Поток сознания: про книги и мою жизнь
...Именно там, по мнению Максим Максимыча, находилось озеро Глухое и трудности, с ним сопряженные.Благодаря точно выверенному Максимычем графику движения в самом сердце карельских болот мы оказались ровно с наступлением темноты. Продолжать беззаботно прогуливаться, по колено утопая в холодной жиже, по выражению Славы Петриченко, стало «западло». После пяти часов чавканья по болотам хотелось, наконец, скинуть тяжелые рюкзаки, развести костер и рубануть тушенки с пакистанскими приправами.Тьма была кромешная. По лицу хлестали ветки, ноги болели, настроение было так себе. Чтобы как-то найти себе место для ночлега, решили осветить окрестности факелом. Для чего были использованы старые трусы Максим Максимыча, пропитанные подсолнечным маслом. Старые трусы окрестности освещали плохо и изрядно чадили, нагоняя дополнительную жуть на и без того малопривлекательный ландшафт. Наконец, в тусклом, семейном в горошек, свете удалось обнаружить нечто напоминающее островок суши с поваленным деревом. «Ладно, привал!» - согласился Максимыч. Петриченко остановился и, произнеся длинную тираду: «Вас приветствует всесоюзный курорт-здравница Геленджик», - облегченно сбросил тяжелый рюкзак с провизией на землю. Раздался булькающий звук, и рюкзак с шестью пакетами молдавского вина «Кодру», четырьмя буханками черного хлеба, варено-ворованной курой и двумя банками тушенки бесследно скрылся, подобно Стэплтону из Мэррипит-Хауса в сердце Гримпенской трясины.
Я смеюсь, смеюсь, а потом начинаю плакать и не могу остановиться - потому, что никогда не смогу прочесть Лешке замечательные и ужасно смешные "Держите ножки крестиком, или Русские байки английского акушера" Дениса Цепова, и никогда не услышу, как он смеется. ...И вспоминаю, как мы шли на другое Глухое: от Алексеевского, в кромешной тьме, в ливень, хлюпая по какому-то несуществующему болоту с корягами, и заблудились вконец, а потом сидели в палатке, ели сырые сосиски - о костре не могло быть и речи - и он подарил мне нож, который сделал специально для меня, с надписью на лезвии "Ирише от друга", с которым я практически не расстаюсь, и как утром увидели, что палатка стоит между двух довольно глубоких ям с водой, в которые мы не свалились во тьме только чудом, а потом все же пришли на озеро, и дождь кончился, и настала совершенно тихая и серенькая погода, и Глухое парило, уже горел костер и сушилась одежда, я набирала котелки на мелководье, а Лешка рубил дрова выше на склоне, а потом спустился на бивак и сказал "посмотри мне ногу", оказалось, он страшно поранил ее топором, "на тебя засмотрелся" - вы же знаете, как он умел со всем этим обращаться, и какой у него был огромный и острый топор, хоть брейся - и мы как идиоты перетянули рану вафельным полотенцем, уже слегка подкоптившимся на костре, и легкомысленно дожили там до вечернего поезда в воскресенье, и только по дороге на станцию поняли, что дело неважно, и так не хотелось расставаться, что взяли в городе такси, накупили по дороге антибиотиков и бинтов, и поехали ко мне; разбудили Борьку, потому, что никак не получалось свести края раны, а от Антона в таких делах толку мало, но даже мужественный Борька чуть не отъехал в обморок, пока ассистировал...
А потом, плача, начинаю писать, и тоже не могу остановиться...
...А Цепов пишет здорово похоже на моего любимого Джеймса Хэрриота ("О всех созданиях - больших и малых", "О всех созданиях - прекрасных и удивительных" и др.) - я всего двух человек знаю, которые читали Хэрриота (ну, возможно, не всех еще опросила), для меня это как-то очень знаково - и одним из них был Лешка...
Я смеюсь, смеюсь, а потом начинаю плакать и не могу остановиться - потому, что никогда не смогу прочесть Лешке замечательные и ужасно смешные "Держите ножки крестиком, или Русские байки английского акушера" Дениса Цепова, и никогда не услышу, как он смеется. ...И вспоминаю, как мы шли на другое Глухое: от Алексеевского, в кромешной тьме, в ливень, хлюпая по какому-то несуществующему болоту с корягами, и заблудились вконец, а потом сидели в палатке, ели сырые сосиски - о костре не могло быть и речи - и он подарил мне нож, который сделал специально для меня, с надписью на лезвии "Ирише от друга", с которым я практически не расстаюсь, и как утром увидели, что палатка стоит между двух довольно глубоких ям с водой, в которые мы не свалились во тьме только чудом, а потом все же пришли на озеро, и дождь кончился, и настала совершенно тихая и серенькая погода, и Глухое парило, уже горел костер и сушилась одежда, я набирала котелки на мелководье, а Лешка рубил дрова выше на склоне, а потом спустился на бивак и сказал "посмотри мне ногу", оказалось, он страшно поранил ее топором, "на тебя засмотрелся" - вы же знаете, как он умел со всем этим обращаться, и какой у него был огромный и острый топор, хоть брейся - и мы как идиоты перетянули рану вафельным полотенцем, уже слегка подкоптившимся на костре, и легкомысленно дожили там до вечернего поезда в воскресенье, и только по дороге на станцию поняли, что дело неважно, и так не хотелось расставаться, что взяли в городе такси, накупили по дороге антибиотиков и бинтов, и поехали ко мне; разбудили Борьку, потому, что никак не получалось свести края раны, а от Антона в таких делах толку мало, но даже мужественный Борька чуть не отъехал в обморок, пока ассистировал...
А потом, плача, начинаю писать, и тоже не могу остановиться...
...А Цепов пишет здорово похоже на моего любимого Джеймса Хэрриота ("О всех созданиях - больших и малых", "О всех созданиях - прекрасных и удивительных" и др.) - я всего двух человек знаю, которые читали Хэрриота (ну, возможно, не всех еще опросила), для меня это как-то очень знаково - и одним из них был Лешка...