Бабье лето инженера Фонарева
В пятницу он поехал с корзиной. Уже в метро она произвела сильное впечатление. В вагоне электрички он сразу поставил корзину наверх; пассажиры, конечно, обращали на нее внимание, некоторые привставали с мест - поглядеть, чья, хотели знать владельца в лицо.
На этот раз в Семеновке вышло куда больше народу, чем в среду, причем кое-кто на платформе задержался, замешкался, и когда Фонарев, подышав, закурив и осмотревшись, пошел по шпалам, группа человек в пятнадцать увязалась за ним. Он решил пройти сегодня подальше, те тоже не сворачивали в лес; он прибавил ходу, и они прибавили. Услыхав за спиной задыхающийся теткин шепот «Вась, долго еще пехать-то?» - и Васин басок-зуботычину: «Иди да помалкивай», Фонарев пожалел, что в лесу не строят уборных: заскочить бы, а потом пойти назад к платформе, пусть понимают как хотят. У пикетного столбика он спустился с насыпи, перепрыгнул канаву, быстро зашагал по лесу и вскоре оторвался от преследователей.
Часа за четыре, неотступно сопровождаемый образом Виктории Михайловны, он набрал полную корзину, в основном колпаков, порядком отупев от их обилия и однообразия. Прикидывал, какие покупные продукты можно заменить колпаками, раз в неделю можно устраивать грибной день, а на праздники… «Вы уже пробовали наши колпаки? Нет?! Ну-ка, Ирочка, передай нам вон то ведро!» Особенно будут рады новые родственники - черниговские, потом на родине рассказывать будут, в какой дом попала их дочка - с колпаками.
Корзина была тяжеленная, он едва ее волочил, часто меняя руки и отдыхая - только в эти краткие передышки и нежился солнышком, легкие наспех смаковали сладостный, сухой и прелый воздух. Уезжать не хотелось, но полная корзина звала вперед: к поезду, чесноку, укропу, хрену, листьям смородины.
Нужно ли их отмачивать, и сколько времени мочить, не помнила даже сама Виктория Михайловна. Фонарев предложил кому-нибудь позвонить, проконсультироваться, но теща посчитала это унизительным и наказала, чтобы он ни в коем случае не звонил. Сами. Она взяла гриб, откусила кусок шляпки, довольно долго гоняла пробу во рту, потом проглотила и затихла, прислушиваясь к поведению колпака и своего организма. Несколько минут она была неподвижна, потом ожила и сказала: «Можно не мочить, горечи нет, вподе даже сладкие».
-Давайте все-таки замочим. До утра, на всякий случай. - Тот факт, что гриб не свалил старой закалки Викторию Михайловну, еще не означал, что выживут все.
Теща почему-то согласилась. Наполнили бельевой бачок, ведро, два таза, две большие кастрюли, а колпаков все еще оставалась треть корзины. Тогда загрузили кастрюли поменьше, трехлитровые банки, даже святая святых - суповницу из остатков трофейного сервиза, покойный Иван Афанасьевич привез из Германии.
Не слыхали, как пришла Ира.
-Ира… - Фонарев поцеловал жену, застывшую у кухонного порога, - ну, не сердись… Это колпаки. Ведь нынче даже варенья не варили. Мы с Викторией Михайловной все сделаем. Зато зимой… Придут друзья…
-Какие друзья?
-Ну, не знаю, Мишка с Ольгой.
-А…
Перед сном он пошел взглянуть, как колпаки отмокают. Дверь в ванную была приоткрыта, он не смотрел туда, но видел роскошные русые волосы, голые ноги с длинными икрами, молодое загорелое тело двигалось, потягивалось, скользило под тонкой рубашкой. Невестка была поглощена собой, зеркалом, благодарной своей кожей, в которую втирала крем. У Фонарева перехватило дыхание, он испугался и юркнул в кухню. Его сын и эта женщина были вместе уже полгода, и все это время по многу раз в день Фонарев отправлялся к ним, пытаясь понять отчуждение сына, его поспешную женитьбу, уход с последнего курса института, холодность невестки, их заговор; вспоминал Ирину обиду - ее просто оповестили о регистрации, он тогда был в командировке, ничего не знал. Ира позвонила в Казань, рассказала, он позвал к телефону Андрея, но тот уже убежал. Даже не пришло в голову подумать, удобно ли, выносимо ли будет, когда в тесной квартире появится еще один человек, собраться всем вместе и обсудить хотя бы это; все как должное, и все будто назло. Отчего этот бунт, жестокость, насмешки? Даже с приятелями Андрей всегда разговаривал мягко, бережно и вот именно отца назначил своим недругом. Фонарев искал свою вину и не понимал, чем он так провинился, но сейчас, сидя в темноте, среди тазов, кастрюль, банок и баночек с колпаками, он ощутил что-то совсем иное: там, в маленькой комнате, где под потолком висят на леске кордовые модели самолетов, которые вместе с Андрюхой собирали, клеили, два человека знают любовь, счастье, восторг… И стараясь не помешать, быть неслышным и ничего не услышать самому, он проскочил мимо их двери, только капля какой-то бархатистой музыки просочилась в его слух.
Засолили чан и ведро. Остатки зажарили и три дня ели, насытились даже молодые, больше грибов не хотелось. Ира была раздражена, скорее всего грибами, их вонью, связанными с ними шумом и суетой.
Фонарев отремонтировал тещину лампу, отвез вещи в химчистку, сдал и получил из прачечной белье, съездил на кладбище и на выставку Инрыбпром.
По-прежнему была теплынь, воздух легкий, стоячий, незаметный. Эту осень он чувствовал как-то особенно близко, раньше такого не было: будто только теперь и ожила осенняя душа - непостижимая, но вдруг понятная. Возникал тот далекий, просвеченный солнцем бор, сказочная глушь. Лишь на пятый день маеты -все брался за журнальный роман, понравившийся Ире, пытался убедить себя, что его тоже волнуют описываемые проблемы, отвлекаемый тещиным громкоголосьем: Виктория Михайловна вела большую общественную работу в жилконторе, непрерывно звонила по телефону и отвечала на звонки - его осенило: можно ведь поехать туда просто, не за грибами, можно не спозаранку, можно ведь даже никому ничего не говорить.
В Семеновку он прибыл около двенадцати, налегке и не в сапогах, а в сандалиях. Отсутствие утилитарной цели отменило необходимость спешить, стремиться побыстрее в лес. Не сразу удалось осилить такую простоту, словно и прогулка нуждалась в логическом обосновании, отчете.
Он пошел по тропке, потом наверх, мимо пожарного водоема, где сорок с лишним лет назад поймал карася. Память, столько позабывшая, почему-то сохранила это в целости, вплоть до повисшей на леске коряги, обоюдного испуга - он тогда испугался не меньше, чем карась, той жутковатой необходимости схватить, присвоить, вынуть крючок из кровоточащего рыбьего рта; он помнил тот бьющийся в ладони скользкий живой холодок, который, оказывается, и был победой, окрестные мальчишки уже бежали с удочкой к счастливому месту.
Он разыскал улицу - узкую, заросшую, зеленый дом в глубине сада, крыльцо, покатый столик и скамейка под акацией. Отец и мать словно не умирали, и - как просто - оказывается, лишь от его памяти, ее милости зависела вроде бы такая мистическая, немыслимая вещь, как бессмертие. И даже дверь в дом была открыта… В саду упало яблоко, сильно ткнувшись в землю.
Улица кончилась, за широким лугом начинался лес - туда ходили с отцом, а дальше, километра три-четыре, был карьер, куда ездили на велосипедах купаться. Фонарев решил прогуляться до карьера и, чтобы не травить понапрасну душу, приказал себе в лес не сворачивать. Пока что, если не считать отца с матерью, он не встретил ни души; и здесь людей не было: грибники сюда не ходили, и вдоль узкой песчаной дорожки росли громадные карнавальные мухоморы, он едва удержался от соблазна сбить пару красавцев. И вдруг под сосенкой он увидел боровик. Увидав его, остановившись, будто гриб на мгновение раньше окликнул: «Стой!» - Фонарев забыл обо всем за свете, тем более, что в двух взглядах правее стоял еще один… нет, два! «Господи»… Это смахивало на обморок, сознание инженера не было приспособлено к таким удачам. Придя немного в себя, Фонарев закурил - чуть сбить волну, достал из кармана полиэтиленовый мешок, все же прихваченный на всякий случай, и сразу за ногой, под самым каблуком, заметил четвертый. «Батюшки…» Сознание чуда приживалось медленно. Он брал дары осторожно, полуверя, лишь увидав еще, еще и еще, поддался азарту, да такому, который и не с чем было сравнить, разве что с блаженными азартами детства. Из всех предков по мужской линии, чью кровь он унаследовал и свирепо в себе хранил, вдруг выскочил на свет самый древний, далекий и дикий, и он-то в фонаревском обличье и охотился сейчас в лесу: прыгал, делал перебежки, падал на колени, резко оглядывался, что-то восклицал, бормотал, приговаривал, срывал с себя рубашку, которая вскоре тоже была полна добычи. Сунув четыре гриба в карманы, он побежал в Семеновку, к тому дому, открыл калитку, вошел, и тотчас на крыльце появился жирноватый мужчина лет тридцати со спичкой в зубах.
-Добрый день, - Фонарев запыхался, поздоровался в два приема.
На подмогу вышли хозяйка с мокрыми руками и хныкающий мальчик лет пяти с перевязанным ухом. Женщина посмотрела на Фонарева, на мужа, снова на Фонарева. Теперь шестью глазами они пытались постичь человека в сандалиях и пиджаке, надетом на майку, и благодаря сосновым иглам во всклокоченных волосах похожего на ежа. В левой руке у ежа была рубашка с грибами, правой он прижимал к груди тяжелый мешок, у которого оборвались ручки. Мальчик совсем захныкал, прижался больным ухом к матери.
-Когда-то мы снимали в этом доме дачу, комнату и вот ту веранду. Хозяйку звали Мария Васильевна. У нее были корова, поросенок и куры. Я тогда был совсем маленький.
-Ну и что с того? - сказал мужчина, прикусив спичку.
Тут Фонарев очнулся. Он прибежал спросить до завтра ведро или корзину, лучше то и другое, почему-то не сомневаясь, что ему дадут под честное слово. Теперь же затея показалась ему полным бредом, он сам не мог понять, как такая чушь взбрела ему в голову. Он попрощался, прикрыл за собой калитку и побрел к поезду, стараясь поскорее забыть происшествие.
И не припомнить, когда он шел домой с таким чувством. Хотел сыграть на звонке польку, но передумал - слишком легкомысленно, явно. Прямым пальцем он позвонил длинно, с нажимом, как подобает настоящему хозяину, после долгого отсутствия вернувшемуся из дальних странствий, знающему, с каким нетерпением его ждут, и потому оттягивающему счастливый миг. Хотелось, чтобы все были дома.
Открыла теща.
-Ну-ка, Виктория Михайловна, принимайте… - Фраза была заготовлена, но вырвалась немного раньше: он начал первые слова, когда дверь еще не вполне открылась.
Фонарев и Виктория Михайловна, подхватившая мешок, не успели войти в кухню, как появились Ира и Андрей. Разложили на столе газету. Фонарев неторопливо доставал боровики и укладывал, один за одним.
-И где это ты? -жена улыбнулась. Оказывается, те ямочки на щеках еще были.
-Есть одно место, -Фонарев положил на стол последний, сорок седьмой, - в районе Симакино.
Сработало безотказно. Услыхав про Симакино, Виктория Михайловна пошла к себе и вернулась с «маленькой».
-Ира, корми мужа!
-Нас со Светой в лес не возьмешь? - сказал Андрей.
-А что? Давайте, завтра же выходной, - Фонарев не сдерживал радость. Он поглядел на сына, сын на него; оба удивились, что так давно не смотрели друг другу в глаза.
Чудный вечер был. Андрей попросил не трогать грибы до прихода Светы, пусть полюбуется. Сам вызвался раздобыть проволоку. Увидев грибы, потрогав, подержав каждый в руках, перемолвившись с ними, словно это цветы, куклы или дети, невестка изъявила желание чистить или «что там с ними нужно делать», и вместе с Ирой они скоблили, резали, готовили длч сушки. «Ирина Ивановна, смотрите, у меня опять чистенький, как масло! Виктория Михайловна, а этот будем резать или целиком? Давайте целиком…» - слышал Фонарев, и на душе был праздник от домашнего мира и лада, которые увенчали этот необыкновенный день. Он бродил по квартире, присаживался, вставал, курил, осторожно, чтобы не нарушить ненароком идиллию, заглядывал в кухню, где сын уже нанизывал куски на проволочные шампуры, которые теща закладывала в духовку. В квартире пахло грибами, по вкусу пряный запах не уступал любимому: сжигаемых сухих листьев.
Когда улеглись, Фонареву захотелось обнять Иру, быть молодым, жадным, неугомонным. Он не сразу решился, будто собирался сделать что-то неуместное, глупое, лишнее, нарушить - вот дожили - нажитое с годами право оставить друг друга в покое. Осторожно протянул руку, жена сразу отозвалась - ждала?
В половине шестого он постучал в маленькую комнату. Поставил чайник, снова постучал. Окатился холодной водой и опять постучал, посильнее.
-Чего? - Андрей пришлепал к двери.
-Встаете?
-А?
-В лес едете?
-А… Не, пап, поспим… - зашлепал обратно.
В этот день и дни последующие он доезжал до Семеновки и с корзиной из виноградной лозы через деревню - только не по Земляничной улице, а по параллельной Луговой - шел на заветное место. Боровиков было много, не «косой коси», а как раз столько, чтобы не наскучить человеку, длить его радость - теперь уже спокойную, без плясок и воплей. Скоро привык к этой милости, уже не сомневался, что так все и должно быть, раньше или позже что-то такое обязательно должно было случиться, и когда приходилось вдруг искать минут пятнадцать-двадцать, не паниковал, не злился: был уверен, что осечка временная.
В эти дни он пребывал в полной гармонии - как с миром в целом, так и с отдельными его частями. Не было претензий к будущему, не было наивной мысли сожалеть о чем-то прошлом, несбывшемся, и потому он сполна наслаждался лесной благодатью, звуками, тишиной, теплом и дождями. И стало казаться, дело вовсе не в корзине, которая наполнялась, тяжелела, и опустей вдруг лес, это чувство не исчезнет, никогда его не покинет. Впервые Фонарев не стеснялся своей беззаботности, как будто сделал все, что ему полагалось, а уж как сделал - не ему судить, и кроме тех, свадебных и прибалтийских, не было долгов, и не было просьб и пожеланий, и почудилось: приди неожиданно смерть, он шагнет в непостижимость так же беззвучно, спокойно, как шел сейчас по мху и вереску.
Знакомым маршрутом он на ремне волок корзину к поезду, не подозревая, что тянет вес ему в общем непосильный, - мобилизовались какие-то скрытые, доселе не проявлявшиеся резервы. Однажды, когда электричка уже скользила мимо платформы, он неудачно оступился, чуть не упал, грибы рассыпались, часть отвалившихся шляпок даже скатилась вниз. Пришлось собирать и ехать на следующей, через час пятьдесят.
Увидев его корзину, люди замирали, улыбались, пугались, останавливались, некоторые старухи крестились, дети отставали от мам; люди сразу что-то вспоминали, строили планы, вздыхали. Кое-кто отваживался с Фонаревым заговорить, и все глядели - на него, на грибы, пытаясь связать эти два явления без помощи чудесных объяснений.
Обрабатывали с Викторией Михайловной, один вечер помогала Ира.
Доставив четвертую партию - сто двенадцать штук, опустив за порогом корзину, чувствуя, что уже не в силах донести ее до кухни, он догадался, понял: что-то произошло. Даже сквозь грибной дух, видимо уже навсегда пропитавший жилище, он почуял: был скандал. Лицо тещи, пришедшей на кухню за валокордином, ношпой и термосом, подтвердило: Ира и Света. В их тяжбы Виктория Михайловна не вмешивалась, просто, запасшись лекарствами, термосом и сухарями, запиралась в своей комнате и оттуда не выходила, как правило, и на следующий вечер тоже. У Андрея играла музыка - негромко, утешительно. Ира вязала, подключив энергию обиды к спицам, и, казалось, кусок носка и был тем, что она недоговорила, недокричала невестке.
Жена не подняла головы, Фонарев знал: лучше не трогать, ничего хорошего не услышишь. Все же постоял в дверях и пошел обратно - переодеваться, мыться, выуживать лосиных блох, ужинать и разбираться с грибами. Чем он мог бы помочь, что сказать? Одна хочет жить отдельно, и другая хотела бы жить отдельно, и эти перебранки нужны, чтобы показать, кто сильнее этого хочет и у кого меньше терпения ждать.
Он провозился до глубокой ночи. Приходил Андрей - ставил чайник, относил Свете еду, сказал «Привет». Ира заглянула уже в халате, ей очень хотелось договорить - подвернулся Фонарев.
-Я тебя прошу, хватит, ну хватит нам грибов! - в голосе мамино железо, уже чистое, без примесей.
Виктория Михайловна было другого мнения. Утром, складывая готовый ценный продукт в синюю наволочку и нацепляя ее на безмен, теща успокоила:
-Иру, что ли, не знаешь… Вчера сказала, сегодня забыла. Езжай. Год хоть и не грибной, но в таких местах, как Симакино… Да и деньков-то тебе осталось…
Вечером, подъезжая уже к городу, он принял решение домой грибы не везти: может кончиться истерикой, Ира под горячую руку возьмет да и выкинет все, впридачу и наволочку, и колпаки, - он представил, как легко и бесшумно проскальзывают они в унитаз. Мишка с Ольгой были в Юрмале, а то отвез бы им.
Он притащился в зал ожидания, сел, аккуратно поставил корзину между ног, прикрыл газетой. Была половина девятого, скоротать предстояло часа три. Рядом освободилось место; он переставил корзину на скамью, подложил свою вязаную с помпоном шапочку, примерился щекой - нормально, взглянул, не примялись ли грибы, снова прилег, немного поерзал, уснул.
Проснулся в начале двенадцатого, приладил поудобнее ремень и не торопясь, чтобы подрастянуть час езды, поволок корзину в метро.
Его расчет оправдался. У Иры и Виктории Михайловны было тихо, только у Андрея горел ночник. Он решил нигде не зажигать свет, осторожно снял обувь, в носках прошел на кухню, плотно прикрыл дверь, вставив бумажный пыж, включил духовку, расстелил на полу газету, придвинув ее поближе к короткому красноватому свету домашнего очага, расставил корзину и миски, приготовил шампуры, сел по-турецки и принялся за грибы.
На этот раз в Семеновке вышло куда больше народу, чем в среду, причем кое-кто на платформе задержался, замешкался, и когда Фонарев, подышав, закурив и осмотревшись, пошел по шпалам, группа человек в пятнадцать увязалась за ним. Он решил пройти сегодня подальше, те тоже не сворачивали в лес; он прибавил ходу, и они прибавили. Услыхав за спиной задыхающийся теткин шепот «Вась, долго еще пехать-то?» - и Васин басок-зуботычину: «Иди да помалкивай», Фонарев пожалел, что в лесу не строят уборных: заскочить бы, а потом пойти назад к платформе, пусть понимают как хотят. У пикетного столбика он спустился с насыпи, перепрыгнул канаву, быстро зашагал по лесу и вскоре оторвался от преследователей.
Часа за четыре, неотступно сопровождаемый образом Виктории Михайловны, он набрал полную корзину, в основном колпаков, порядком отупев от их обилия и однообразия. Прикидывал, какие покупные продукты можно заменить колпаками, раз в неделю можно устраивать грибной день, а на праздники… «Вы уже пробовали наши колпаки? Нет?! Ну-ка, Ирочка, передай нам вон то ведро!» Особенно будут рады новые родственники - черниговские, потом на родине рассказывать будут, в какой дом попала их дочка - с колпаками.
Корзина была тяжеленная, он едва ее волочил, часто меняя руки и отдыхая - только в эти краткие передышки и нежился солнышком, легкие наспех смаковали сладостный, сухой и прелый воздух. Уезжать не хотелось, но полная корзина звала вперед: к поезду, чесноку, укропу, хрену, листьям смородины.
Нужно ли их отмачивать, и сколько времени мочить, не помнила даже сама Виктория Михайловна. Фонарев предложил кому-нибудь позвонить, проконсультироваться, но теща посчитала это унизительным и наказала, чтобы он ни в коем случае не звонил. Сами. Она взяла гриб, откусила кусок шляпки, довольно долго гоняла пробу во рту, потом проглотила и затихла, прислушиваясь к поведению колпака и своего организма. Несколько минут она была неподвижна, потом ожила и сказала: «Можно не мочить, горечи нет, вподе даже сладкие».
-Давайте все-таки замочим. До утра, на всякий случай. - Тот факт, что гриб не свалил старой закалки Викторию Михайловну, еще не означал, что выживут все.
Теща почему-то согласилась. Наполнили бельевой бачок, ведро, два таза, две большие кастрюли, а колпаков все еще оставалась треть корзины. Тогда загрузили кастрюли поменьше, трехлитровые банки, даже святая святых - суповницу из остатков трофейного сервиза, покойный Иван Афанасьевич привез из Германии.
Не слыхали, как пришла Ира.
-Ира… - Фонарев поцеловал жену, застывшую у кухонного порога, - ну, не сердись… Это колпаки. Ведь нынче даже варенья не варили. Мы с Викторией Михайловной все сделаем. Зато зимой… Придут друзья…
-Какие друзья?
-Ну, не знаю, Мишка с Ольгой.
-А…
Перед сном он пошел взглянуть, как колпаки отмокают. Дверь в ванную была приоткрыта, он не смотрел туда, но видел роскошные русые волосы, голые ноги с длинными икрами, молодое загорелое тело двигалось, потягивалось, скользило под тонкой рубашкой. Невестка была поглощена собой, зеркалом, благодарной своей кожей, в которую втирала крем. У Фонарева перехватило дыхание, он испугался и юркнул в кухню. Его сын и эта женщина были вместе уже полгода, и все это время по многу раз в день Фонарев отправлялся к ним, пытаясь понять отчуждение сына, его поспешную женитьбу, уход с последнего курса института, холодность невестки, их заговор; вспоминал Ирину обиду - ее просто оповестили о регистрации, он тогда был в командировке, ничего не знал. Ира позвонила в Казань, рассказала, он позвал к телефону Андрея, но тот уже убежал. Даже не пришло в голову подумать, удобно ли, выносимо ли будет, когда в тесной квартире появится еще один человек, собраться всем вместе и обсудить хотя бы это; все как должное, и все будто назло. Отчего этот бунт, жестокость, насмешки? Даже с приятелями Андрей всегда разговаривал мягко, бережно и вот именно отца назначил своим недругом. Фонарев искал свою вину и не понимал, чем он так провинился, но сейчас, сидя в темноте, среди тазов, кастрюль, банок и баночек с колпаками, он ощутил что-то совсем иное: там, в маленькой комнате, где под потолком висят на леске кордовые модели самолетов, которые вместе с Андрюхой собирали, клеили, два человека знают любовь, счастье, восторг… И стараясь не помешать, быть неслышным и ничего не услышать самому, он проскочил мимо их двери, только капля какой-то бархатистой музыки просочилась в его слух.
Засолили чан и ведро. Остатки зажарили и три дня ели, насытились даже молодые, больше грибов не хотелось. Ира была раздражена, скорее всего грибами, их вонью, связанными с ними шумом и суетой.
Фонарев отремонтировал тещину лампу, отвез вещи в химчистку, сдал и получил из прачечной белье, съездил на кладбище и на выставку Инрыбпром.
По-прежнему была теплынь, воздух легкий, стоячий, незаметный. Эту осень он чувствовал как-то особенно близко, раньше такого не было: будто только теперь и ожила осенняя душа - непостижимая, но вдруг понятная. Возникал тот далекий, просвеченный солнцем бор, сказочная глушь. Лишь на пятый день маеты -все брался за журнальный роман, понравившийся Ире, пытался убедить себя, что его тоже волнуют описываемые проблемы, отвлекаемый тещиным громкоголосьем: Виктория Михайловна вела большую общественную работу в жилконторе, непрерывно звонила по телефону и отвечала на звонки - его осенило: можно ведь поехать туда просто, не за грибами, можно не спозаранку, можно ведь даже никому ничего не говорить.
В Семеновку он прибыл около двенадцати, налегке и не в сапогах, а в сандалиях. Отсутствие утилитарной цели отменило необходимость спешить, стремиться побыстрее в лес. Не сразу удалось осилить такую простоту, словно и прогулка нуждалась в логическом обосновании, отчете.
Он пошел по тропке, потом наверх, мимо пожарного водоема, где сорок с лишним лет назад поймал карася. Память, столько позабывшая, почему-то сохранила это в целости, вплоть до повисшей на леске коряги, обоюдного испуга - он тогда испугался не меньше, чем карась, той жутковатой необходимости схватить, присвоить, вынуть крючок из кровоточащего рыбьего рта; он помнил тот бьющийся в ладони скользкий живой холодок, который, оказывается, и был победой, окрестные мальчишки уже бежали с удочкой к счастливому месту.
Он разыскал улицу - узкую, заросшую, зеленый дом в глубине сада, крыльцо, покатый столик и скамейка под акацией. Отец и мать словно не умирали, и - как просто - оказывается, лишь от его памяти, ее милости зависела вроде бы такая мистическая, немыслимая вещь, как бессмертие. И даже дверь в дом была открыта… В саду упало яблоко, сильно ткнувшись в землю.
Улица кончилась, за широким лугом начинался лес - туда ходили с отцом, а дальше, километра три-четыре, был карьер, куда ездили на велосипедах купаться. Фонарев решил прогуляться до карьера и, чтобы не травить понапрасну душу, приказал себе в лес не сворачивать. Пока что, если не считать отца с матерью, он не встретил ни души; и здесь людей не было: грибники сюда не ходили, и вдоль узкой песчаной дорожки росли громадные карнавальные мухоморы, он едва удержался от соблазна сбить пару красавцев. И вдруг под сосенкой он увидел боровик. Увидав его, остановившись, будто гриб на мгновение раньше окликнул: «Стой!» - Фонарев забыл обо всем за свете, тем более, что в двух взглядах правее стоял еще один… нет, два! «Господи»… Это смахивало на обморок, сознание инженера не было приспособлено к таким удачам. Придя немного в себя, Фонарев закурил - чуть сбить волну, достал из кармана полиэтиленовый мешок, все же прихваченный на всякий случай, и сразу за ногой, под самым каблуком, заметил четвертый. «Батюшки…» Сознание чуда приживалось медленно. Он брал дары осторожно, полуверя, лишь увидав еще, еще и еще, поддался азарту, да такому, который и не с чем было сравнить, разве что с блаженными азартами детства. Из всех предков по мужской линии, чью кровь он унаследовал и свирепо в себе хранил, вдруг выскочил на свет самый древний, далекий и дикий, и он-то в фонаревском обличье и охотился сейчас в лесу: прыгал, делал перебежки, падал на колени, резко оглядывался, что-то восклицал, бормотал, приговаривал, срывал с себя рубашку, которая вскоре тоже была полна добычи. Сунув четыре гриба в карманы, он побежал в Семеновку, к тому дому, открыл калитку, вошел, и тотчас на крыльце появился жирноватый мужчина лет тридцати со спичкой в зубах.
-Добрый день, - Фонарев запыхался, поздоровался в два приема.
На подмогу вышли хозяйка с мокрыми руками и хныкающий мальчик лет пяти с перевязанным ухом. Женщина посмотрела на Фонарева, на мужа, снова на Фонарева. Теперь шестью глазами они пытались постичь человека в сандалиях и пиджаке, надетом на майку, и благодаря сосновым иглам во всклокоченных волосах похожего на ежа. В левой руке у ежа была рубашка с грибами, правой он прижимал к груди тяжелый мешок, у которого оборвались ручки. Мальчик совсем захныкал, прижался больным ухом к матери.
-Когда-то мы снимали в этом доме дачу, комнату и вот ту веранду. Хозяйку звали Мария Васильевна. У нее были корова, поросенок и куры. Я тогда был совсем маленький.
-Ну и что с того? - сказал мужчина, прикусив спичку.
Тут Фонарев очнулся. Он прибежал спросить до завтра ведро или корзину, лучше то и другое, почему-то не сомневаясь, что ему дадут под честное слово. Теперь же затея показалась ему полным бредом, он сам не мог понять, как такая чушь взбрела ему в голову. Он попрощался, прикрыл за собой калитку и побрел к поезду, стараясь поскорее забыть происшествие.
И не припомнить, когда он шел домой с таким чувством. Хотел сыграть на звонке польку, но передумал - слишком легкомысленно, явно. Прямым пальцем он позвонил длинно, с нажимом, как подобает настоящему хозяину, после долгого отсутствия вернувшемуся из дальних странствий, знающему, с каким нетерпением его ждут, и потому оттягивающему счастливый миг. Хотелось, чтобы все были дома.
Открыла теща.
-Ну-ка, Виктория Михайловна, принимайте… - Фраза была заготовлена, но вырвалась немного раньше: он начал первые слова, когда дверь еще не вполне открылась.
Фонарев и Виктория Михайловна, подхватившая мешок, не успели войти в кухню, как появились Ира и Андрей. Разложили на столе газету. Фонарев неторопливо доставал боровики и укладывал, один за одним.
-И где это ты? -жена улыбнулась. Оказывается, те ямочки на щеках еще были.
-Есть одно место, -Фонарев положил на стол последний, сорок седьмой, - в районе Симакино.
Сработало безотказно. Услыхав про Симакино, Виктория Михайловна пошла к себе и вернулась с «маленькой».
-Ира, корми мужа!
-Нас со Светой в лес не возьмешь? - сказал Андрей.
-А что? Давайте, завтра же выходной, - Фонарев не сдерживал радость. Он поглядел на сына, сын на него; оба удивились, что так давно не смотрели друг другу в глаза.
Чудный вечер был. Андрей попросил не трогать грибы до прихода Светы, пусть полюбуется. Сам вызвался раздобыть проволоку. Увидев грибы, потрогав, подержав каждый в руках, перемолвившись с ними, словно это цветы, куклы или дети, невестка изъявила желание чистить или «что там с ними нужно делать», и вместе с Ирой они скоблили, резали, готовили длч сушки. «Ирина Ивановна, смотрите, у меня опять чистенький, как масло! Виктория Михайловна, а этот будем резать или целиком? Давайте целиком…» - слышал Фонарев, и на душе был праздник от домашнего мира и лада, которые увенчали этот необыкновенный день. Он бродил по квартире, присаживался, вставал, курил, осторожно, чтобы не нарушить ненароком идиллию, заглядывал в кухню, где сын уже нанизывал куски на проволочные шампуры, которые теща закладывала в духовку. В квартире пахло грибами, по вкусу пряный запах не уступал любимому: сжигаемых сухих листьев.
Когда улеглись, Фонареву захотелось обнять Иру, быть молодым, жадным, неугомонным. Он не сразу решился, будто собирался сделать что-то неуместное, глупое, лишнее, нарушить - вот дожили - нажитое с годами право оставить друг друга в покое. Осторожно протянул руку, жена сразу отозвалась - ждала?
В половине шестого он постучал в маленькую комнату. Поставил чайник, снова постучал. Окатился холодной водой и опять постучал, посильнее.
-Чего? - Андрей пришлепал к двери.
-Встаете?
-А?
-В лес едете?
-А… Не, пап, поспим… - зашлепал обратно.
В этот день и дни последующие он доезжал до Семеновки и с корзиной из виноградной лозы через деревню - только не по Земляничной улице, а по параллельной Луговой - шел на заветное место. Боровиков было много, не «косой коси», а как раз столько, чтобы не наскучить человеку, длить его радость - теперь уже спокойную, без плясок и воплей. Скоро привык к этой милости, уже не сомневался, что так все и должно быть, раньше или позже что-то такое обязательно должно было случиться, и когда приходилось вдруг искать минут пятнадцать-двадцать, не паниковал, не злился: был уверен, что осечка временная.
В эти дни он пребывал в полной гармонии - как с миром в целом, так и с отдельными его частями. Не было претензий к будущему, не было наивной мысли сожалеть о чем-то прошлом, несбывшемся, и потому он сполна наслаждался лесной благодатью, звуками, тишиной, теплом и дождями. И стало казаться, дело вовсе не в корзине, которая наполнялась, тяжелела, и опустей вдруг лес, это чувство не исчезнет, никогда его не покинет. Впервые Фонарев не стеснялся своей беззаботности, как будто сделал все, что ему полагалось, а уж как сделал - не ему судить, и кроме тех, свадебных и прибалтийских, не было долгов, и не было просьб и пожеланий, и почудилось: приди неожиданно смерть, он шагнет в непостижимость так же беззвучно, спокойно, как шел сейчас по мху и вереску.
Знакомым маршрутом он на ремне волок корзину к поезду, не подозревая, что тянет вес ему в общем непосильный, - мобилизовались какие-то скрытые, доселе не проявлявшиеся резервы. Однажды, когда электричка уже скользила мимо платформы, он неудачно оступился, чуть не упал, грибы рассыпались, часть отвалившихся шляпок даже скатилась вниз. Пришлось собирать и ехать на следующей, через час пятьдесят.
Увидев его корзину, люди замирали, улыбались, пугались, останавливались, некоторые старухи крестились, дети отставали от мам; люди сразу что-то вспоминали, строили планы, вздыхали. Кое-кто отваживался с Фонаревым заговорить, и все глядели - на него, на грибы, пытаясь связать эти два явления без помощи чудесных объяснений.
Обрабатывали с Викторией Михайловной, один вечер помогала Ира.
Доставив четвертую партию - сто двенадцать штук, опустив за порогом корзину, чувствуя, что уже не в силах донести ее до кухни, он догадался, понял: что-то произошло. Даже сквозь грибной дух, видимо уже навсегда пропитавший жилище, он почуял: был скандал. Лицо тещи, пришедшей на кухню за валокордином, ношпой и термосом, подтвердило: Ира и Света. В их тяжбы Виктория Михайловна не вмешивалась, просто, запасшись лекарствами, термосом и сухарями, запиралась в своей комнате и оттуда не выходила, как правило, и на следующий вечер тоже. У Андрея играла музыка - негромко, утешительно. Ира вязала, подключив энергию обиды к спицам, и, казалось, кусок носка и был тем, что она недоговорила, недокричала невестке.
Жена не подняла головы, Фонарев знал: лучше не трогать, ничего хорошего не услышишь. Все же постоял в дверях и пошел обратно - переодеваться, мыться, выуживать лосиных блох, ужинать и разбираться с грибами. Чем он мог бы помочь, что сказать? Одна хочет жить отдельно, и другая хотела бы жить отдельно, и эти перебранки нужны, чтобы показать, кто сильнее этого хочет и у кого меньше терпения ждать.
Он провозился до глубокой ночи. Приходил Андрей - ставил чайник, относил Свете еду, сказал «Привет». Ира заглянула уже в халате, ей очень хотелось договорить - подвернулся Фонарев.
-Я тебя прошу, хватит, ну хватит нам грибов! - в голосе мамино железо, уже чистое, без примесей.
Виктория Михайловна было другого мнения. Утром, складывая готовый ценный продукт в синюю наволочку и нацепляя ее на безмен, теща успокоила:
-Иру, что ли, не знаешь… Вчера сказала, сегодня забыла. Езжай. Год хоть и не грибной, но в таких местах, как Симакино… Да и деньков-то тебе осталось…
Вечером, подъезжая уже к городу, он принял решение домой грибы не везти: может кончиться истерикой, Ира под горячую руку возьмет да и выкинет все, впридачу и наволочку, и колпаки, - он представил, как легко и бесшумно проскальзывают они в унитаз. Мишка с Ольгой были в Юрмале, а то отвез бы им.
Он притащился в зал ожидания, сел, аккуратно поставил корзину между ног, прикрыл газетой. Была половина девятого, скоротать предстояло часа три. Рядом освободилось место; он переставил корзину на скамью, подложил свою вязаную с помпоном шапочку, примерился щекой - нормально, взглянул, не примялись ли грибы, снова прилег, немного поерзал, уснул.
Проснулся в начале двенадцатого, приладил поудобнее ремень и не торопясь, чтобы подрастянуть час езды, поволок корзину в метро.
Его расчет оправдался. У Иры и Виктории Михайловны было тихо, только у Андрея горел ночник. Он решил нигде не зажигать свет, осторожно снял обувь, в носках прошел на кухню, плотно прикрыл дверь, вставив бумажный пыж, включил духовку, расстелил на полу газету, придвинув ее поближе к короткому красноватому свету домашнего очага, расставил корзину и миски, приготовил шампуры, сел по-турецки и принялся за грибы.