Бабье лето инженера Фонарева
Это второй мой любимый рассказ, хотя стилистически он намного слабее "Стриптиза", и по жанру сильно выбивается из общего приводимого здесь списка.
М.Г.
Уходя в отпуск, Фонарев не чувствовал должной радости. Усталости не было или со временем притупилось и это - отпускное - чувство, но предстоящий месяц свободы казался сроком что-то уж чересчур большим, даже пугал. О путевке он не позаботился: надо было куда-то идти, просить, рыпаться, а уж чего он совсем не умел, так это напоминать о себе, более или менее внятно заявлять о своем существовании. Может, и потому толковый инженер Фонарев всего три года назад стал ведущим и теперь, в свои сорок семь, вряд ли мог рассчитывать на новые высоты.
Еще зимой маячила лихая мысль махнуть осенью в Адлер, к двоюродному брату, но в марте сын объявил о женитьбе, вскоре была свадьба. После джинсов, магнитофона, горных лыж с так называемым семейным бюджетом случилось то, что в боксе называется состоянием грогги, а у людей - сотрясением мозгов. Ну а свадьба на сорок человек в ресторане и последующее свадебное путешествие в Прибалтику оказалось вроде клинической смерти. Оставалось только гадать, как живут и крутятся другие - ведь Фонарев искренне считал, что вполне прилично зарабатывает. Он, однако, никому не завидовал, частенько прокручивал в голове какое-то интервью под девизом «А как думаете вы», то есть кто-то умный, и доброжелательный, и похожий на него задавал ему вопросы о зависти и чести, а он, Фонарев, отвечал - тоже умно, с достоинством и неторопливо, чтобы все успели записать или услышать - чуток любуясь со стороны и немного удивляясь такой своей зрелой рассудительности.
Сентябрь стоял отменный. В первых числах было холодно, хозяйничал сильный восточный ветер, казалось, на дворе уже глухая унылая осень с близкими заморозками, но к началу отпуска затихло, потеплело, выглянуло солнце, напомнив, что еще только сентябрь, середина - самый бархатный сезон, бабье лето.
Никаких планов у Фонарева не было, разве что поездить за грибами. Вроде в августе грибы пошли, хотя Виктория Михайловна - теща - утверждала, что год не грибной, по ее приметам, и произносила это как всегда безапелляционно. На осторожный вопрос: «Какие же это у Вас, Виктория Михайловна, приметы?» - сразу швыряла «А вот не грибной!» - чем приводила Фонарева в привычное и потому недолгое отчаяние. Он знал настоящий смысл ее слов, интонации, «примет». Жили-то в ее квартире, хотя жили уже почти двадцать лет, и без бед и несчастий, и теща была не столбовая дворянка - работала всю жизнь старшим бухгалтером, и делить уже было нечего, а вот накатывало ни с того ни с сего и продолжала за что-то мстить длинной иезуитской местью. Он пил чай и помалкивал, не грибной так не грибной. Виктория Михайловна тоже сразу усмирилась и почти дружелюбно добавила, что съездить в лес все равно не помешает.
-Жаль, давление, а то бы и я…
-Жаль, - согласился Фонарев, мывший чашку. И понял, что если б не давление, Виктория Михайловна бы непременно с ним поехала - на месте доказать, что год не грибной.
Вспомнили: нет корзины. В позапрошлом году он брал в лес полиэтиленовое ведерко.
-Езжай на рынок, купи наконец корзину, - сказала теща. -Только езжай на Светлановский.
-Почему же, Виктория Михайовна, на Светлановский? - не удержался Фонарев. Светлановский рынок был в другом конце города, дальше не придумаешь.
-А потому что на Светлановский!!
Корзины продавали в дальнем ряду, у мясного павильона. Корзины были хорошие, разные, от пяти рублей до десятки в зависимости от размера и фасона. Фонарев приценился. Конъюнктуры не знал, кольнуло, что может теща и права, на Светлановском выбор больше и дешевле, тут же вспомнил, что разница-то рубль-два, но все же решил не торопиться. Он пошел по рядам, мимо музея гранатов, хурмы, винограда, груш и мандаринов, и вдруг услыхал впереди энергичный голос: «Иди сюда, дорогой! Иди, иди…» Кричал темнолицый поджарый человек, теперь он звал руками - так манят ребенка или животное. Когда Фонарев подошел, южанин ласково улыбнулся, полез вниз и выставил на пустой прилавок огромную, полуметровой высоты корзину.
-Вот! То что тебе надо! Я в ней гранаты привез. Позавчера последние продал. Внутрь, внутрь пощупай. Из виноградной лозы… Семь рублей.
Фонарев хотел сказать, что к такой корзине надо еще воздушный шар продавать, но облик хозяина не внушал надежды, что он поймет эту европейскую шутку.
-Большая, - сказал Фонарев.
-Зато на всю жизнь.
-Не, такая не нужна - Фонарев услыхал, что говорит уже с акцентом.
Он двинулся было дальше, но темнолицый мигом убрал корзину и водрузил на прилавок другую, тоже будь здоров, поменьше.
-Шесть рублей!
Фонарев взял корзину в руки, покрутил, что-то прикинул примерил. Большая - жуть, так и не такой он грибник.
-А! - вскричал хозяин, будто в него стреляли и попали. - Отдаю за пять.
Нет, корзина определенно была неплохая, крепкая, добротная; Фонарев ткнул кулаком в бок, в дно - лоза не прогибалась, и легкая!
Шагая с покупкой домой, стараясь трактовать взгляды прохожих как одобрительные, в худшем случае как проявление обычного любопытства: «Где брал?» - он вспомнил странное упоминание гранатов: «Позавчера последние продал»… Выходит, человек два дня ждал его, Фонарева, на рынке…
Увидав покупку, Виктория Михайловна напряглась, уже готовилась огласить приговор, но услыхав, что куплено на Светлановском, свое намерение переменила; после тщательного изучения, хождения вокруг, простукивания, растяжения, проглядывания на свет, проминания правым и левым коленом - сказала: «А что? хорошая вещь», - и пошла разогревать Фонареву обед. Корзину, чтобы избежать сыновних ироний и сарказмов, он кое-как затолкал в кладовку.
Ехать решил послезавтра, в среду - пусть лес немного отдохнет, оправится после субботнего и воскресного нашествия. Пока что в шкафу, на антресолях подыскивал одежду, с удовлетворением отмечая, что весь его гардероб, за вычетом разве что выходного костюма, вполне годится для лесной чащи, бурелома, хорошего болотца. Не было сапог. Надел шерстяные носки и примерил тещины зелененькие - в самый раз, нога у Виктории Михайловны была большая, мужская. Накануне, во вторник вечером, Ира запекла ему курицу, все молча, в последнее время говорили мало. Корзина тоже не произвела на жену впечатления: не то усмехнулась, не то вздохнула. Уставала на работе и чувствовала себя неважно, а дома… невестка Света упорно не шла на сближение, жила как в гостях, «здрасте»-«до свидания» и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?
«И откуда это взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и не желая знать, прекрасно знает и помнит только свою цену - всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую - и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать и благоденствовать?» -думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.
Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей - складывал вещи.
-На охоту, отец? - спросил Андрей.
Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Может, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо, и главное, тоном пренебрежения, который всегда заставал врасплох, разом разгоняя слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.
Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире» - Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «Правильно! Молодцы!», как будто обозреватель Жолквер обращался именно к ней, - лег спать.
Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, потому и голос прозвучал так отчетливо.
-Слушай, ведущий инженер, - сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос, - оставь корзину дома. Не смеши людей.
Утром, стараясь быть потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья, и благодаря стоявшему в ушах ночному совету, корзина показалась необъятной, бездонной, прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, это полдня траву рвать придется. Он отыскал ведро, слава богу пустое, и гора упала с плеч.
Каких-то особых грибных мест он не знал. Подходя уже к метро, решил ехать на вокзал не самый близкий, но знакомый, навсегда оставшийся небольшим, уютным - своим. Когда-то жили неподалеку, по воскресеньям ходили туда с отцом, смотреть паровозы. В метро припомнился ему и тот вокзальный запах - угля и железа; звуки, свистки, порядок и спешка; в паровозах было что-то тюленье или моржовое. Припомнилось и тогдашнее чувство - праздничное и с привкусом смутной тревоги, и поезда с их купе, занавесками, людьми уже в пижамах, полные какого-то непонятного тайного значения: дальнего следования.
Он взял билет до Семеновки - езды час двадцать, маленький поселок. Лет сорок назад, после войны, снимали там квартиру, отцу было удобно ездить после работы, - место высокое, кругом лес.
Ехали в основном грибники. Отпускники, пенсионеры, - говорили про грибные места, про закатку, про маринады и соления, что был «слой», но прошел, Фонарев слушал, потом задремал и очнулся, когда подъезжали уже к Ольховке. Семеновка следующая.
На платформе он закурил, огляделся. Почти ничего не изменилось, только платформа тогда была деревянная. На полянке под насыпью умудрялись трое на трое гонять в футбол, вот по той тропке вперед, метров двести, оттуда наверх, в горку, мимо пожарного водоема, улица… Малиновая, нет, Земляничная, на велике минут пять. Отец приезжал на дачу после работы с тортом, шоколадом или арбузом, всегда во втором от хвоста вагоне. Фонарев глубоко вздохнул. Вереница грибников уже торопливо убегала по шпалам вслед поезду, превратившемуся в крохотную неподвижную точку. Он вспомнил про тишину: было неправдоподобно тихо, уши отвыкли, потребовалось усилие, чтобы поймать и удержать это совершенное беззвучие. Он спустился с платформы и зашагал по путям, назад, вдоль знакомой тропинки, в противоположную от основной группы сторону.
Свернув в лес, он почти сразу нашел подберезовик. Крепкая черная голова будто сама притянула взгляд, обожгло сладко и остро. Брать не торопился, вынул из ведра нож, открыл тихо, опасаясь спугнуть, огляделся - не торчит ли где поблизости еще один, сорвал и съел пару брусничин и только после этого срезал под корешок крупную шершавую ногу. Вскоре попались еще три черноголовика, а потом наступило затишье - пяток сыроежек, пара моховиков. Горькушки имелись в изобилии, но он решил не брать, искать поблагороднее. Однако обстановка не внушала оптимизма. В лесу было пустовато, валялись искрошенные ножки, шляпки - он явно бродил по чьим-то следам, может быть даже сегодняшним. Надо было забирать вправо, уходить подальше в лес. Так и сделал, но через полчаса очутился у уже виденной коробки из-под «Казбека», просто описал круг.
Удивительно, подтверждались не только тещины слова насчет негрибного года, но и ее когдатошнее вроде бы совершенно бредовое, оттого и запомнившееся Фонареву ортопедическое замечание, будто у людей одна нога короче другой, поэтому в лесу и бродят по кругу. Тут рядом зашумела электричка, он понял, что топчется у опушки, и пошел вглубь, подальше от дороги.
Ему решительно не везло. Началась высокая безымянная трава, долго не кончалась; потом, когда вдалеке мелькнули сосны, путь преградил ручей, широкий, быстрый, с пузырями и пеной, почти речка, долго искал переправу. Перебравшись по двум осинам на другой берег, обнаружил, что те сосны исчезли, опять все та же трава. Еще и дождик стал накрапывать, и все вместо понемногу нагнетало тоску. Конечно, отпуск, торопиться некуда, можно считать это хорошей прогулкой, воздух свежий, не слыхать городской трескотни, но после всех этих сборов вернуться домой с пустым ведром… Хоть бы курицу и билет туда-обратно оправдать. «Ничего, ничего, так не бывает, еще бы десяток подберезовичков - и глядишь, жареха уже есть, подольше картошечки… Нельзя требовать слишком многого, у леса своя жизнь, свои привычки и симпатии, он должен сперва тебя раскусить, к тебе привыкнуть, как женщина, понять, что ты к нему без алчности, без жадности, что просто у тебя отпуск, весь год работал, а теперь отпуск, и, по сути говоря, тебе бы еще десяток подберезовиков»… - рассуждал Фонарев, стараясь умилостивить лесных демонов. Наконец трава кончилась. В сухом подлеске он нашел пару белоголовиков, таких же тщедушных, как окружавшие их березки, с длинными, белесыми, глубоко уходящими в нежный мох ножками, потом еще три штуки, пяток сыроежек-валуев и красный.
-Вот видишь, - вслух сказал лесу Фонарев, незаметно перейдя с ним на «ты». Огляделся, и решил брать вправо, туда, где вновь объявились сосны.
После низины и травы строгий и прозрачный бор показался тем заветным грибным местом, где все и сбудется. Не покидала надежда: вот сейчас начнется, если не здесь, то где тогда. Фонарев мобилизовал всю свою хитрость и магию, заклиная коричневую головку боровика явиться, возникнуть, стать явью - но все впустую, боровиком прикидывался какой-нибудь лист или поганка - этих было полно, иные своей наглой похожестью захватывали дух, заставляя бежать, предвкушать, нагибаться; пару раз он бежал, зная, что обман. Правда, попадались моховики, козлята - крепкие, чистые, глуповатые в своей беззащитности - любой заметит - и доставляющие все же радость однобокую, неполноценную. Побродив так час, он заметил на пригорке человека в картузе и в плаще с капюшоном, такой был у отца. Слегка согнувшись, он сидел на пне среди замшелых валунов и ел яблоко. Фонарев поздоровался, грибник кивнул. Не обрадовался компании и не выразил недовольства. Фонарев расположился рядом, выложил хлеб, помидоры, курицу, украдкой поглядывая на соседа, на его корзину, полную моховиков и еще каких-то грибов. В облике молчуна было нечто послевоенное: почти безбородый, с брыльцами, выбритый так гладко и без синевы, что, казалось, и не брился, смыл просто. По возрасту он был старик, но мужчины подобной конституции -- сухощавые, мосластые - не бывают стариками, так и остаются до конца пожилыми людьми. А странно: встретиться в глухомани, в сказочном бору, сидеть вот так в пяти шагах друг от друга, кругом ни души, и не сказать ни слова, не обменяться впечатлениями. Фонарев был готов, но мужчина его не замечал, не слышал, пребывал в каком-то своем непроницаемом мире, где лес, корзина, тишина, он и яблоко и где больше никому места не будет. Фонарев почему-то ощущал неловкость, словно, сидя на камне, жуя свою курицу, размышляя и осторожно поглядывая на чужую корзину, проявляет чрезмерную суетливость и создает излишний шум. Вблизи таких людей, таких лиц, таких молчаний он всегда чувствовал подобное: свое школярство, мальчишество, будто он сам еще и не жил, не начинал, так, примеривался, все валял дурака, не помышляя, что рассчитывать надо на себя, а не на обещанные чудеса. Конечно, молчание само по себе еще ничего не означало, ведь и коварство молчаливо, да и он, Фонарев, меньше всего был болтуном, но изредка, встречаясь с молчанием вот таким, понимал, что он-то просто помалкивает, в вот тот, в картузе, молчит. Вскоре, однако, он привык к соседу, который все так же спокойно и сосредоточенно, напряженно и в то же время безмятежно ел следующее яблоко, даже, к собственному удивлению, все больше проникался к нему симпатией и почти благодарностью. Смущали желто-оранжевые грибы в его корзине. Таких в бору было много, несколько раз Фонарев сшибал их ногой, не сомневаясь, что имеет дело с поганками. Все же решил спросить.
-Извините, я всегда считал, что это поганки, - Фонарев кивнул на корзину и улыбнулся - смягчить вторжение.
Сосед ответил не сразу, ему пришлось проделать длинный путь, чтобы понять, чей это голос, откуда он взялся и чего хочет.
-Я похож на того, кто ест поганки?
Фонарев обрадовался, почему-то он никак не ожидал такой формы ответа, тем более, что лицо незнакомца, его водянистые глаза остались неподвижными, а через мгновение тот снова был в своей неведомом краю, там доел яблоко, оттуда сказал «счастливо», поднял корзину, и длинный бритый затылок, длинная спина исчезли.
Он не был похож на того, кто ест поганки. Но лесная встреча смахивала на сон: да еще тишина, безлюдье, обступившие громадные ели… Только обрывки полиэтилена, яичная скорлупа и пара пустых бутылок не позволили в их неподвижной сумрачно-влажной глубине мелькнуть Ивану Царевичу и Серому волку. Фонарев решил взять немного желто-оранжевых - для пробы, заодно наполнить ведро. Что ними делать потом, он не знал, конечно, на всякий случай хорошенько отварить. Вопрос был в том, как это осуществить незаметно, то есть минуя разглядывания, расспросы домочадцев, всю эмоционально-шумовую гамму, которую неизбежно вызовут поганки, привезенные на ночь глядя зятем, мужем, отцом и свекром с восемьдесят пятого километра. Пока что, выходя из лесу, он тщательно прикрыл их травой.
И у тех, кто дожидался на платформе поезда, было не ахти. Моховики, сыроежки, козлята, солонухи, подберезовики, красных мало. Он прошел вперед, и тут его как ошпарило: два парня в истертых латаных джинсах сидели на краю платформы, свесив к путям ноги, так беспечно перебрасывались обыкновенными словами и курили по затяжке одну беломорину на двоих, будто все остальное само собой разумелось, и две корзины с отборными боровиками были обычным делом, вроде перекура или Таньки, которую они, пересмеиваясь, поминали. Забыв деликатность, Фонарев вперился в чужое счастье и, чем больше разглядывал толстоногие один к одному грибы, тем безнадежнее понимал свое дилетантство, и это все разрасталось, без жалости перекидываясь с грибов на прочие аспекты бытия, доползло до последнего островка - его технической специальности, тут же подкинув страшную догадку: а может, это не техническому прогрессу нужна его голова, а этот прогресс, сама идея необходима, чтобы дать хоть какое-нибудь дело, спасение таким бесчисленным середнякам, как он; исчезни завтра все эти узлы и механизмы, и ты гол и беспомощен, как воробушек. Долго оставаться наедине с такой еретической мыслью было страшно. Не эти, так какие-то другие узлы найдутся, и, слава богу, его мысль ничего не изменила, но от грибов было не оторваться: красота, совершенство… Попробуй роди, создай по логике и инструкции что-то подобное - эти осенние серые сумерки, уханье какой-то птицы, сиротливое эхо - словно голос самого одиночества, самой тоски…
Сына с невесткой дома не было. Виктория Михайловна, разгоряченная программой «Время», выскочила с карандашом в прихожую, перехватила ведро и, пока усталый Фонарев снимал одежду, стаскивал сапоги, носки и мылся, успела разложить грибы по сортам. Желто-оранжевые ее не удивили, она назвала их «колпаками».
-Ира, ты помнишь, как в эвакуации колпаки собирали? - Ира не помнила. -Ну как же! Такое лакомство было! Жарили, солили, мариновали… И много нынче колпаков? - поинтересовалась теща.
-Полно.
-Следующий раз вези, будем солить. В лесу-то хорошо?
-Хорошо.
Поужинав, напившись чаю, выкурив папиросу, он завалился в постель, в листья, в разноцветные осенние листья, приподнимаемые изредка заветными шляпками. Была и какая-то мысль, спокойная, хорошая, из новых, но стоило отпустить ее на миг - истлела, размылась сном.
Уже утром Виктория Михайловна рассказала, что ночью, вернувшись из гостей, Андрей со Светой наворачивали жареные грибочки, просили еще. Теща сообразила часть грибов утаить, литровую банку подберезовиков и моховиков даже замариновала, и теперь глядела, как Фонарев доедал остатки.
-Завтра поедешь?
-Поеду.
-Только опять езжай в Симакино.
Фонарев пристально посмотрел на Викторию Михайловну, на ее лоб, силясь проникнуть за морщинистую броню, увидеть, наконец, загадочные лабиринты, в которых родилось, жило и вот вышло наружу непоколебимое убеждение, будто он ездил в Симакино, о котором не имел понятия. Теща же смотрела совершенно спокойно и безбоязненно, словно знала, куда пытается заглянуть зять, и не сомневалась, что он найдет там идеальный порядок.
-А я на рынок съезжу, - сказала она наконец, - нужен чеснок, укроп, листья смородины, хрен надо…
-На Светлановский поедете? - тихонько спросил Фонарев.
-Да кто ж такие вещи на Светлановском покупает! На Центральный!
(окончание следует)
М.Г.
Уходя в отпуск, Фонарев не чувствовал должной радости. Усталости не было или со временем притупилось и это - отпускное - чувство, но предстоящий месяц свободы казался сроком что-то уж чересчур большим, даже пугал. О путевке он не позаботился: надо было куда-то идти, просить, рыпаться, а уж чего он совсем не умел, так это напоминать о себе, более или менее внятно заявлять о своем существовании. Может, и потому толковый инженер Фонарев всего три года назад стал ведущим и теперь, в свои сорок семь, вряд ли мог рассчитывать на новые высоты.
Еще зимой маячила лихая мысль махнуть осенью в Адлер, к двоюродному брату, но в марте сын объявил о женитьбе, вскоре была свадьба. После джинсов, магнитофона, горных лыж с так называемым семейным бюджетом случилось то, что в боксе называется состоянием грогги, а у людей - сотрясением мозгов. Ну а свадьба на сорок человек в ресторане и последующее свадебное путешествие в Прибалтику оказалось вроде клинической смерти. Оставалось только гадать, как живут и крутятся другие - ведь Фонарев искренне считал, что вполне прилично зарабатывает. Он, однако, никому не завидовал, частенько прокручивал в голове какое-то интервью под девизом «А как думаете вы», то есть кто-то умный, и доброжелательный, и похожий на него задавал ему вопросы о зависти и чести, а он, Фонарев, отвечал - тоже умно, с достоинством и неторопливо, чтобы все успели записать или услышать - чуток любуясь со стороны и немного удивляясь такой своей зрелой рассудительности.
Сентябрь стоял отменный. В первых числах было холодно, хозяйничал сильный восточный ветер, казалось, на дворе уже глухая унылая осень с близкими заморозками, но к началу отпуска затихло, потеплело, выглянуло солнце, напомнив, что еще только сентябрь, середина - самый бархатный сезон, бабье лето.
Никаких планов у Фонарева не было, разве что поездить за грибами. Вроде в августе грибы пошли, хотя Виктория Михайловна - теща - утверждала, что год не грибной, по ее приметам, и произносила это как всегда безапелляционно. На осторожный вопрос: «Какие же это у Вас, Виктория Михайловна, приметы?» - сразу швыряла «А вот не грибной!» - чем приводила Фонарева в привычное и потому недолгое отчаяние. Он знал настоящий смысл ее слов, интонации, «примет». Жили-то в ее квартире, хотя жили уже почти двадцать лет, и без бед и несчастий, и теща была не столбовая дворянка - работала всю жизнь старшим бухгалтером, и делить уже было нечего, а вот накатывало ни с того ни с сего и продолжала за что-то мстить длинной иезуитской местью. Он пил чай и помалкивал, не грибной так не грибной. Виктория Михайловна тоже сразу усмирилась и почти дружелюбно добавила, что съездить в лес все равно не помешает.
-Жаль, давление, а то бы и я…
-Жаль, - согласился Фонарев, мывший чашку. И понял, что если б не давление, Виктория Михайловна бы непременно с ним поехала - на месте доказать, что год не грибной.
Вспомнили: нет корзины. В позапрошлом году он брал в лес полиэтиленовое ведерко.
-Езжай на рынок, купи наконец корзину, - сказала теща. -Только езжай на Светлановский.
-Почему же, Виктория Михайовна, на Светлановский? - не удержался Фонарев. Светлановский рынок был в другом конце города, дальше не придумаешь.
-А потому что на Светлановский!!
Корзины продавали в дальнем ряду, у мясного павильона. Корзины были хорошие, разные, от пяти рублей до десятки в зависимости от размера и фасона. Фонарев приценился. Конъюнктуры не знал, кольнуло, что может теща и права, на Светлановском выбор больше и дешевле, тут же вспомнил, что разница-то рубль-два, но все же решил не торопиться. Он пошел по рядам, мимо музея гранатов, хурмы, винограда, груш и мандаринов, и вдруг услыхал впереди энергичный голос: «Иди сюда, дорогой! Иди, иди…» Кричал темнолицый поджарый человек, теперь он звал руками - так манят ребенка или животное. Когда Фонарев подошел, южанин ласково улыбнулся, полез вниз и выставил на пустой прилавок огромную, полуметровой высоты корзину.
-Вот! То что тебе надо! Я в ней гранаты привез. Позавчера последние продал. Внутрь, внутрь пощупай. Из виноградной лозы… Семь рублей.
Фонарев хотел сказать, что к такой корзине надо еще воздушный шар продавать, но облик хозяина не внушал надежды, что он поймет эту европейскую шутку.
-Большая, - сказал Фонарев.
-Зато на всю жизнь.
-Не, такая не нужна - Фонарев услыхал, что говорит уже с акцентом.
Он двинулся было дальше, но темнолицый мигом убрал корзину и водрузил на прилавок другую, тоже будь здоров, поменьше.
-Шесть рублей!
Фонарев взял корзину в руки, покрутил, что-то прикинул примерил. Большая - жуть, так и не такой он грибник.
-А! - вскричал хозяин, будто в него стреляли и попали. - Отдаю за пять.
Нет, корзина определенно была неплохая, крепкая, добротная; Фонарев ткнул кулаком в бок, в дно - лоза не прогибалась, и легкая!
Шагая с покупкой домой, стараясь трактовать взгляды прохожих как одобрительные, в худшем случае как проявление обычного любопытства: «Где брал?» - он вспомнил странное упоминание гранатов: «Позавчера последние продал»… Выходит, человек два дня ждал его, Фонарева, на рынке…
Увидав покупку, Виктория Михайловна напряглась, уже готовилась огласить приговор, но услыхав, что куплено на Светлановском, свое намерение переменила; после тщательного изучения, хождения вокруг, простукивания, растяжения, проглядывания на свет, проминания правым и левым коленом - сказала: «А что? хорошая вещь», - и пошла разогревать Фонареву обед. Корзину, чтобы избежать сыновних ироний и сарказмов, он кое-как затолкал в кладовку.
Ехать решил послезавтра, в среду - пусть лес немного отдохнет, оправится после субботнего и воскресного нашествия. Пока что в шкафу, на антресолях подыскивал одежду, с удовлетворением отмечая, что весь его гардероб, за вычетом разве что выходного костюма, вполне годится для лесной чащи, бурелома, хорошего болотца. Не было сапог. Надел шерстяные носки и примерил тещины зелененькие - в самый раз, нога у Виктории Михайловны была большая, мужская. Накануне, во вторник вечером, Ира запекла ему курицу, все молча, в последнее время говорили мало. Корзина тоже не произвела на жену впечатления: не то усмехнулась, не то вздохнула. Уставала на работе и чувствовала себя неважно, а дома… невестка Света упорно не шла на сближение, жила как в гостях, «здрасте»-«до свидания» и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?
«И откуда это взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и не желая знать, прекрасно знает и помнит только свою цену - всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую - и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать и благоденствовать?» -думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.
Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей - складывал вещи.
-На охоту, отец? - спросил Андрей.
Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Может, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо, и главное, тоном пренебрежения, который всегда заставал врасплох, разом разгоняя слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.
Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире» - Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «Правильно! Молодцы!», как будто обозреватель Жолквер обращался именно к ней, - лег спать.
Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, потому и голос прозвучал так отчетливо.
-Слушай, ведущий инженер, - сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос, - оставь корзину дома. Не смеши людей.
Утром, стараясь быть потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья, и благодаря стоявшему в ушах ночному совету, корзина показалась необъятной, бездонной, прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, это полдня траву рвать придется. Он отыскал ведро, слава богу пустое, и гора упала с плеч.
Каких-то особых грибных мест он не знал. Подходя уже к метро, решил ехать на вокзал не самый близкий, но знакомый, навсегда оставшийся небольшим, уютным - своим. Когда-то жили неподалеку, по воскресеньям ходили туда с отцом, смотреть паровозы. В метро припомнился ему и тот вокзальный запах - угля и железа; звуки, свистки, порядок и спешка; в паровозах было что-то тюленье или моржовое. Припомнилось и тогдашнее чувство - праздничное и с привкусом смутной тревоги, и поезда с их купе, занавесками, людьми уже в пижамах, полные какого-то непонятного тайного значения: дальнего следования.
Он взял билет до Семеновки - езды час двадцать, маленький поселок. Лет сорок назад, после войны, снимали там квартиру, отцу было удобно ездить после работы, - место высокое, кругом лес.
Ехали в основном грибники. Отпускники, пенсионеры, - говорили про грибные места, про закатку, про маринады и соления, что был «слой», но прошел, Фонарев слушал, потом задремал и очнулся, когда подъезжали уже к Ольховке. Семеновка следующая.
На платформе он закурил, огляделся. Почти ничего не изменилось, только платформа тогда была деревянная. На полянке под насыпью умудрялись трое на трое гонять в футбол, вот по той тропке вперед, метров двести, оттуда наверх, в горку, мимо пожарного водоема, улица… Малиновая, нет, Земляничная, на велике минут пять. Отец приезжал на дачу после работы с тортом, шоколадом или арбузом, всегда во втором от хвоста вагоне. Фонарев глубоко вздохнул. Вереница грибников уже торопливо убегала по шпалам вслед поезду, превратившемуся в крохотную неподвижную точку. Он вспомнил про тишину: было неправдоподобно тихо, уши отвыкли, потребовалось усилие, чтобы поймать и удержать это совершенное беззвучие. Он спустился с платформы и зашагал по путям, назад, вдоль знакомой тропинки, в противоположную от основной группы сторону.
Свернув в лес, он почти сразу нашел подберезовик. Крепкая черная голова будто сама притянула взгляд, обожгло сладко и остро. Брать не торопился, вынул из ведра нож, открыл тихо, опасаясь спугнуть, огляделся - не торчит ли где поблизости еще один, сорвал и съел пару брусничин и только после этого срезал под корешок крупную шершавую ногу. Вскоре попались еще три черноголовика, а потом наступило затишье - пяток сыроежек, пара моховиков. Горькушки имелись в изобилии, но он решил не брать, искать поблагороднее. Однако обстановка не внушала оптимизма. В лесу было пустовато, валялись искрошенные ножки, шляпки - он явно бродил по чьим-то следам, может быть даже сегодняшним. Надо было забирать вправо, уходить подальше в лес. Так и сделал, но через полчаса очутился у уже виденной коробки из-под «Казбека», просто описал круг.
Удивительно, подтверждались не только тещины слова насчет негрибного года, но и ее когдатошнее вроде бы совершенно бредовое, оттого и запомнившееся Фонареву ортопедическое замечание, будто у людей одна нога короче другой, поэтому в лесу и бродят по кругу. Тут рядом зашумела электричка, он понял, что топчется у опушки, и пошел вглубь, подальше от дороги.
Ему решительно не везло. Началась высокая безымянная трава, долго не кончалась; потом, когда вдалеке мелькнули сосны, путь преградил ручей, широкий, быстрый, с пузырями и пеной, почти речка, долго искал переправу. Перебравшись по двум осинам на другой берег, обнаружил, что те сосны исчезли, опять все та же трава. Еще и дождик стал накрапывать, и все вместо понемногу нагнетало тоску. Конечно, отпуск, торопиться некуда, можно считать это хорошей прогулкой, воздух свежий, не слыхать городской трескотни, но после всех этих сборов вернуться домой с пустым ведром… Хоть бы курицу и билет туда-обратно оправдать. «Ничего, ничего, так не бывает, еще бы десяток подберезовичков - и глядишь, жареха уже есть, подольше картошечки… Нельзя требовать слишком многого, у леса своя жизнь, свои привычки и симпатии, он должен сперва тебя раскусить, к тебе привыкнуть, как женщина, понять, что ты к нему без алчности, без жадности, что просто у тебя отпуск, весь год работал, а теперь отпуск, и, по сути говоря, тебе бы еще десяток подберезовиков»… - рассуждал Фонарев, стараясь умилостивить лесных демонов. Наконец трава кончилась. В сухом подлеске он нашел пару белоголовиков, таких же тщедушных, как окружавшие их березки, с длинными, белесыми, глубоко уходящими в нежный мох ножками, потом еще три штуки, пяток сыроежек-валуев и красный.
-Вот видишь, - вслух сказал лесу Фонарев, незаметно перейдя с ним на «ты». Огляделся, и решил брать вправо, туда, где вновь объявились сосны.
После низины и травы строгий и прозрачный бор показался тем заветным грибным местом, где все и сбудется. Не покидала надежда: вот сейчас начнется, если не здесь, то где тогда. Фонарев мобилизовал всю свою хитрость и магию, заклиная коричневую головку боровика явиться, возникнуть, стать явью - но все впустую, боровиком прикидывался какой-нибудь лист или поганка - этих было полно, иные своей наглой похожестью захватывали дух, заставляя бежать, предвкушать, нагибаться; пару раз он бежал, зная, что обман. Правда, попадались моховики, козлята - крепкие, чистые, глуповатые в своей беззащитности - любой заметит - и доставляющие все же радость однобокую, неполноценную. Побродив так час, он заметил на пригорке человека в картузе и в плаще с капюшоном, такой был у отца. Слегка согнувшись, он сидел на пне среди замшелых валунов и ел яблоко. Фонарев поздоровался, грибник кивнул. Не обрадовался компании и не выразил недовольства. Фонарев расположился рядом, выложил хлеб, помидоры, курицу, украдкой поглядывая на соседа, на его корзину, полную моховиков и еще каких-то грибов. В облике молчуна было нечто послевоенное: почти безбородый, с брыльцами, выбритый так гладко и без синевы, что, казалось, и не брился, смыл просто. По возрасту он был старик, но мужчины подобной конституции -- сухощавые, мосластые - не бывают стариками, так и остаются до конца пожилыми людьми. А странно: встретиться в глухомани, в сказочном бору, сидеть вот так в пяти шагах друг от друга, кругом ни души, и не сказать ни слова, не обменяться впечатлениями. Фонарев был готов, но мужчина его не замечал, не слышал, пребывал в каком-то своем непроницаемом мире, где лес, корзина, тишина, он и яблоко и где больше никому места не будет. Фонарев почему-то ощущал неловкость, словно, сидя на камне, жуя свою курицу, размышляя и осторожно поглядывая на чужую корзину, проявляет чрезмерную суетливость и создает излишний шум. Вблизи таких людей, таких лиц, таких молчаний он всегда чувствовал подобное: свое школярство, мальчишество, будто он сам еще и не жил, не начинал, так, примеривался, все валял дурака, не помышляя, что рассчитывать надо на себя, а не на обещанные чудеса. Конечно, молчание само по себе еще ничего не означало, ведь и коварство молчаливо, да и он, Фонарев, меньше всего был болтуном, но изредка, встречаясь с молчанием вот таким, понимал, что он-то просто помалкивает, в вот тот, в картузе, молчит. Вскоре, однако, он привык к соседу, который все так же спокойно и сосредоточенно, напряженно и в то же время безмятежно ел следующее яблоко, даже, к собственному удивлению, все больше проникался к нему симпатией и почти благодарностью. Смущали желто-оранжевые грибы в его корзине. Таких в бору было много, несколько раз Фонарев сшибал их ногой, не сомневаясь, что имеет дело с поганками. Все же решил спросить.
-Извините, я всегда считал, что это поганки, - Фонарев кивнул на корзину и улыбнулся - смягчить вторжение.
Сосед ответил не сразу, ему пришлось проделать длинный путь, чтобы понять, чей это голос, откуда он взялся и чего хочет.
-Я похож на того, кто ест поганки?
Фонарев обрадовался, почему-то он никак не ожидал такой формы ответа, тем более, что лицо незнакомца, его водянистые глаза остались неподвижными, а через мгновение тот снова был в своей неведомом краю, там доел яблоко, оттуда сказал «счастливо», поднял корзину, и длинный бритый затылок, длинная спина исчезли.
Он не был похож на того, кто ест поганки. Но лесная встреча смахивала на сон: да еще тишина, безлюдье, обступившие громадные ели… Только обрывки полиэтилена, яичная скорлупа и пара пустых бутылок не позволили в их неподвижной сумрачно-влажной глубине мелькнуть Ивану Царевичу и Серому волку. Фонарев решил взять немного желто-оранжевых - для пробы, заодно наполнить ведро. Что ними делать потом, он не знал, конечно, на всякий случай хорошенько отварить. Вопрос был в том, как это осуществить незаметно, то есть минуя разглядывания, расспросы домочадцев, всю эмоционально-шумовую гамму, которую неизбежно вызовут поганки, привезенные на ночь глядя зятем, мужем, отцом и свекром с восемьдесят пятого километра. Пока что, выходя из лесу, он тщательно прикрыл их травой.
И у тех, кто дожидался на платформе поезда, было не ахти. Моховики, сыроежки, козлята, солонухи, подберезовики, красных мало. Он прошел вперед, и тут его как ошпарило: два парня в истертых латаных джинсах сидели на краю платформы, свесив к путям ноги, так беспечно перебрасывались обыкновенными словами и курили по затяжке одну беломорину на двоих, будто все остальное само собой разумелось, и две корзины с отборными боровиками были обычным делом, вроде перекура или Таньки, которую они, пересмеиваясь, поминали. Забыв деликатность, Фонарев вперился в чужое счастье и, чем больше разглядывал толстоногие один к одному грибы, тем безнадежнее понимал свое дилетантство, и это все разрасталось, без жалости перекидываясь с грибов на прочие аспекты бытия, доползло до последнего островка - его технической специальности, тут же подкинув страшную догадку: а может, это не техническому прогрессу нужна его голова, а этот прогресс, сама идея необходима, чтобы дать хоть какое-нибудь дело, спасение таким бесчисленным середнякам, как он; исчезни завтра все эти узлы и механизмы, и ты гол и беспомощен, как воробушек. Долго оставаться наедине с такой еретической мыслью было страшно. Не эти, так какие-то другие узлы найдутся, и, слава богу, его мысль ничего не изменила, но от грибов было не оторваться: красота, совершенство… Попробуй роди, создай по логике и инструкции что-то подобное - эти осенние серые сумерки, уханье какой-то птицы, сиротливое эхо - словно голос самого одиночества, самой тоски…
Сына с невесткой дома не было. Виктория Михайловна, разгоряченная программой «Время», выскочила с карандашом в прихожую, перехватила ведро и, пока усталый Фонарев снимал одежду, стаскивал сапоги, носки и мылся, успела разложить грибы по сортам. Желто-оранжевые ее не удивили, она назвала их «колпаками».
-Ира, ты помнишь, как в эвакуации колпаки собирали? - Ира не помнила. -Ну как же! Такое лакомство было! Жарили, солили, мариновали… И много нынче колпаков? - поинтересовалась теща.
-Полно.
-Следующий раз вези, будем солить. В лесу-то хорошо?
-Хорошо.
Поужинав, напившись чаю, выкурив папиросу, он завалился в постель, в листья, в разноцветные осенние листья, приподнимаемые изредка заветными шляпками. Была и какая-то мысль, спокойная, хорошая, из новых, но стоило отпустить ее на миг - истлела, размылась сном.
Уже утром Виктория Михайловна рассказала, что ночью, вернувшись из гостей, Андрей со Светой наворачивали жареные грибочки, просили еще. Теща сообразила часть грибов утаить, литровую банку подберезовиков и моховиков даже замариновала, и теперь глядела, как Фонарев доедал остатки.
-Завтра поедешь?
-Поеду.
-Только опять езжай в Симакино.
Фонарев пристально посмотрел на Викторию Михайловну, на ее лоб, силясь проникнуть за морщинистую броню, увидеть, наконец, загадочные лабиринты, в которых родилось, жило и вот вышло наружу непоколебимое убеждение, будто он ездил в Симакино, о котором не имел понятия. Теща же смотрела совершенно спокойно и безбоязненно, словно знала, куда пытается заглянуть зять, и не сомневалась, что он найдет там идеальный порядок.
-А я на рынок съезжу, - сказала она наконец, - нужен чеснок, укроп, листья смородины, хрен надо…
-На Светлановский поедете? - тихонько спросил Фонарев.
-Да кто ж такие вещи на Светлановском покупает! На Центральный!
(окончание следует)