюю воду для мытья посуды за борт. Моя неделя в роли «Backstern», которая мне искренне надоела, была закончена на целый месяц. Чистка «skit hus» была предпочтительней. С трех до четырех я был на руле. Ветер был ENE, и судно управлялось само, за исключением время от времени легких поворотов штурвала. День был холодный, палуба была пустынна. Все были внизу, стригли волосы, брились, поправляли бороды или выдавливали прыщики. Перед тем, как меня сменили, на палубу вышел Старпом. С ним произошла удивительная перемена. Он не выглядел угрюмым. Рыжеватая борода и усы, которые придавали ему внешний вид Чеширского кота, исчезли. Вместо этого он был очень чопорный и самозначимый в бушлате с золотыми галунами, его голова пригибалась под громадной фуражкой с козырьком и галуном, на которой был приколот белый фирменный значок - белый флаг с черными буквами G.E. на нем. Со страхом я отметил про себя, что без бороды он имел тип лица, который я не боялся вообще. Нескромно голое, оно состригло свою силу. Я понял по его почти извинительному хихиканью, что он представлял себе это. Этот момент наметил начало определенного охлаждения в наших отношениях.
«Coffee-time» принес первые фрагменты огромной лавины пищи. В субботу хлеб был всегда разный. Сегодня он прибыл в форме ячменных лепешек. Их было огромное количество, они были хороши и съедены за семь минут.
К наступлению обеда агония ожидания становилась почти невыносимой. Мы бродили по кубрику, как голодные львы. На палубе шел дождь. Погода испортилась вскоре после пяти часов, но ветер дул ровный, и мы все были уверены, что на палубе не будет работы, пока он не изменится. В противном случае судно несло бы брам-стень-стаксели и стень-стаксели всю ночь. Когда в семь часов стало темно, «Tre vissel» собрал всех. Мы столпились на шкафуте. Сверху на нас смотрел Капитан, весь в галунах, и улыбался. Там же были Старпом и Второй Помощник с меньшими галунами и лихорадочными улыбками и Триа без галунов, но с улыбкой больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Я никогда не видел такой роскошной формы.
Капитан сказал небольшой спич. Обращаясь к нам как «Pojkar» (Мальчики), он пожелал нам «God Jul» и пригласил к себе в салон после ужина. Когда он закончил, мы сняли перед ним наши шапки, пробормотали наши благодарности и бросились вниз. На столе были расстелены две простыни. Мы собрали все наши лампы и фонари и повесили их вокруг переборок.
С камбуза была принесена еда. Большие тушеные шары из риса и мяса, кондитерские изделия, сардины, семга, солонина, абрикосы - вещи, о которых мы забыли. Бутылка Аквавита и набор кусков громадного имбирного пудинга завершали кольцо в корме.
Сначала был короткий момент задержки, в течение которой я сделал серию неудачных фотографий. Затем мы сделали бросок к столу. С этого момента было мало других звуков, чем чмоканье восьми пар губ и иногда хрюкающая просьба передать блюдо. После традиционной финской рисовой каши я поработал над картофельными пирожками, рубленой рыбой, методично двигаясь вокруг стола к имбирному пудингу, который был грандиозным зенитом всего. Алвар, назначенный винным официантом, обошел вокруг стола, наливая каждому по пол-кружки Аквавита, а вахта правого борта, которая уже поела, собралась компанией и орала «God Jul Pojkar!»
Когда другие сдались, Санделл и я все еще корпели над едой. Он повернулся ко мне, его лицо было искривлено большим куском пудинга, зерна риса светились в его бороде.
- Не говорить ничего, а есть лучше, - сказал он и отрезал себе ломоть голландского сыра.
Мы все теперь любили друг друга. Даже Седельквист предложил мне старый Tatler, содержащий фотографию Герцогини в ботинках и плаще.
- Скажу тебе. Я думаю, он хорош в постели, да?
- Нет.
Я взглянул на Герцога, близоруко смотрящего над ее плечом, до того, как вспомнил, что Седельквист всегда смешивает рода.
Каждому из нас была дана зеленая жестяная коробка сигарет «Abdullah». По форме кармана она содержала пятьдесят штук. На крышке большими буквами было написано «Imperial Preference». Было и дополнительное очарование: каждая содержала цветную картинку девушки в приглашающей позе, более доступной, чем Герцогиня. После ужина мы менялись картинками друг с другом, и Седельквист появился с наилучшей коллекцией. Хотя я по настоящему не любил сигарет, я выкурил полдюжины подряд, для того чтобы не пропустить что-нибудь.
Из центрального кубрика доносился звук Рождественского гимна, который довольно хорошо пели на шведском языке, и мы все пошли слушать. Певцы сидели спинами к переборке около Рождественской елки, которую «Донки» сделал из каболок каната. Их было пятеро, они делили три книги песен и все пели с большой серьезностью. Среди них были: Плотник Кисстар, свет масляной лампы смягчал глубокие линии на его лице; Рейно Херглунг со своей большой черной бородой и Янсон, толстогубый и взъерошенный. Половина кубрика была в тени, и я стоял в темноте у огромного ствола грот-мачты. Рядом со мной стоял Джонни Уокер, со сцепленными перед ним руками, как крестьянин перед придорожным алтарем. Мы все очень скучали по дому.
В девять часов мы построились в очередь около каюты Капитана для получения наших Рождественских подарков от Миссии моряков. В первый раз я увидел офицерские жилые помещения, которые казались очень теплыми и существенно отличались от наших. Откуда-то почти легендарный приемник испускал танцевальную музыку на фоне странных, визжащих звуков, которые сопровождали музыку через великие просторы океана. Пока мы ждали в этом непривычном месте, я с завистью заметил великолепную организацию мытья посуды, помещение, с тщательно разработанным стоком, и множество сухих полотенец. Потом я думал, как просто было бы снабдить чем-нибудь подобным кубрики, как бы это сохранило много времени.
Когда дошла моя очередь, чтобы войти в «Большой Зал», я почувствовал себя очень по рабски и нервничал, но мои предчувствия вскоре были рассеяны. Внутри он был весь из красного плюша, банкеты и латунные поручни были очень похожи на старое Café Royal. Я почти ожидал увидеть Эпстейна на месте улыбающегося и выглядевшего очень энергичным Капитана, сидящего за столом красного дерева в окружении офицеров. Он протянул мне фуражку, полную кусочков бумаги. Ту, которую я взял, была под номером 7.
- Номер 7 - для «Надежды Англии», - сказал Капитан, и Стюард, стоявший на коленях на полу, окруженный пакетами, протянул мне один с «7» на нем.
Я пожелал всем «God Jul» и попятился из каюты изящным феодальным манером, тяжело ступая на носки стоящих позади меня людей, и нетерпеливо понесся в кубрик, чтобы открыть подарок.
Внутри бумажной обертки был прекрасный синий вязаный шарф, пара серых рукавиц и пара толстых коричневых носков. Когда я брал шарф, выпали три кусочка бумаги. Одна из них была Рождественской открыткой с выступающей красной надписью «Jultiden» на одной стороне и сделанной от руки чернилами - на другой: «och Gott År, onskar Aina Karlsson, Esplanadgarten 8, Mariehamn». На двух других был текст из Евангелие от Иоанна, Глава 20, на финском языке и хорошие пожелания от Миссии моряков, которая послала посылки. Прямо не дне лежало ручное зеркало и расческа.
Я думал об Анне Карлсон, которая с любовной заботой связала шерстяные вещи для незнакомых матросов парусных судов. Мы нетерпеливо сравнили наши подарки. Кое-кто имел одежду толще, кое-кто - больше. Седельквист сказал, что штурмана уже присвоили себе самое лучшее, но никто не придал этому значения. Среди нас имел прекраснейшую добычу Таанила - шерстяной шлем, который одевают через голову и уши с притороченным к нему длинным шарфом. Он делал его похожим на жестокого финского гнома.
В среднем кубрике были два несчастных человека - Эссин и Пипинен. Эссин, Помощник Парусного мастера, сломал один из своих коренных зубов в генеральной битве, пытаясь съесть все в пределах досягаемости. Теперь он лежал, стонущий, в своей койке, его лицо было забинтовано в кашне. Я пытался закупорить полость гуттаперчей, которую по совету моего дантиста я взял с собой в предчувствии такой необходимости. Когда он демонстрировал, как это делается на Уимпол-Стрит, все выглядело достаточно просто. Он положил немного вазелина на плуггер, нагрел гуттаперчу и засунул ее в отверстие. Теперь, обессиленный вином и пищей, на качающемся судне, около темного света ураганной лампы, я чувствовал себя подвыпившим хирургом, выполняющим операцию. Хуже было то, что пациент вырывался, и я уронил капельку горячей гуттаперчи на его язык. Он прыгнул с пронзительным криком в воздух, и три парня держали его, в то время как я пытался затолкнуть более холодный кусочек в отверстие. Но он не остался там, и я, дав ему сверхдозу аспирина, понадеялся на лучшее. Операция оказалась неудачной.
Пипинен - другой несчастный случай - сильно порезал руку при открывании банки с абрикосами, и Карма, непредсказуемый финн, заматывал ее саженью бинта. Гилберт сказал мне, что Карма не хотел отрезать бинт, потому что купил его для себя. Когда я уходил, рука Пипинена была размером с футбольный мяч, а у Кармы еще оставался целый ярд.
Я пошел искать мою койку. Было 21.45. Каким-то чудом я не был ни «rorsman», ни «utkik», ни «påpass». Я залез в мой мешок и проспал без сновидений до четырех утра, когда голос прокричал «Подъем!», но Санделл, закрытый занавеской, и я спали до половины восьмого. Мое пробуждение было встречено громким одобрением. Я проспал, «как сукин сын - как свинья в соломе». Десять часов - самый долгий сон, какой я когда-нибудь имел на Moshulu или где-нибудь еще. Я был приятно взволнован.
В Рождественское утро погода была холодной и ясной. Большие волны атаковали с кормы в бесконечной последовательности. Они вырастали под судном, поднимали его вверх, наполняли воздух свистящими брызгами, когда их огромные гребни мчались вперед, оставляя судно у подошвы, черной и глянцевой, как базальт, везде, за исключением под кормой, где от пера руля она была нефритово-зеленой. С нока второго грота-рея, где я висел с фотоаппаратом, я мог видеть всю среднюю часть Moshulu. На переходном мостике, над шкафутом, Капитан и три Помощника были сфотографированы Стюардом, торжественные и черные, как вороны в своей лучшей форме.
Замерзшим я спустился есть Рождественский обед, для которого «Koк» сделал очень густой фруктовый суп. На завтрак у нас были консервированные сосиски, воспринятые очень хорошо. На «кофе» - яблочный пирог и булочки, но не достаточно для всех, а на ужин - рис, кондитерские изделия и варенье. В четыре утра, когда в Англии был бы день святок, мы поставили бом-брамсели еще раз. Праздник закончился.