Пир духа
Барочное поэтическое гурманство в подборке кубинского поэта и исследователя латиноамериканской литературы барокко Хосе Лисамы Лимы. Материалы настолько сокровенные, что в случае незнания испанского приходится довольствоваться этими фрагментами, переведенными специально для русскоязычного издания книги Хосе "Зачарованная величина":
Человек - для Бога, если наслаждается всем сотворенным на том пиру, венец которого - Бог. Жанр литературного пира, неистощимого перечисления плодов земли и даров моря уходит своими праздничными корнями в эпоху барокко.
Первый в этом ряду тянущих тончайшую нить традиции - каноник из Боготы Домингес Камарго:
Кондитер столь умело
изобразил пернатых, что по зале
при виде их салфетки запорхали.
Слуга и обожатель пышной розы,
тугой бутон гвоздики
вдыхает амбру и, тоня в бальзаме,
своим нарядом алым
уподобляется прекрасной даме;
лишь на висках, разыгрывая прятки,
видны из-под пунцовой шевелюры
две иссера-серебряные прядки.
Чтобы в гроты искусства склонились ветви природы, веселым приветом от Лопе де Веги вплывают капуста и баклажан. Немного радующей глаз зелени среди мясных блюд, которые золотит и преображает пламя:
Краски сада оттеня,
баклажан синеет грузный,
и сияет лист капустный,
как пергамен, друг огня.
Пышущий преизбытком золота кордованец дон Луис вносит еще одну диковину - оливки, которые добавляют к вторгшейся на столы природе свою двойную - полуприродную, полуискусственную - суть:
Здесь, белорунным отданный отарам,
цветущий луг вмиг обратился старым,
едва прикрыт истоптанной травою;
там из маслин жмут золото живое
и, вязы лозами обвив над садом,
Алкида убирают виноградом.
Но к стольким баклажанам, капусте и оливкам нужна, наверное, хоть капля масла, которое и несет в своей ангельской обсидиановой лампадке сестра Хуана, помогая природным веточкам и черенкам одолеть густое масляное море:
…немеркнущий огонь священных брашен,
что вовсе не угашен,
но лишь упитан тою чистой влагой,
которой плод минервиного древа,
тяжелым гнетом удручен в давильне,
сильней исходит, плача все бессильней.
Следом из монастырского затишья является со своей единственной известной нам поэмой фрай Пласидо де Агилар, предлагая несравненный замороженный грейпфрут:
…желтеет грейпфрут, писанный Помоной
старик, чей вид, увы, малоприятен:
весь из наростов, ямин или пятен.
Как при вступлении в тему капусты и баклажана, здесь вновь возникает Лопе де Вега с одетыми в панцирь крабами, противостоящими вторжению огня всей своей белоснежной мягкостью и совершенством:
Не разом осушаемые створы
улитки, к рифу жмущейся упорно,
а задом пятящийся краб, который
слепит, как пламя солнца или горна.
Выказывая учтивость и тем самым признавая превосходство, мы вручаем пальму первенства Леопольдо Лугонесу, ведущему родословную от золотого века барокко и убеждающему - барочный дух необходим искусству поныне.
И в честь того, что с нами - лучший друг,
несут румяный плод тончайшего искусства,
большую курицу, и, пламенный как чувства,
щекочет ноздри нам раззолоченный лук.
Опять посреди нас графин как довод веский,
и, комментируя утехи, кот
залез под стул и внятно подаёт
жеманный голос, клянчащий обрезки.
Но пора уже внести вино и открыть дорогу широкой волне барочных заимствований, начиная с сухих и тонких французских вин, этого эликсира изысканнейших частиц, привезенного к нам Альфонсо Рейесом после одного из многих путешествий, за которые мы не устанем его благодарить:
С крутым султаном, с перевязью шитой -
огонь любви и громовой набат -
лансе обходит строй шато-лафита,
как маршал, принимающий парад.
Дабы положить конец лакомому соревнованию плодов, рожденных по разные стороны двух океанов, со своим наречием скругленных углов и точеных фризов вновь является «Арагонский аноним», чтобы подать стекленеющую влагу и серебристую мякоть груши, эту вкусовую ноту, сорванную смычком в бесподобном финале:
Из-под белеющего покрывала
весеннего цветенья
уж грушевая завязь проступала,
едва видна снаружи,
так молода и столь высокородна,
что мнилась первой фрейлиною груши.
Словно бы репетируя прообраз вознесения и заранее приучая к различиям уходящего в облака дыма, является неизъяснимый и непременный табак, принесенный на пир бесценным очевидцем, составляющим сегодня искомую и надежную славу нашей поэзии, Синтио Витьером:
…что за благословенье
душистый мир безгрешного огня
открыл и стер своею краткой лаской?
Он входит в ночь, всплывая из забвенья,
и мной живет, расхитивший меня…
Человек - для Бога, если наслаждается всем сотворенным на том пиру, венец которого - Бог. Жанр литературного пира, неистощимого перечисления плодов земли и даров моря уходит своими праздничными корнями в эпоху барокко.
Первый в этом ряду тянущих тончайшую нить традиции - каноник из Боготы Домингес Камарго:
Кондитер столь умело
изобразил пернатых, что по зале
при виде их салфетки запорхали.
Слуга и обожатель пышной розы,
тугой бутон гвоздики
вдыхает амбру и, тоня в бальзаме,
своим нарядом алым
уподобляется прекрасной даме;
лишь на висках, разыгрывая прятки,
видны из-под пунцовой шевелюры
две иссера-серебряные прядки.
Чтобы в гроты искусства склонились ветви природы, веселым приветом от Лопе де Веги вплывают капуста и баклажан. Немного радующей глаз зелени среди мясных блюд, которые золотит и преображает пламя:
Краски сада оттеня,
баклажан синеет грузный,
и сияет лист капустный,
как пергамен, друг огня.
Пышущий преизбытком золота кордованец дон Луис вносит еще одну диковину - оливки, которые добавляют к вторгшейся на столы природе свою двойную - полуприродную, полуискусственную - суть:
Здесь, белорунным отданный отарам,
цветущий луг вмиг обратился старым,
едва прикрыт истоптанной травою;
там из маслин жмут золото живое
и, вязы лозами обвив над садом,
Алкида убирают виноградом.
Но к стольким баклажанам, капусте и оливкам нужна, наверное, хоть капля масла, которое и несет в своей ангельской обсидиановой лампадке сестра Хуана, помогая природным веточкам и черенкам одолеть густое масляное море:
…немеркнущий огонь священных брашен,
что вовсе не угашен,
но лишь упитан тою чистой влагой,
которой плод минервиного древа,
тяжелым гнетом удручен в давильне,
сильней исходит, плача все бессильней.
Следом из монастырского затишья является со своей единственной известной нам поэмой фрай Пласидо де Агилар, предлагая несравненный замороженный грейпфрут:
…желтеет грейпфрут, писанный Помоной
старик, чей вид, увы, малоприятен:
весь из наростов, ямин или пятен.
Как при вступлении в тему капусты и баклажана, здесь вновь возникает Лопе де Вега с одетыми в панцирь крабами, противостоящими вторжению огня всей своей белоснежной мягкостью и совершенством:
Не разом осушаемые створы
улитки, к рифу жмущейся упорно,
а задом пятящийся краб, который
слепит, как пламя солнца или горна.
Выказывая учтивость и тем самым признавая превосходство, мы вручаем пальму первенства Леопольдо Лугонесу, ведущему родословную от золотого века барокко и убеждающему - барочный дух необходим искусству поныне.
И в честь того, что с нами - лучший друг,
несут румяный плод тончайшего искусства,
большую курицу, и, пламенный как чувства,
щекочет ноздри нам раззолоченный лук.
Опять посреди нас графин как довод веский,
и, комментируя утехи, кот
залез под стул и внятно подаёт
жеманный голос, клянчащий обрезки.
Но пора уже внести вино и открыть дорогу широкой волне барочных заимствований, начиная с сухих и тонких французских вин, этого эликсира изысканнейших частиц, привезенного к нам Альфонсо Рейесом после одного из многих путешествий, за которые мы не устанем его благодарить:
С крутым султаном, с перевязью шитой -
огонь любви и громовой набат -
лансе обходит строй шато-лафита,
как маршал, принимающий парад.
Дабы положить конец лакомому соревнованию плодов, рожденных по разные стороны двух океанов, со своим наречием скругленных углов и точеных фризов вновь является «Арагонский аноним», чтобы подать стекленеющую влагу и серебристую мякоть груши, эту вкусовую ноту, сорванную смычком в бесподобном финале:
Из-под белеющего покрывала
весеннего цветенья
уж грушевая завязь проступала,
едва видна снаружи,
так молода и столь высокородна,
что мнилась первой фрейлиною груши.
Словно бы репетируя прообраз вознесения и заранее приучая к различиям уходящего в облака дыма, является неизъяснимый и непременный табак, принесенный на пир бесценным очевидцем, составляющим сегодня искомую и надежную славу нашей поэзии, Синтио Витьером:
…что за благословенье
душистый мир безгрешного огня
открыл и стер своею краткой лаской?
Он входит в ночь, всплывая из забвенья,
и мной живет, расхитивший меня…